Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Будущим людям

Над самолетом — солнце близко, внизу — туманная погода. А я в уме писал записку друзьям двухтысячного года. Мы с вами, будущие люди, все разберем и все обсудим, и все поправим, все наладим, — мир будет светел и наряден. И пусть в другом тысячелетье нет наших нынешних знакомых, — мы в этом новом Новом Свете себя почувствуем как дома. Пусть трудно тем, кто был допущен смотреть и вглядываться дальше, перед стихами о грядущем — высотные громады фальши. Но что в своей семье стесняться, — теперь вы знаете, что делать, а ваши дни нам часто снятся, как Вере Павловне в «Что делать?». И мы ведь были сном о чуде, ведь до семнадцатого года — такие ж «будущие люди» мы с вами были для народа. За век до штурмов и нашествий, свой горький день опережая, писал те главы Чернышевский с целинных наших урожаев. Для нас знаменами алели, в подполье с Лениным трудились, себя для нас не пожалели, чтоб завтрашние мы родились. И впредь — у вас над головами такое ж точно солнце будет, ведь мы одно и то же с вами, родные будущие люди. У вас такие ж точно руки, и вас мы кличем, зааукав; вы — наши дети, наши внуки, вы — наши дети наших внуков. Тут бой идет грознее Библий, тут нами строится преграда, чтоб ваши бабки не погибли от термоядерного ада. Для вас мы выходили в поле под шум уборочных орудий, чтоб вам не знать голодной доли, родные будущие люди. На этом свете ненаглядном нам приходилось ушибаться; мы ошибались так наглядно, что вам легко не ошибаться. Но мы за будущее бились, за вас, железом и словами, чтоб матери в отцов влюбились, чтоб забеременели вами; чтоб кислород остался тем же, каким он был от Сотворенья, у нас в Москве, у них на

Темзе, у всех — на Сене и на Рейне. Ведь ваших сыновей дыханье мы отстояли в этом веке… Так посидите над стихами, закрыв воспоминаний веки. Их написал я над Ла-Маншем, под гул винтов, во время круга… Друзья, давайте будем раньше сквозь время узнавать друг друга!

Остров Маргит

Острова на Дунае… Я живу на одном. Парк стоит, затеняя мой гостиничный дом. Клены чем-то похожи на слоновьи ступни и морщинисты кожей. Много помнят они. Их огромные кроны шире этих небес; я любил, удивленный, их зеленый навес. Рядом — скошенный бархат с маргаритками в нем, скамьи острова Маргит, пустовавшие днем. Дальше — место оркестра, островной ресторан; там плетеные кресла прислонились к столам. По утрам никого нет, листья падают с крон, скрипка утром не стонет, но ворчит саксофон. Парком острова Маргит с тихим шепотом шин шли новейшие марки иностранных машин. Выходили из дверец, под органный сигнал — в черной паре венгерец выходить помогал. Я по острову Маргит только утром ходил; лишь в пустеющем парке я был не один. Там секретничал шелест, птица каплю пила, лезли вверх, копошились муравьи у дупла. В круглых ракушках слизни облепляли ростки… В этой временной жизни не знал я тоски. Только вечером, только скрипкой взмолится джаз, и толпа среди столиков запестреет, кружась, и заполнятся скамьи, пустовавшие днем, где, обвившись руками, сядут только вдвоем, только губы прижмутся к потемневшим плечам и признанья начнутся под смычком скрипача, — из-под клена ночного, постояв в стороне, одиночество снова подходило ко мне. Начинало сначала, повторяло все то, что уже откричало, превратилось в ничто, убеждало, тревожа, шепотком укоризн… Что же временно? Что же настоящая жизнь? Панорама иллюзий — кленов, замков, реки или, свитые в узел, две далеких руки? Но и вечер не вечен, — тихнет берег речной; остров Маргит увенчан наддунайской луной. И опять никого нет, звезды падают с крон, скрипка больше не стонет, не ворчит саксофон. Ночь на острове Маргит, сон кленовых вершин, спят новейшие марки иностранных машин. Ни шагов, ни оркестра. Глухо в сердце моем. Вот — еще одно место здесь, на шаре земном.

Зеркало

Мне на свете нужна только в гору тропа! Даль чиста и нежна. Лоз венгерских толпа. Пусть она и крута, вьется к небу, кружа, — здесь не норка крота, не пещерка ужа. Здесь найдется и стол, грубо сложенный дом, виноградарь простой с опаленным лицом. Без ухода — цветы, без наклейки — вино. Вот такой высоты я заждался давно. Взоры сельских невест отражать суждено, — в доме зеркало есть, в форме сердца оно. Видно, правда одна в этом доме в цене, что как сердце она здесь, на белой стене. Я смотрю на оклад в голубых васильках; долго ищет мой взгляд седины на висках. Нет, воронье крыло мне на брови легло, и два карих огня вместо глаз у меня! Чем-то детским мои обновились черты, словно стерты слои всей былой суеты. В душу смотрит светло свет прозрачных глубин, будто знает стекло, что любил, кем любим; будто знает, что есть что-то в сердце моем; будто добрая весть отражается в нем. Много видел я гор, где бродил, где искал, но таких до сих пор не встречалось зеркал! В форме сердца оно, в душу смотрит оно! Наливай же в стакан, виноградарь, вино! Режь садовым ножом лук, пахучий до слез. Здесь нашелся и дом, здесь и сердце нашлось. Даль чиста и нежна. Лоз венгерских толпа. Мне на свете нужна только в гору тропа!

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ТЕТРАДЬ (1957–1960)

Этот город

Как Петербург глубок! Он Пушкин, он Жуковский. Он Лермонтов, он Блок, он ранний Маяковский. Он Врубель. Холст его павлинами заляпан. Он Горький. У него в гостях сидит Шаляпин. И он же — чуть заря — задумчив и нахмурен. А мысль — «убить царя» сверлит, — и он Халтурин. Не статуи в садах, не пики, не гробницы. Он человек всегда — он Пирогов в больнице. Он Алексеев Петр. Его хватают, судят. Он на суде встает с пророчеством — что будет! Он — отдаленный гул толп с Выборгской и Охты. Он — прачка на снегу, кровь льется из-под кофты. И с прищуром на свет уже как Ленин глянув, он молодой студент за книгою — Ульянов. Он трудится на весь рабочий мир огромный — в Большом Казачьем, здесь, в музейном этом доме, где черновик борьбы, где корректуры правка, где Петербург — и был как в будущее явка. А в будущем — не сон, а штурмом взятый Зимний. Красногвардеец он, бессмертный и без имени. Седой от всех потерь он человек, но вечен. Он Ленинград теперь — строг, прост и человечен.

Ночные улицы

Когда перед звездой, мерцающею скупо, чернеет золотой Исаакиевский купол и властвуют одни кронштейны с фонарями, — я выхожу к Неве, к дворцовой панораме… Но пушкинской строфой тут все уже воспето: громады темные вдоль Невского проспекта, тень золотой иглы, секиры на ограде… И что сказать еще о спящем Ленинграде? На Троицком мосту он виден в небе мглистом, как прошлого корабль, как будущего пристань… Что город думает? О чем его забота? Как сон? Как дышит грудь Балтийского завода? О чем задумались четыре исполина, что держат Эрмитаж на онемевших спинах? О белой женщине на набережной сонной, сидящей под ночной ростральною колонной? Что Невский говорит, кварталы удлиняя? Не снится ли ему Дорога Ледяная? Растаяла?.. Но сон тревожит мостовую — проспекту не забыть подругу фронтовую… А не болят ли в ночь под вывеской нарядов заделанные швы пробоин от снарядов? Три раза бьют часы на каланче старинной. Что чувствуют сейчас зеркальные витрины? Опять мешки с песком блокадные им снятся, хотя у кренделей пирожные теснятся… А булки думают о том, что были б рады испечься не теперь, а в голый год блокады. На набережной — тишь… Не отрывая взора, как набожный, стою у крейсера «Аврора». Что снится кораблю? Да тема сна все та же — скучает о своем октябрьском экипаже. Пороховым нутром, сердцами пушек старых грустит о моряках, о красных комиссарах… А как мои шаги? Вокруг домов и мимо? И рядом снова нет шагов моей любимой? Но город будто мне: «Отчаиваться рано. И у меня была здесь на асфальте рана…» Светлеешь, Ленинград? Цветы росой намокли. Я здесь не делегат, и не турист с биноклем, и не знаток стекла, картин или жемчужин. Я просто человек, которому ты нужен. И ты — как человек, готовым и за полночь всей красотой своей прийти ко мне на помощь, великой красотой хлебнувших горя улиц, светлеющих от крыш, где статуи проснулись.

Кариатиды

Есть статуи среди стоящих в Ленинграде: извилистых бород мифические пряди, русалочьи тела скульптурных полуженщин. За них отдать бы жизнь! — так облик их божествен. Но это не Петры, не Павлы и не Анны. Рабы дворцовых стен безвластны, безымянны. Они стоят не в честь заслуг или талантов — тут труд кариатид, тут каторга атлантов. Незрячи их глаза, опущенные книзу. Их служба — подпирать столичные карнизы. Не

смотрят на ступни сих статуй старожилы. Но как напряжены их мраморные жилы! Как давят этажи! Как пот течет по скулам! В поэмах им бы жить — Гераклам и Микулам. Но тут они — ничто. Никто о них не скажет. На них — искусствовед и взглядом не покажет. А что сказать? Рабы, чьи головы наклонны — чтобы нести столбы, чтобы держать балконы; держать, держать, держать колонны, стены, своды, — без прав, без слов, без слез, без будущей свободы; поддерживать дворцы при бронзовой ограде, любовников держать на белой балюстраде; паркетные полы терпеть с толпой придворной, удары каблуков переносить покорно; бессильные — хоть раз пошевельнув плечами, заколебать дворцы с их белыми ночами! Вот Памятник Труду, который создал скульптор так истинно, и так безжалостно, так скупо! — труду всех крепостных, всех каторжников мира, и только как деталь модерна и ампира! Сюда пригнали их со всех каменоломен. Как тяжко им стоять, как груз домов огромен! От муки вековой обшелушились лица, и дождь, как скользкий пот, по животам струится. Но так как не нужны для этой службы ноги — их скульптор завершил витком па полдороге. Кто милосердным был к страдалице распятой? Кто понял боль фигур? Кто слышал стоны статуй? Кто понял? А живой услышан был и понят? Молчит Санкт-Петербургъ, когда Россия стонет. Но разве по ночам не изменялись позы и в пасмурные дни не слышались угрозы? И каменный атлант не нарушал наклона, чтоб хоть лепной акант упал с угла балкона? Да, страшно было вам в метели и в туманы — о, медные Петры, о, мраморные Анны!

Решетки

Решетки! Я о вас хочу сказать хоть раз всю правду! Право есть — ваш формуляр прочесть. Вы — сотни тысяч пик без воинов. Вы — крик: «Не подходить!» Вы — мир пищалей и секир без ратников. Вы — смотр полков, какие Петр на иностранный лад построил — без солдат. Вы — Петербурга лик, стоящий штык о штык патруль без часовых. Вы стрелок часовых остроконечный строй. Вы декабристам: «Стой!» Решетки! Вы — печаль закрывшихся ворот, тюремного ключа железный поворот. Вы — на окне, где взгляд Желябова на ряд оград. Вы — мир цепей из бронзы. Вы — репей из чугуна. Цветки из стали. Лепестки, раскрывшиеся там, где гибель лепесткам. И нет — вы не родня наивного плетня в ромашках и траве с горшком на голове. Вам — тын ни сват, ни брат, о, легион оград! Нет, вы — конвой тропы для каторжной толпы вплоть до острогов, где на хлебе и воде лежали по углам прикованные к вам!.. Рудой еще когда вы были — и тогда, о, сколько бедняков несли из рудников и каторжной киркой рубили им покой!.. Так — вы из мертвецов росли вокруг дворцов. И крицами когда вы были — и тогда, О, сколько клейм на лбу поставлено рабу, да, божьему рабу из беглых крепостных, который вас ковал и в стенах крепостных о воле тосковал, о ковыле в степях… Вы в пушкинских стихах о молодом орле, о машущем крыле… На вас самих орлы распяты, кандалы к ногах у вас висят, и обнесли фасад империи. И шпик все видит из-за пик… Но вспомните и час, когда заставил вас вдруг сделать шаг назад красногвардейский штык, Октябрьский Петроград! Вас к стенам придавил плетень крестьянских вил… И — как ни угрожал Таврический дворец — трагический конец владельцев ваших ждал! Вы — шаг вперед опять, но вас погнала вспять под цоканье подков Конармия клинков. И миллион штыков (на каждом красный бант) вас усмирил. И вот вы — только ржавый сброд мечей, и алебард, и копий. Но — вперед вершка вам не ступить! Но как же с вами быть, чугунные цветы, секиры и щиты? Вас ради красоты оставить, может быть? Оставим. Так и быть. А если вы — посты минувшего? И стяг с орлом о трех цветах пас тайно осенял? Тогда вы — арсенал! Ни цепи, ни цветки, ни медные витки тогда вас не спасут. Решетки, вас снесут!

Летний сад

О, зимний Летний сад, заснеженный, не летний, где высоко висят серебряные ветви; где погребен песок с замерзшими следами, где все еще не срок свиданий и досвиданий; где так печален вид пустующих скамеек, где даже тень любви усесться не посмеет. Сад, где газон зимы забыл о незабудках, где весь античный мир живет в дощатых будках; где в мраморной мечте вновь окунуться в мифы — в купальной наготе стоят в кабинах нимфы; где лишь Крылов свое не покидает кресло, — и сторожит зверье, столпившееся тесно; где в инее с утра Персей и Андромеда, где во дворце Петра все говорит про шведа; где воздух в блестках от туманов и морозов, где ночью у ворот таится Каракозов; где с флагами толпа, в воззваньях динамитных, где сквозь морозный пар мелькнул февральский митинг; где царские орлы забились под короны, где подняли стволы безлиственные кроны; где помнят о руках, что их сажали, корни, а ветви в облаках парят, нерукотворны, но — дерева где нет, какое за два века увидело бы свет само, без человека; где человек не взял в блокадный год ни чурки, а грустно замерзал у гаснущей печурки… Сад, где так дорог луч и каждый теплый градус, пришедший из-за туч на ленинградский адрес; где, на руки дыша, кусты, скамейки просек, как сердце, как душа, о потепленье просят; где в сумерках на льду, у снежной филиграни, я безответно жду далекой телеграммы; где требуют весны, детей хотя бы ради, и барельеф стены, и кольца на ограде; где подается весть всем веткам по цепочке, что потепленье есть — пусть набухают почки; где птицы голосят и занимают ветви, где солнце снежный сад вновь превращает в Летний; где новый оборот находит стих звенящий: «Надежду — у ворот не забывай, входящий!»

Русский музей

Сегодня я хожу по Русскому музею, там на полотнах Ге видения сизеют; желтеет Левитан и зеленеет Шишкин, — вот-вот и упадут с мохнатых елей шишки. Пройдешь Рублевский зал, побудешь при Петре ты, потом тебя пленят Тропинина портреты, где с лентой и звездой сидит вельможа старый, девица со свечой и юноша с гитарой. Нас в Царское Село Боровиковский вводит; прозрачно и светло он тонкой кистью водит… Как дверь из зала в сад, распахнута картина: в салопе и чепце — сама Екатерина. И чуть зеленый фон с дубравами в тумане, и жемчуга в ушах у госпожи в тюрбане. И показалось мне при этих важных дамах, что галерея — мы, а зрители-то в рамах! Брезгливые на нас из рам глядят вельможи, статс-дама щурит глаз из золоченой ложи, графини и князья лорнетами нас мерят, но, видимо, они своим глазам не верят! И как понять сии ковбойки, куртки, блузки — столь вольный разговор, и — фи! — не по-французски?.. Что смыслят в нас цари? Как разберутся графы в глубинах наших глаз и наших биографий? Попробуй в те года портреты наши выставь, — для них мы — что для нас холсты абстракционистов. И ржевского купца побагровели веки — не может он понять, что мы за человеки! Я к девушке иду, не жемчугом венчанной, ее среди снопов писал Венецианов. На жатве, посреди прокошенных дорожек, в венце из русых кос, босая, без сережек. Он написал глаза большие, голубые, чтобы она могла понять глаза любые. Знакома и мила мне черточкою каждой. А рядом — узкий серп (без молота пока что). И правда — смотрит так крестьянка крепостная, как будто видя нас, как будто вспоминая… Она в нас признает своих парней и девок, гадавших столько с ней на лавках посиделок, кудрявых женихов, затерянных в солдатах, и братьев, и зятьев, в ту пору бородатых… Сама еще — дитя, а трудовые руки. Но знает, что придут к ней любоваться внуки.

В Петергофе

Забил Петродворец из всех своих фонтанов. Воды хоть отбавляй у золотых титанов. Им заменяют мысль, слова и поцелуи — летящие из уст сверкающие струи. Когда дерет Самсон скульптуру львиной пасти, ревет водопровод, как публика от страсти. Вот золотой атлет, он импозантен очень! Что ж, лучше человек, когда он позолочен? Я думаю, что нет. Не мучься, не досадуй. Завидовать грешно фонтанной жизни статуй.