Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Второе

А я кораблик сделал из письма, листок бумаги белой сложил, не смял. И в уйму светлых капелек пустил по реке: «Плыви, плыви, кораблик, к ее руке». А вдруг она на пристани, спеша домой, заметит издали бумажный мой… Но я боюсь — бумажный потонет, протечет, и строки очень важные она не прочтет.

Третье

А я письмо переписал, и все сказал в письме я, и

сделал — бросил в небеса воздушного змея. «Лети, лети, почтовый змей, пусть туча не догонит, но где-то в мире встреться с ней и дайся ей в ладони». Но я боюсь — сверкнет гроза зарницами и зорями, — и где лежит, и что сказал мой бедный змей изорванный?

Четвертое

А я, не смыкая глаз, до рассвета сизого, буду много, много раз письмо переписывать. По улицам, по шоссе, у вокзальной башенки — буду класть его во все почтовые ящики, вешать его на дубы, клеить его на клены, на стены и на столбы, на окна и колонны.

Последнее

Я пришел, и знать не знал, ведать не ведал, и во сне не видел сна, и не ждал ответа. А пришел, подумал только: «Вот пришел бы ответ»,— лишь подумал и со столика поднял конверт. Я узнал любимый почерк, ее руку около, завитки знакомых строчек, волосики с локона. А написано в письме голосом в тиши: «Ты искать меня не смей, писем не пиши. Я ушла навеки — надолго и не в близкий путь, не пиши и не надо, лучше забудь. И не надо змеев по небу и листков на столбы, — я прошу тебя: кого-нибудь найди, полюби…» А страницы в пальцах тают, не дочитан ответ, я еще письмо читаю, а письма уже нет. Завитки любимых строчек ищут глаза еще, но меж пальцев только почерк, и то — исчезающий.

Воспоминание

Тихое облако в комнате ожило, тенью стены свет заслоня. Голос из дальнего, голос из прошлого из-за спины обнял меня. Веки закрыл мне ладонями свежими, розовым югом дышат цветы… Пальцы знакомые веками взвешены, я узнаю: да, это ты! Горькая, краткая радость свидания; наедине и не вдвоем… Начал расспрашивать голос из дальнего: — Помнишь меня в доме своем? С кем ты встречаешься? Как тебе дышится? Куришь помногу? Рано встаешь? Чем увлекаешься? Как тебе пишется? Кто тебя любит? Как ты живешь? Я бы ответил запрятанной правдою: мысль о тебе смыть не могу… Но — не встревожу, лучше — обрадую. — Мне хорошо, — лучше солгу. Все как по-старому — чисто и вымыто, вовремя завтрак, в окнах зима. Видишь — и сердце из траура вынуто, я же веселый, знаешь сама. Руки сказали: — Поздно, прощаемся. Пальцы от глаз надо отнять. Если мы любим — мы возвращаемся, вспомнят о нас — любят опять.

ПОСЛЕДНЕЕ МАЯ

Поэма (1939)

Еще рано

Коврик игрушек у белой стены, деревянная лошадь и сын, где прозрачная память мерещит стол безнадежных стаканов и склянок. А ему еще утро, ему еще рано. Раскладные деревни. Составные зверьки. Смотрит сын, где туманная память ставит кровать и из воздуха лепит ее успокоенное лицо. А ему еще рано, ему еще не устроен в комнате угол для горя. Кустарную

сказку про деда и бабу слушает сын в том углу, где, в марлевой маске, руками, омытыми спиртом (маленького не заразить!), волосики трогала, закрытая марлей до глаз. А ему еще рано, ему еще детство — писать и читать. Еще слишком хорошее рано — перелистывает эту тетрадь.

Ты еще дома

У меня есть ты, у тебя есть всё. И руки, которыми я столько наобнят, глаза, в которых дважды я. Боль в горле есть. Есть русые смешным пучком. Ну, в общем всё… Да, у тебя есть целый стол лекарств. Ты есть у комнаты. Есть сын, и есть у маленького на постели мама. Есть между нами разговор, что в коммунизме любимые болеть не будут. Вот я и говорю: — Лежи спокойно, у тебя есть все, чтоб вылечиться (все, кроме легких), все!

Она и карта

Она смотрела на карту Испании, потом на меня, потом на Испанию. Там был черным и красным вычерчен фронт рваной дугой, с ужасною раной университетского городка. — Знаешь, — посмотрела она, — это так похоже на мое горло. (Измученный бомбежкой Мадрид, где беженцы спят в сводчатой глотке подвала.) Вот уже четверо суток ничего не глотает, ее оцепили молодчики Тбц. Четверо суток она не смотрит ни на карту, ни на меня: — Мне сегодня очень плохо, очень больно (показывая на горло) в Испании.

Я стою у кровати

Уже температура не в силах подняться до нормы: потянется лестничкой — упадет, потянется — упадет, потянется… А сердце все еще трудится сторожем забытого беженцами дома. Окна разбиты, нет никого! А оно (сердце) стучит по опустелому телу: Тут пульс, тут виски, тук, тук, — старается — служба. А в доме нет никого. Ее дома нет.

Ее неузнанные мысли

Последние ночи перед концом она говорила: — Пойди пройдись, проветрись, пройдись. Итожа жизнь, я недосчитываюсь тех минут, прикидываю в уме: как много минут, уйму минут растратил я, плача по улицам. Я уходил в свою комнату что-то писать, я смел спать, — а ты ожидала без сна, с неузнанными мыслями, с не сказанными мне словами! Если подсчитать, получится столько минут — на целые сутки жизни с тобой! Минуты! Минуты! С ее покорным и нежным лицом, с неузнанными мыслями, с глазами, где тоже остались только минуты. А в комнате рядом ты неузнанно думала: «Он пошел, он пройдется, на несколько пустяковых минут отдохнет, по воздуху, бедный, немного минуток походит, пусть хотя бы полночки поспит, я еще за эти сутки не умру».