Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Повар-француз хоть и наспех, но вкуснейший завтрак приготовил и вина подобрал так, что после вкушения всего потребовало тело долгого отдыха. И как де ла Кройэр, так и горный ревизор Владимир Никитич показали ясно маркшейдеру, что ему пора уходить, оставить их предаваться приятному времяпрепровождению с анекдотцами и последними пикантными сплетнями.
Но маркшейдер не уходил. Как ни покрикивал на него подвыпивший де ла Кройэр, Фаддей Гуляев, кланяясь до полу, отчаянно бормотал:
— Имею сказать наиважнейшее… сами потом прогневаетесь… Наиважнейшее обсудить надобно… Дозвольте, ваше сиятельство… (В трудные минуты Гуляев всегда прибавлял чин де ла Кройэру).
Де ла Кройэр, маленький, круглолицый, сморщил пуговичный красный носик, подложил под себя пухлую, как у женщины, ногу в голубом чулке и турецкой туфле, вздохнул страдальчески и махнул пальцем:
— Н-ну… Ах, господи милостивый… Уж надоедлив же ты, Фаддей!.. Что там опять попритчилось у тебя?
Выпитое вино играло на его старчески пухлых щеках, он капризно надул бритые губы, поднимая коротенькие полуседые бровки и немощно комкая слова, будто прожевывая кашу.
— Ах, bon Dieu! Сколь должность наша неудобна, безжалостна и требовательна… Совсем для себя не живешь!
Красивый ревизор, проводя напильником по розовым ногтям, сочувственно улыбнулся.
Маркшейдер же, низко кланяясь, торопил:
— Выслушайте… молю-с… Ваше сиясь… ваше сиясь… дело не терпит…
Де ла Кройэр, лениво полуоткрыв выцветшие глазки, с досадой произнес:
— Ну, зачинай, што ль, медведь алтайской!
Маркшейдер начал рассказывать про все по порядку.
Де ла Кройэр менялся на глазах. Сначала приподнялся на локте, потом сел, потом вскочил, отрезвев вовсе, бодрый и злой. Вдруг де ла Кройэр прыгнул к маркшейдеру и с неожиданной силой встряхнул грузного толстяка за воротник:
— Ты… ты што… а?.. Рвань сию слушать вздумал? Бунтовщикам потакать, а? Д-да я тебя сгною, м-мерзавца!.. Выдать им солонины свежей? А прошлогоднюю куда? Крупы выдать доброй? И-ишь, кру-упки хотят… то-же!.. А по какой причине казна провиант покупает с изъяном?.. Для ради дешевой продукции!.. Во-от! Ведаешь сие? А? Д-дурак безмозглой!
Он бегал по ковру, отдуваясь и вытирая раздушенным платочком розовую лысину, и возмущенно фыркал пуговичным носом.
— Ха! Еще сего не хватало… Барак обещал им вычистить, досками устлать, кошмы казенные насулил… Ах, дурак! Может, пирогов и расстегаев рвань сия отведать желает?.. У-у… остолоп!.. Государство Российское разорить собрался? А? Первый год тебе возле золота тепло, а? От сих твоих распоряжений продукция наша в мыльный пузырь обратится, коли мы отбросы человечьи ублажать станем… Да тебя за все сие в тюрьму, в тюрьму…
Маркшейдер валялся в ногах, обливая непритворными слезами турецкие туфли начальства.
— Батюшка… ваш сиясь… помилуйте… разбойники… ведь… варнаки… верьте! А пушка треклятая и по воробью не пальнет, не токмо что… ваш сиясь…
Горный ревизор расхохотался и обнял за жирные плечи расходившегося де ла Кройэра:
— Да будет, будет, дражайший мой. Благосклонность вашу на сего слугу верного обратите. Ну, ежели ж у него пушка без стрельбы? Я чаю, сие является не малой причиной его сговорчивости.
Маркшейдер, сквозь измятое от слез и выпачканное лицо, ответил ревизору такой благодарной улыбкой, что де ла Кройэр тоже фыркнул и, заметно подобрев, хлопнул Фаддея по плечу.
— Вставай, што ли, чучело огородное! Должен же я тебя за сии непотребства пробрать с песком… Вставай, вставай!
Немного погодя начальник уже сидел в креслах насупленно-важный, с хищно сощуренным острым взглядом.
— Следственно, обстоит дело так, Фаддей. Ты доложишь мне, кто был замечен особливо в сем гнусном бунте.
Гуляев ловил каждое слово, и в высохших вмиг глазах засветилась собачья преданность.
— Помню, всех варнаков помню, доложу во как, запишем… Господи, да я…
— Ладно, ладно. На сегодня уж примем сей убыток, твоею трусостью произведенный… Но дале никаких перемен!.. И крупа, и говядина, и жилье для сего бергальского сброду в достаточном состоянии находятся… В штольне же облить все известкой и приступить к работе. А для успокоения сей черни выдать им водки.
— Остроумно весьма, — одобрил Владимир Никитич.
— Э, друг мой, я народец сей знаю!.. Следственно, выдать им водки на три дня. Издержишь запас, пошлем еще, об сем не тревожься… В водку же советую тебе всыпать табачку. Пр-роберет их до одури!.. Ха-ха!.. А потом… потом мы проучим сию бергальскую рвань… Будут помнить… Уж и устал же, bon Dieu!
К вечеру дрожала земля от дикого топота, не слышно было птиц вечерних — вскрутило гульбой Курослепов рудник.
Пылали костры до самой почти зари, в котлах варилась солонина с капустой. Ели бергалы походя, лежали, гуляли, носились вприсядку.
Огневое вино бежало по жилам, будто обновляя кровь. В головах бушевала искристая, веселая сумятица. Мир, что в железной горсти зажал их жизнь и кинул в полынно-горькие дни, исчез из глаз. Все потонуло в шуме и смехе, в дикой песне, что ладно умеют петь башкиры.
Пели, с размаху обнимали разомлевших гулен, бешено топали твердыми пятками, кружась в диком плясе.
А в павильоне, весело щурясь на свечи, подсчитывали «продукцию» де ла Кройэр и горный инженер. Временами обербергмейстер поднимал голову от книг и чертежей и довольно подмигивал горному ревизору:
— Вот как надобно обращаться с чернью. А посему учитесь и наблюдайте, государь мой, ничтожные волнения жизни сей. В делании карьеры вашей сие вам сгодится и верные плоды принесет.
Всю ночь пили бергалы, утром им щедро дали опохмелиться. Они кричали «ура» де ла Кройэру, который назвал их «ребятушками» и просил «не забывать царя-батюшку и матушку Русь родимую». В штольню сошли без спору и работали с напряженно веселой истовостью, нетерпеливо считая время до вечера, когда им обещали опять выкатить бочку водки.