Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

17

Мы теперь еще не вместе спим. Это временно, моя подруга. Ты не видишь серогорбых спин, подползающих к отрогам юга. Но у нас одни и те же сны: мир настал, и мы остались в мире, окна дома не затемнены, семьи возвратились из Сибири. Белый свет горит на площадях, ночи — с удивительными снами, и судьба, бессмертие щадя, дорожит оставшимися нами. Стол накрыт, и белоснежна соль, все забыто — взрывы и ознобы, медленная ноющая боль, скоростные воющие бомбы. Женщина не хочет жить вдовой, зарастает поле боевое, у окопов с новою травой обнимаются и бродят двое. Пишет Данте, ищет Эдисон, любит Вертер

и тоскует Лиза, новый Кампанелла потрясен красотой порталов коммунизма. В это завтра хочется смотреть нам, забывшим жалость и усталость, и уже не страшно умереть, чтоб оно кому-нибудь досталось. Так и будет, мы придем в Эдем, обожженный до небес Геенной! В ночь войны я вижу новый день радужный; земной, послевоенный.

Послесловие

Война не вмещалась в оду, и многое в ней не для книг. Я верю, что нужен народу души откровенный дневник. Но это дается не сразу, душа ли еще не строга? Но часто в газетную фразу уходит живая строка. Куда ты уходишь? Куда ты? Тебя я с дороги верну! Строка отвечает: «В солдаты!» Душа говорит: «На войну». Писать — или с полною дрожью, какую ты вытерпел сам, когда ты бродил бездорожьем по белорусским лесам, О Рае потерянном. Или — писать, чтоб, как огненный штык, бойцы твою строчку всадили в бою под фашистский кадык. В дыму обожженного мира я честно смотрю в облака. Со мной и походная лира, и твердая рифма штыка.

ЭТОТ МИР (1945–1956)

Через триста…

Я увидал корабль, который плыл без весел, без винта и без ветрил, я увидал аэроплан без крыл, который тихо в воздухе парил. И я привык смотреть со стороны на странные явления вдали, на мчащегося около Луны искусственного спутника Земли. Я пью необычайное вино, но — виноградом не было оно, ем белый хлеб, не росший никогда, искусный синтез мысли и труда. Чиста, как небо, новая земля, и наш граненый дом из хрусталя, но мало в нем знакомых и родных, лишь ты одна — последняя из них. Нам каждому уже по триста лет, но мы еще не мыслим о конце, и ни морщинки ни единой нет ни на моем, ни на твоем лице. Хвосты ракет за тучами скользят, их водят электронные умы… Скажи, тебе не хочется назад, в двадцатый век, где прежде жили мы? Где надо было землю корчевать, под бомбами в землянках ночевать, пилить дрова и хлебом дорожить, и только там хотелось жить и жить…

Гаданье

Шестерки, семерки, восьмерки, девятки, десятки. Опять невпопад — затесались король и валет… Пасьянс не выходит! Опять полколоды в остатке. И все это тянется дикое множество лет! Что можно узнать во дворце костюмерной колоды? Какие затмения Солнца, кометы и воины придут и пройдут? Какие отлеты, какие на землю прилеты? Какие новинки пилоты у звезд украдут? Когда я уснул, как в гадании, с дамою рядом, — Вот только тогда стасовался и ожил пасьянс на столе и тысяча лет пронеслась над упавшим снарядом, над Вязьмою, Мюнхеном, Перу и Па-де-Кале. Цветы раскрывались в минуту. По просекам бегали лани. Дома улетали. Деревья за парами шли по следам. На море качались киоски любых исполнений желаний. Машины сидели в раздумье — что сделать хорошего нам? Весь воздух был в аэростатах. Но не для воздушной тревоги. Гуляние происходило. По звездам катали ребят. Там девушка шла на свиданье по узкой канатной дороге, и к ней через десять трапеций скользил и летел акробат. На тучах работали люди. Они улучшали погоду. Все им удавалось — и ветер, и солнце, и дождик грибной. Вдруг вышел поэт, он шатался без дела, тасуя колоду, стихи перед ним танцевали, как дети, с гармошкой губной. Пасьянс у него получался. Он, каждую карту снимая, показывал очень далекий, за тысячелетием, день — вдруг желтые стены Китая, вдруг пестрое Первое мая, и вдруг из-за стекол трамвая — моя померещилась тень. А мы? Где мы будем? Вам кажется — мы разложились? Мы живы, мы теплые почвы с рябинками древней грозы. Цветные пасьянсы лугов, и дворцов, и гуляний на нас разложились, и рядышком вышли — валеты, и дамы, и короли, и тузы.

Apres nous le deluge [7]

Я не скажу: над нами пусть не каплет, а

после нас — хоть мировой потоп! Нет, я хочу, чтоб тысяч через пять лет вели следы вдоль непросохших троп; чтоб босиком по лужам мчались дети на свете без котомки и тюрьмы, на свете, где за пять тысячелетий шли под дождем и обнимались мы. А если так считать: мол, безразлично, что будет с нашей, лучшей из планет, — не знаю, как кому, а мне вот лично тогда и жить на свете смысла нет.

7

После нас хоть потоп (франц.).

Уважаю

Уважаю боевую старость, блеск в глазах, кипение в груди! Уважаю тех, кому досталось больше, чем осталось позади! Уважаю творческие муки, нетерпенья взрывчатого тол, Павлова решительные руки, брошенные яростно на стол! В мире, молодом, как Маяковский, седина вполне хороший цвет! Я не буду жить по-стариковски — даже в девяносто девять лет!

О наших книгах

По-моему, пора кончать скучать, по-моему, пора начать звучать, стучать в ворота, мчать на поворотах, на сто вопросов строчкой отвечать! По-моему, пора стихи с зевотой, с икотой, рифмоваться неохотой из наших альманахов исключать, кукушек хор заставить замолчать и квакушку загнать в ее болото. По-моему, пора сдавать в печать лишь книги, что под кожей переплета таят уменье радий излучать, труд облегчать, лечить и обучать, и из беды друг друга выручать, и рану, если нужно, облучать, и освещать дорогу для полета!.. Вот какая нам предстоит гигантская работа.

На взлете

Два винта крутануло, рывок — и ты в трехслойную высь поднялась… И от облака в гулкой тревоге не отнять растревоженных глаз. Крылья, крылья, подумайте, как дорога ваша легкая ноша! Ты уже в кучевых облаках, ты вот-вот стратосферы коснешься! О, я верю в звучащие части, в прочность поршней и в сортность колец, верю в жизнь, в окрыленное счастье, в окружающий солнце венец! Прочь, тревога! Моторы, вперед! Вы — мое нетерпенье поймете. Ту же скорость и песня берет, до конца неизменно в полете! Что мне выгода, выручка, польза, когда мчусь, виражами кружа? Не в низине я жил и не ползал шелестящей дорожкой ужа! Не в тиши, никогда не в тиши, не в низине, нет, нет, не в низине! Я и сердце толкал: «Поспеши за стремящейся жизнью в бензине!» Не замолкнет мотор, довезет! На полет, на движенье надейся! Должен выжать я лет девятьсот за свои пятьдесят или десять! День в кристаллах, в небесном пуху, там рычит быстрота, нарастая. Мне лишь видеть тебя наверху, песня жизни моей скоростная! Дальше, дальше, в залив занебесный, в синеве плоскостями скользя, нам, врезаясь в грядущее песней, и на миг задержаться нельзя!

«На самолете я летел…»

На самолете я летел, на лодочке непрочной. В полете жадно я хотел стоять на твердой почве. На твердой почве без грозы и в комнате без горя, — хотелось мне рвануться в зыбь заоблачного моря. И вот опять в полете я, и вновь мотору внемлю, и снова к вам тянусь, друзья, на дорогую землю! Как ищет, приземляясь, мысль где для нее страница, так сердцу требуется высь, чтобы к земле стремиться.

Месяцы года

Ты любишь ледяной январь, безветрье, стужу зверскую, а я — лютующий февраль, метель, поземку дерзкую. Ты любишь ранний месяц март с апрельскими проталинами, а я — молнирующий май с дождями моментальными. Ты любишь облачный июнь, в просторе многоярусном, а я — сжигающий июль и август — солнце в ярости! Ты любишь бархатный сентябрь с его зеленым золотом, а я — когда несет октябрь штыки дождя по городу. Ты любишь краски в ноябре, свинцовые сливовые, а я — декабрь, ведь в декабре год переходит к новому. Да, я любитель декабря на снежно-белых улицах, за то, что с первым января он, чокаясь, целуется. И бой на башенных часах, и в полночь — утру здравица! И каждый к будущему шаг — мне очень, очень нравится!