Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Золотой корабль

На золотой игле — кораблик золотой. Лет двести пятьдесят стоит он над водой. На полных парусах уходит в море флот. Лишь этот никуда кораблик не плывет. Открыли острова и Берингов пролив, других на берега выбрасывал прилив, другие подошли и к Северной Земле, и только он один ни с места — на игле. И столько лет стоять, и видеть чей-то путь, и по такой реке не плыть и не тонуть… Но это ничего. Кораблик терпелив. Смирился он, что жил, морей не переплыв. А я вот за него испытываю грусть, корабликом таким я сам себе кажусь — без рейсов и морей, поставленным на шпиль, но позолотой всей осыпавшимся в пыль… Бывает, что и грусть… Но ты не прав, поэт, кораблик-то пришел к нам из Петровых лет и Новую Страну открыл у невских вод, и дальше — в добрый путь кораблик поплывет. По компасу звезды плыви в вечерней мгле, кораблик золотой на золотой игле!

Львы и сфинксы

Пишу тебе одной, одной во всей стране, какой мне снится сон, что думается мне. Два

сфинкса над рекой. Я не скажу, что груб гранит их нежных глаз, их миловидных губ. На цоколе слова: «Привезены из Фив». А кто-то проходил, хвосты им поотбив. Обиделись бы! Нет. Сфинкс, видно, не гордец. Загадка на губах, и никаких сердец. Перед подъездом спят два равнодушных льва, у каждого — в кудрях в судейских голова. Когда другим дано метаться и рычать, готовы эти львы обид не замечать. И разве в этом нет особенной судьбы, — о, статуи Любви, о, каменные львы! О, кони, коих Клодт поставил на дыбы, балконы на плечах держащие рабы! О, божества без рук, положенных плечу, — в одном я только вам завидовать хочу. Обидные пинки, насмешливую брань, железным молотком отколотую грань — вы сносите! Пускай и жалят вас и злят — не дрогнет ваша грудь, не повлажнеет взгляд. А я — ни лев, ни сфинкс, и от твоих обид во мне все говорит, все стонет, все болит…

Из Фауста

«Мне скучно, бес». Себя запродал черту Фауст! Мне скучно. Без тебя я по земле скитаюсь. И не рассеет бес ту скуку ни чумою, ни молнией с небес, ни тонущей кормою. «Ты» мне нужна. Кто «ты», бог видит, я не знаю. Я осмотрел мосты, я трясся на трамвае; смотрел на груды льдин — и никого не встретил. Но человек один не может жить на свете; не может у стены блуждать пустынным взглядом, где даже сатаны — вот черт! — не видно рядом, Вот небо с уймой звезд, их больше, чем у Гете. Все до одной бы свез тебе одной. Но где ты? Приблизься хоть на шаг. Душа тебя устроит? Готов отдать. Душа хоть сколько-нибудь стоит? Загробного судьбой я с чертом расквитаюсь. Но с будущей тобой не поступлю, как Фауст.

Купола

Есть купола. Их лик зрит россиянин всякий. Се — мощен и велик — сияет Исаакий. Когда и солнца нет, и небо как болото — все ж излучает свет святая позолота. Другой трехглавый храм крыт крашеным железом, а купол пополам таинственно разрезан. Он в Пулкове стоит, храм чисел и приборов. Вот каковы сии великих два собора. И разные у двух и боги и святые, к которым ввысь ведут ступеньки винтовые. И мученики есть у каждого. Зверея, вели Христа на крест. И к пытке — Галилея. Вот, христианский мир, какой шедевр ты создал! Вот мрамор, вот порфир, вот путь, ведущий к звездам. Вверх, по виткам, себя я ввертывал шурупом, и довинтился я в Исаакиевский купол. И — небесам конец, ни звезд, ни туч! К чему же нам — золотой венец, сияющий снаружи? И ангелам сюда сквозь плиты не пробиться! Нет, эта красота — не солнце, а гробница. Ослепший и без чувств, и вниз верчусь, и вскоре я шоссейной лентой мчусь к; тебе, Обсерватория! В пожарных касках крыш среди Земного Шара ты словно сторожишь планету от пожара. И лестничкой витой вхожу я в купол дивный, не золотой — простой, с трубой посередине. И он раскрылся вдруг, как подымают веко, и стал ходить вокруг светила — человека, как ходит наш Земшар, кружа меридианы, как ходят не спеша планеты мирозданья. И царствуй и смотри на солнце в полном блеске! Здесь, в куполе, внутри — смерчи, пожары, всплески. Следи глазами линз за солнечной короной! И я смотрю на жизнь, сияньем покоренный. Хочу я жить не час, а без конца, сверхсметно, как человек, как часть материи бессмертной, часть звезд и часть людей или хотя бы часть я — травы, цветов, лучей какого-нибудь счастья. Нет, я не раб, не червь! А мысль моя несется, не ведая ночей, ракетой вокруг солнца. Как к хочется мне здесь, где ширь так осиянна, вскричать: «В сей мир чудес я верую! Осанна!»

Мосты

Прочь, мелочи, прочь, рой обид! Тоска, долой! Забыть заботы! Прочь, бессонных мыслей ночь. Любовь и ревность, прочь! И — снова на простор гранита и мостов через Неву. Мосты надежны и просты. И как ни широка гигантская река, просторы не пусты. Сроднились берега, как в браке, на века. Так сделали мосты. пускай одни — горбом прошли из дома в дом. Их жизнь — канала муть, и в пять ступенек путь. Другим — взамен любви двухсводчатый уют. Сторожевые львы расстаться не дают… Зато у самых звезд Канавки Зимней мост. И преданно-верны живут две стороны двух зданий, две стены так близко, тесно так и так вдвоем всегда, что только кое-как под мост течет вода… Но, берега Невы, вам трудно. С детства вы, с пустынных лет реки, так страшно далеки! И ледовитый лед вот — между вами лег, и только иглы ввысь… И все же вы сошлись. И, дружески легка, легла издалека Литейного рука проспекту на плечо. «Чего ж тебе еще? Я рядом. Я с тобой…» Но как мне быть с собой? Я понял жизнь мостов, пролетов и основ. Соединять — их суть. Но и оставить путь судам, идущим в верфь или от устья вверх. Покинувший залив корабль так горделив — сияющая медь и мачты в полный рост… Но больно мне смотреть на разведенный мост. О, горестный разлад! Мост, как любовь, разъят, и входит в наш разрыв, спокойный ход развив, громада корабля, два берега деля на разных две судьбы… И я стою, моля ростральные столбы помочь и сблизить вновь двух берегов любовь! Но я же начал — «прочь, бессонных мыслей ночь», я же сказал — «прочь, рой обид, тоска, долой, любовь и ревность, прочь», к Неве я вышел… Ты, река, и вы, мосты, не в силах мне помочь. В огнях, гудках, парах и флагах пароход торопится. Пора открыть ему проход!

Прожектора

Моя тетрадь, не трать страниц на пустяки. Реши: пусть из души к тебе идут стихи. Не скрой, с какой тоской я здесь бродил

без сна. Конец — у двух колец нет общего звена. А в городе весна. Иллюминован сад, и улица тесна, и лица не грустят. Прожектора в саду лучи возносят вверх. Фонтаном на звезду несется фейерверк. Есть отраженный свет, и есть зажженный свет, а между ними нет ни солнца, ни планет. О, нелюбовь, — ты ад, где пустотой казнят, где ни ночей, ни дней, ни света, ни теней! А ведь любовь была! И, как кометный хвост, она меня влекла сквозь миллиарды звезд. О, фейерверк в саду, о, озаренье туч!.. Прожектора! Я жду. Мне тоже нужен луч.

Глухие стены

Фасады! Вы честны. Вы смотрите правдиво лепным лицом стены, задуманной, как диво! Собор — он как собор, на то и колоннада. Вам никого собой обманывать не надо. Когда расстрелян царь Растрелли не всесилен, стиль Зимнего дворца не стал грядущим стиле Фасады не таят своих примет, как ребус; не скажет: «Я театр» — Петра и Павла крепость. Ваш вид, и цвет, и рост для сути вашей создан, раз Пулково для звезд, и купола — по звездам! Змеевиками труб, призывами у входа всем говорит: «Здесь труд!» — простой фасад завода. Но среди честных стен имеются глухие; на них косая тень, их умыслы плохие. Безлицым кирпичом покрытые, без окон — они, мол, ни при чем в политике высокой. Но это ложь! На них и имена стояли, вокруг орлов двойных аршинные медали. И знает та дыра, закрашенная буро, кто Поставщик Двора и чья Мануфактура… И есть под краской перст, торчащий из манжета, — еще Брокар, мол, есть под вывеской Ленжета. Закрашен твердый знак, но лезет из-под пятен то — с ером «Русскiй банкъ», то «Рчь» с кадетским ятем. Лишь маляры затрут тень шоколада «Сiу», а тени — тут как тут зовут «спасать Россiю»… Но ты смешна, стона! От «Речи» и банкиров Россия спасена, в ней бьется сердце мира. Я друг правдивых стен, стен с окнами и дверью, я друг… Но вместе с тем брандмауэрам не верю. Так и с людьми — нельзя в их правде убедиться, не заглянув в глаза и не поняв их лица. Эй, маляры! Прочней глухие стены красьте. Приметам прошлых дней не возвратиться к власти!

В Пушкине

Подумать, сколько дел у метел и лопат! Лицейский старый сад засыпал листопад, и Царское Село, как лето, отцвело. Но все летят с ветвей обрывки летних дней. К скамье из чугуна спустился желтый лист; над ним литой рукой подперся лицеист. Он думает, пока сад, осыпаясь, вянет: «Унылая пора, очей очарованье, приятна мне твоя прощальная краса…» Засыпана скамья. Осыпались леса. И листья все желтей, и ветер вертит их. А лицеист уснул среди стихов своих.

Моряки

О русских моряках преданье берегущий — на островке в саду поставлен «Стерегущий». Он потерял своих и вышел в тыл к японцам, к нему — наперерез шли флаги с желтым солнцем. На шлюпки! Двадцать рук оторвались от троса, но в корабле, внизу, остались два матроса. Зальются очи вдов горючими слезами… — Микаде, что ли, сдать Андреевское знамя? Помилуй нас господь!.. Задраить горловины… — И клепаный кингстон как зев открылся львиный. И родился фонтан. Предание хранит он. И Тихий океан волнуется гранитом. Не устает вода в кингстон открытый литься. И живы имена на бронзовой таблице… Сиять шапки! Слава им. На рукотворной глыбе живут два моряка. Не умерла их гибель. Но есть и Красный флаг! На пристани у пирса другой судьбы корабль к граниту прикрепился. Он дремлет. Тишина. Лишь пушки да приборы… Но как мне увидать вас, моряки «Авроры»? Где первый комиссар? Где бомбардир-наводчик? И делегаты где от питерских рабочих? Ваш крейсер в три трубы пол — от кормы до носа! Но как вам доложить, куда ваш залп донесся и как на кумаче призыв «За власть Советов» стал утренней зарей двух полушарий света? Где ваши имена? Куда вы делись, братцы? Нам надо ж постоять, подумать, разобраться, кто жив, а кто погиб с заветными словами… И шапки снять с голов, склоненных перед вами. Весь Ленинград вас ждет. Пора и в бронзу влиться, чтоб были всем видны живые ваши лица. Ни взгляда. Ничего не говорит искусство. Товарищи! Без вас на набережной пусто.

Рождается корабль

Звенит Двадцатый век, вплывая в новогодье. На верфи, среди вех в балтийском многоводье, рождается корабль… Над ним — из кранов арка. Он смотрит сверху в рябь. Прочна электросварка на незаметных швах. Ему семь дней без году. Сегодня — первый шаг со стапелей на воду. Рождается корабль. Он ледоколом будет. Всей Арктики кора ему подвластна будет. Дадут тепло и ход урановые стержни, и разойдется лед, покрытый пухом снежным, оставит он как след не ядовитый стронций, а новой жизни свет под ледовитым солнцем. На корпус молодой глядит с улыбкой детской кораблик золотой иглы Адмиралтейской. И по пути на верфь вдоль невского простора сигналит: «Все наверх!» любовь Невы — «Аврора». Два спутника летят к нему вокруг планеты и первыми хотят отметить новость эту! Рождается корабль. Я правды не нарушу, когда скажу: не слаб в него вложивший душу советский человек — монтажник или автор. Он создал на Неве одно из лучших завтр — реактор жизни, где стал — не бездушным катом, а братом — на людей работающий атом. Я счастлив, что живу, когда живым кристаллом сбываться наяву несбыточное стало; что новый ледокол уже водой обрызган, что слово «далеко» сошлось со словом «близко»; что Партия, чью мысль над миром поднял Ленин, по льдам нас провела на мыс Осуществленья. В путь! Людям покажись! Пусть Хиросима видит, чье сердце любит жизнь, чье — злобно ненавидит. Советский человек, твой подвиг благородный спасает мир и век от смерти водородной; твой труд — надежный щит рождающимся детям, и вечный лед трещит для счастья на планете! А на Неве корабль глядится в отраженье, в похожий на Октябрь день своего рожденья.