Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Осень

Les sanglots longs…

Paul Verlaine[1]

Лес окрылен, веером — клен. Дело в том, что носится стон в лесу густом золотом… Это — сентябрь, вихри взвинтя, бросился в дебрь, то злобен, то добр лиственных домр осенний тембр. Ливня гульба топит бульвар, льет с крыш… Ночная скамья, и с зонтиком я — летучая мышь. Жду не дождусь… Чей на дождю след?.. Много скамей, но милой моей нет!..

Сентябрьское

Моросит на Маросейке, на Никольской колется… Осень, осень-хмаросейка, дождь ползет

околицей. Ходят конки до Таганки то смычком, то скрипкою… У Горшанова цыганки в бубны бьют и вскрикивают!.. Вот и вечер. Сколько слякоти ваши туфли отпили! Заболейте, милый, слягте — до ближайшей оттепели!

Любовь лингвиста

Я надел в сентябре ученический герб, и от ветра деревьев, от веток и верб я носил за собою клеенчатый горб — словарей и учебников разговор. Для меня математика стала бузой, я бежал от ответов быстрее борзой… Но зато занимали мои вечера: «иже», «аще», «понеже» et cetera… Ничего не поделаешь с языком, когда слово цветет, как цветами газон. Я бросал этот тон и бросался потом на французский язык: Nous 'etions… vous 'etiez… ils ont… Я уже принимал глаза за латунь и бежал за глазами по вечерам, когда стаей синиц налетела латынь: «Lauro cinge volens, Melpomene, comam!» Ax, такими словами не говорят, мне поэмы такой никогда не создать! «Meine liebe Mari», — повторяю подряд я хочу по-немецки о ней написать. Все слова на моей ошалелой губе — от нежнейшего «ax» до клевков «улюлю!». Потому я сегодня раскрою тебе сразу все: «amo», «j'ame», «liebe dich» и «люблю».

В черноморской кофейне

О, город родимый! Приморская улица, где я вырастал босяком голоштанным, где ночью одним фонарем караулятся дома и акации, сны и каштаны. О, детство, бегущее в памяти промельком! В огне камелька откипевший кофейник. О, тихо качающиеся за домиком прохладные пальмы кофейни! Войдите! И там, где, столетье не белены, висят потолки, табаками продымленные. играют в очко худощавые эллины, жестикулируют черные римляне… Вы можете встретить в углу Аристотеля, играющего в домино с Демосфеном. Они свою мудрость давненько растратили по битвам, по книгам, по сценам… Вы можете встретить за чашкою «черного» глаза Архимеда, вступить в разговоры: — Ну как, многодумный, земля перевернута? Что? Найдена точка опоры? Тоскливый скрипач смычком обрабатывает на плачущей скрипке глухое анданте, и часто — старухой, крючкастой, горбатою, в дверях появляется Данте… Дела у поэта не так ослепительны (друг дома Виргилий увез Беатриче)… Он перцем торгует в базарной обители, забыты сонеты и притчи… Но чудится — вот-вот навяжется тема, а мысль налетит на другую — погонщица за чашкою кофе начнется поэма, за чашкою кофе окончится… Костяшками игр скликаются столики; крива потолка дымовая парабола. Скрипач на подмостках трясется от коликов; Философы шепчут: — Какая пора была!.. О, детство, бегущее в памяти промельком! В огне камелька откипевший кофейник… О, тихо качающиеся за домиком прохладные пальмы кофейни. Стоят и не валятся дымные, старые лачуги, которым свалиться пристало… А люди восходят и сходят, усталые, — о, жизнь! — с твоего пьедестала!

Моя автобиография

Грифельные доски, парты в ряд, сидят подростки, сидят — зубрят: «Четырежды восемь — тридцать два». (Улица — осень, жива едва…) — Дети, молчите. Кирсанов, цыц!.. сыплет учитель в изгородь лиц. Сыплются рокотом дни подряд. Вырасту доктором я (говорят). Будет нарисовано золотом букв: «ДОКТОР КИРСАНОВ, прием до двух». Плача и ноя, придет больной, держась за больное место: «Ой!» Пощупаю вену, задам вопрос, скажу: — Несомненно, туберкулез. Но будьте стойки. Вот вам приказ: стакан касторки через каждый час! Ах, вышло иначе, мечты — пустяки. Я вырос и начал писать стихи. Отец голосил: — Судьба сама — единственный сын сошел с ума!.. Что мне семейка — пускай поют. Бульварная скамейка — мой приют. Хожу, мостовым обминая бока, вдыхаю дым табака, Ничего не кушаю и

не пью — слушаю стихи и пою. Греми, мандолина, под уличный гам. Не жизнь, а малина — дай бог вам!

Маяковскому

Быстроходная яхта продрала бока, растянула последние жилки и влетела в открытое море, пока от волненья тряслись пассажирки. У бортов по бокам отросла борода, бакенбардами пены бушуя, и сидел, наклонясь над водой, у борта человек, о котором пишу я. Это море дрожит полосой теневой, берегами янтарными брезжит… О, я знаю другое, и нет у него ни пристаней, ни побережий. Там рифы — сплошное бурление рифм, и, черные волны прорезывая, несется, бушприт в бесконечность вперив, тень парохода «Поэзия». Я вижу — у мачты стоит капитан, лебедкой рука поднята, и голос, как в бурю взывающий трос, и гордый, как дерево, рост. Вот вцепится яро, зубами грызя борта парохода, прибой, — он судно проводит, прибою грозя выдвинутою губой! Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос, я радостью скручен, как вьюгой, что мне с командиром таким довелось шаландаться по морю юнгой. Пускай прокомандует! Слово одно — готов, подчиняясь приказам, бросаться с утеса метафор на дно за жемчугом слов водолазом! Всю жизнь, до седины у виска, мечтаю я о потайном. Как мачта, мечта моя высока: стать, как и он, капитаном! И стану! Смелее, на дальний маяк! Терпи, добивайся, надейся, моряк, высокую песню вызванивая, добыть капитанское звание!

Морская песня

Мы — юнги, морюем на юге, рыбачим у башен турецких, о дальних свиданьях горюем, и непогодь резкую любим, и Черного моря девчонок — никчемных девчонок — голубим. И мы их, немилых, целуем, судачим у дачных цирулен и к нам не плыла с кабалою — кефаль, скумбрия с камбалою! Но, близкая, плещет и блещет в обводах скалистых свобода! Подводный мерещится камень и рыбы скользят на кукане, и рыбий малюсенький правнук рывками тире телеграфных о счастье ловца сообщает, и смрадная муха смарагдом над кучей наживки летает. Я вырос меж рыб и амфибий и горло имею немое. О, песня рыбацкая! Выпей дельфинье одесское море! Ко мне прилетают на отдых птицы дымков пароходных.

Асееву

Какая прекрасная легкость меня подымает наверх? Я — друг, проведенный за локоть и вкованный в песню навек. Как песня меня принимала, нося к соловьиным боям! Как слушало ухо Лимана речную твою Обоянь! Не ты ли, сверканьем омытый, — на люди! на землю! на синь! — Оксаны своей оксамиты, как звезды, в руках проносил? И можно глазища раззарить — что словом губа сведена, что может сверкнуть и ударить как молния в ночь — седина. В меня залетевшая искра, бледнея и тлея, светись, как изморозь речи, как избрань защелканных песнями птиц!

Рост лингвиста

Сегодня окончена юность моя. Я утром проснулся в халате и туфлях, увидел: взрослеют мои сыновья — деревья-слова, в корневищах и дуплах. И стала гербарием высохших слов тетрадь молодого языковеда, но сколько прекрасных корней проросло, но сколько запенилось листьями веток! Сады словарей посетили дожди, цветут дерева, рукава подымая, грузинское ЦХ и молдавское ШТИ, российское ОВ, украинское АЕ. К зеленым ветвям, закипая внизу, ползут небывало зеленые лозы — китайское ЧЬЕН, и татарское ЗУ, и мхи диалектов эхоголосых. Я слышал: на ветке птенец тосковал, кукушка, как песня, в лесу куковала, — и понял: страна моя такова! А лес подымался, а речь ликовала… Весною раскроется сад словарей, таившийся в промхах кореньев сыновних, и то, что лелеял еще в январе, тяжелым и спелым увидит садовник.

Склонения

— Именительный — это ты, собирающая цветы, а родительный — для тебя трель и щелканье соловья. Если дательный — всё тебе, счастьем названное в судьбе, то винительный — нет, постой, я в грамматике не простой, хочешь — новые падежи предложу тебе? — Предложи! — Повстречательный есть падеж, узнавательный есть падеж, полюбительный, обнимательный, целовательный есть падеж. Но они не одни и те ж — ожидательный и томительный, расставательный и мучительный и ревнительный есть падеж. У меня их сто тысяч есть, а в грамматике только шесть!