Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Танцуют лыжники

Танцуют лыжники, танцуют странно, танцуют в узком холле ресторана, сосредоточенно, с серьезным видом перед окном с высокогорным видом, танцуют, выворачивая ноги, как ходят вверх, взбираясь на отроги, и ставят грузно лыжные ботинки под резкую мелодию пластинки. Их девушки, качаемые румбой, прижались к свитерам из шерсти грубой. Они на мощных шеях повисают, закрыв глаза, как будто их спасают, как будто в лапах медленного танца им на всю жизнь хотелось бы остаться, но все ж на шаг отходят, недотроги, с лицом остерегающим и строгим. В обтяжку брюки на прямых фигурках, лежат их руки на альпийских куртках, на их лежащие у стен рюкзаки нашиты геральдические знаки Канады, и Тироля, и Давоса… Танцуют в городке среди заносов. И на простой и пуританский танец у стойки бара смотрит чужестранец, из снеговой приехавший России. Он с добротой взирает на простыв движенья

и объятья, о которых еще не знают в северных просторах. Танцуют лыжники, танцуют в холле, в Доббиако, в Доломитовом Тироле.

Двое в метель

Гостиничные окна светятся. Метель. Пластинка радиолы вертится для двух. Метель. Вот налетит и сдвинется отель. Но держится за жизнь гостиница всю ночь. Не крыльями ли машет мельница вокруг? Не может ли и мне метелица помочь? Пустынны в Доббиако улицы — метель! А двое за столом целуются всю ночь.

«Belvue»

На стенах крупно: «Belvue», что значит: «Хороший вид». Душой я не покривлю, все буду хвалить, как гид! Скала, и небо над ней подначивает — влезть. Не стоит, — внизу, на дне, к вершине подъемник есть. Не нужен здесь альпеншток, веревка, шипы подошв, и смелость тут ни на что: дрожи, а не упадешь. За очень немного лир у пропасти на краю ты сможешь смотреть на мир с надписью: «Belvue». К порядку турист привык-с, спорить не норовит. И не о чем спор — Prix fixe проверенным фирмой вид! Он смотрит в туман и тьму, на снег в миллиард карат, но помнит, что ко всему приложен прейскурант.

В кортина д'Ампеццо

Маленькая американка взбалмошными губами тянется после танца к розовому морозу. Белый буйвол Канады, в свитере, туго свитом, в куртке, во рту с окурком, держит ее за руку. Маленькая американка носит точеный носик с дымчатыми очками и родовой подбородок. Белый буйвол имеет бунгало в Виннипеге, банковые билеты и два кулака для бокса. Вечером они смотрят матч «США — Канада»; маленькой американке все это очень надо. Этот хоккей с коктейлем, этот в машине лепет в Соединенных Штатах носит названье: «Нарру»

Дорога в Венецию

Мы пять часов спускались с Альп. Вид — из гранита вылит. Давал туннель за залпом залп вагонами навылет. За нами следом шла метель, и голубой, как глобус, пейзаж отелями летел и провожал автобус. Пейзаж рекламой убеждал: пить воду Пелегрино! Но путь в Венецию не ждал, — он несся по долинам. Он несся к Золотому Льву, к лагуне синесонной, сквозь буквы надписей «Belvue» ка стенах пансионов. И каждый дом стоял сквозной от трехметровых стекол, желтел налаченной сосной, поставленной на цоколь, с плющом, заползшим под карниз, на стенах бологолых, а между штор — сюрреализм столов и кресел в холлах. И все ж Италия бедна — ей не хватает лака, — вдруг поворачивается стена кирпичного барака и обнаруживает гниль стропил и старых балок, где быт, как сваленный утиль, так безнадежно жалок. Здесь нищ, и голь живет одна, ни галстуков, ни глянца, одна лишь запонка видна на горле итальянца. Жена — за варкой макарон, но и в семье рабочей пригодны кудри для корон и не глаза, а очи! Потом, с холстами старых зал сопоставляя это, я вспомнил тех, кого писал с натуры Тинторетто… Автобус, здесь остановись. Во мне возник прозаик. Вторгаться я обязан в жизнь, она важней мозаик! Но строг маршрут, и мы должны принять культуры порцию, взирать на древние ножны, на Цезаря, на Порцию, спешить к гостинице в обед, смотреть сквозь окна влажные на отдалившийся хребет, на чудеса пейзажные. Пейзаж равнинней и ровней, и, как удар по струнам, под нами мост и в стороне — дуга воды — лагуна!

Большой канал

И вот к гондолам нас ведут, лагуною обглоданным. Гондолы называют тут по-итальянски — «гондолы». Мы сели в гондолу, и вот толчок, — и по инерции навстречу с двух сторон плывет Большой канал Венеции. Вздымает вверх скрипичный гриф ладья резного дерева; держусь за бронзу львиных грив — беда для сердца нервного. Наклонно гондольер стоит — артист своей профессии. Не декорации ль свои театры здесь развесили? Плывет галерка мимо нас в три яруса и ложи. Как зал театра, накренясь, плывет Палаццо дожей. Все задники известных пьес и Гоцци и Гольдони мы, проплывая, видим здесь, качаясь на гондоле. На этих пьесах я бывал как друг одной актрисы… Вплываем в боковой канал, как ходят за кулисы. А между двух старинных стен объедки, в кучу смятые; на них торжественная тень какой-то дивной статуи. Затем ступеньки лижет плеск, и пристань волны облили, — сюда бы шляпы, бархат, блеск в глазах надменных Нобилей. Но там — в беретах пареньки, бровасты и румяны, стоят,

засунув кулаки в бездонные карманы. Они б их вынули, когда б подобралась работа — кули таскать бы на корабль, сгружать товары с борта. И вдруг, когда мы рядом шли, к стене почти прижатые, причину пареньки нашли, чтоб вынуть руки сжатые. И мы увидели салют, известный всем рабочим, а дальше новые встают палаццо, между прочим.

«Флориан»

Мир голубей покрыл квадрат камней святого Марка. Брожу я с самого утра от арок к новым аркам. И вот кофейня «Флориан», и вспомнить ты успеешь, что здесь садился на диван синьор Адам Мицкевич смотреть на разноцветный грим и ленты карнавала… Чего ж, о польский пилигрим, тебе недоставало? Недоставало с вышины холмов смотреть на села? Недоставало тишины далекого костела? Хоть тут и небо голубей, и в лавках звон богатства, — хотелось этих голубей послать на Старе Място… Рука поэта оперлась на темно-красный бархат. Вокруг Венеция неслась на карнавальных барках. Помпоны, длинные носы, арлекинады краски и фантастической красы ресницы из-под маски. Но вспоминает он корчму, где, по цимбалам грянув, мой прадед раскрывал ему страну Ядвиг и Янов, где ураганный этот звон остался жить в «Тадеуше», и потому не смотрит он на чернокудрых девушек, на золотого, в звездах льва, и в бархатной неволе он шепчет про себя слова тоски, обиды, боли.

Рассвет в Венеции

Я в шесть часов утра шел утренней Венецией. Сырой туман устлал серебряный венец ее. И кампанилы стан тянулся в небо млечное, одел ее туман, как платье подвенечное. Из сводчатых ворот по уличке Спаддариа шел заспанный народ в сиреневое марево. Шел, думая про стол, шел с брюками опухшими, вперед, не глядя, шел, шел с головой опущенной. Шел, ящики неся в тратторию, к хозяину, шел, зная, спать нельзя, и не заснуть нельзя ему. На солнечных часах еще и тени не было, и сырость, как роса, закрыться шарфом требовала. Ночные дамы шли, с недосыпа осипшие, металл незвонких лир в свои карманы ссыпавши. Шла бедность, шла нужда на полдороге к голоду, которой не нужна экскурсия по городу. А с каменных перил смотрели птичьи головы: то, в пух своих перин уткнувшись, спали голуби. На них садился снег, как пух, еще не узнанный являлись к ним во сне кулечки кукурузные. Все это в стороне я вижу из тумана. Вставать в чужой стране рекомендую — рано.

Флаги

Венеция, красив твой флаг, где лев на синем поле! У стен со львами на углах я двигаюсь в гондоле. Канал или ладья сама мой разум укачала, но мне почудилось: дома привязаны к причалам, и эти — рядом, на мели дворцовые громады — в действительности корабли таинственной армады. Чья тень мелькнула на носу? Кто искру в воду бросил? А окна круглые внизу — что, разве не для весел? Но из бойниц наискоски протянуты не пушки — здесь на древке висят носки и простыни для сушки, гирлянды мокрого белья — трусов, сорочек разных от корабля до корабля развешаны, как в праздник. И, лепкой дивною богат, дворец над гнутым мостом стоит, как парусный фрегат надутых ветром простынь! Но вот блеснула и рука, нет, ручка из оконца, флажок батистовый платка повесила на солнце. И я увидел вензель «R», исполненный умело. О, все понятно мне теперь: он вышит для Ромео! Я разгадал дворцовый быт, проник в секрет фамильный, в палаццо этом бак кипит с водой и пеной мыльной. И там, спиною к площадям, с туманного рассвета стирает, ручек не щадя, на всю семью Джульетта. Я ей желаю всяких благ, плывя в своей гондоле, пока на солнечных часах спит лев на синем поле.

Палаццо дожей

В Палаццо дожей входим мы. Но я осмыслил позже, что значит эта фраза: «Мы вошли в Палаццо дожей». А это — в живопись войти, где вздыбленные кони, поверить в старые холсты с Венецией на троне; поверить в утреннюю синь, в корабль под парусами и в женщин с лицами богинь и с рыбьими хвостами; поверить в бронзовых рабов перед узорной дверцей; поверить в грозную любовь с кинжалом возле сердца; в мост Вздохов, в горестную дрожь в предсмертном коридоре, и в перстень, что бросает дож в сверкающее море. Узнав дельфина по хребту, когда ладьи трясутся, суметь поверить, что Нептун трясет своим трезубцем; поверить в умиленный взгляд Мадонны на младенца, в волхвов молящихся, в козлят, упавших на коленца; поверить в воинов, что тут стоят в сплошном железе, но верить не в господень суд, а в гений Веронезе, и не в тюремный сумрак дел, рассказанных о дожах, а в то поверить, что сумел вообразить художник, и в нашу сказку о Садко, и в Гофмановы сказки. Во все поверить здесь легко! Так убеждают краски.