Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Степана все корили:
— Рыбья кровь!.. Тут бы отдай все — да и мало! А он, накося, остолопом стоит…
Осуждал и Марей:
— Ты о девке городской не думай, парень! Такая кралечка шелкова не для нашего бытья…
Прослышал Удыгай про конные разъезды внизу, у каменных подножий гор, и затосковал.
Пришел на становье русских, принес ташаур араки, поклонился и спросил, что они намерены теперь делать.
В долине опять зеленели богатые всходы. А подальше, на пологих взгорьях, паслись стада Удыгая; щипали траву молодые игруны-жеребцы, переваливались тугими боками коровы, а бараны и овцы растекались вверх и вниз, как пестрые волны.
Сеньча отпил из туеска и хлопнул Удыгая по понурому плечу:
— Ниче, мило-ой! Вона хлебушко-то какой! От благодати кто побежит! Никто нас пальцем не шевельнет.
Кержак Алеха и остальные, что подружились крепко с Сеньчей, подхватили перекликом:
— Мы што?.. И подать заплатим…
— Отчего для свово народушка не предоставить?..
— Што подать? Токмо дай нам по своему разумению жить, не трожь…
— Мы хрестьяне, а не тати какие…
И Удыгай немного успокоился.
Вечером он зарезал барана и велел позвать всех на угощение. Гости-молодежь попросили песен. Удыгай отказывался: теперь невеселы песни у алтайцев, хотя в старину певали люди так же полно и радостно, как птицы. Но очень настойчивы были просьбы, и Удыгай согласился спеть сначала старинную песню:
Мягкая шерсть у баранов, О-ой! Густое молоко у кобылиц, Эй-о-ой! Рад мой нареченный достатку моему! Эй-о-ой! Радуйтесь со мною, верные друзья, Ой-ей-ей!Удыгай доживает свою жизнь и уже обременен днями. Много любил он жен, и жены любили его за приветный нрав и хозяйственные руки. Много народил Удыгай детей, и хотя здоровы они и крепки, все тревожнее на сердце старого Удыгая. Все беспокойнее становится на Алтае, и не стало уже людей, которые помнили бы старое приволье, когда разводили алтайцы свои стада, женились, охотились, слушали мудрость своих стариков и умирали, насыщенные днями среди вольных и цветущих гор.
Бывали и иные времена. Хотя и тогда обижали богатеи бедных алтайцев, но никто не гнал их с родных становий, не отнимал их лугов, не уводил лошадей и баранов, солдаты не жгли аулов, чтобы рыть и взрывать камень, ища там золото, руду и драгоценные породы.
И преисполнилось сердце Удыгая острой печалью.
Удыгай запел старую песню, что родилась среди пожарищ, плача и разорения, когда пришли русские рыть и дробить твердыню гордых Алтайских гор.
Пел Удыгай:
Ой, ой, аул горит. Ой, ой, стадо бежит. Ой, ой, бабы ревут. Девки воют, ребята боятся. Мужики на себе волосы рвут… Где стада мои? Солдаты увели. Где юрта моя, войлоком крытая? Купцы с солдатами сожгли. Царю надо Алтай копать, Ищет золото русский царь… Царь идет с великим огнем… Царь солдата шлет, Найдет везде алтайца, Будто птица он, русский царь, Птица страшная, Жадный орел, — Его клюв в грудь нам вонзился, Тело наше клюет. Клюв у орла золотой, Золотой клюв его всегда в крови…Долга песня, уныла, от нее даже ест глаза, как от дыма. Пел старый Удыгай, качаясь горестно, как в бурю сосна с высохшими корнями. Пел Удыгай, а молодой кержак Алешка пересказывал по-русски старинную песню-быль. Удыгай кончил и молча обвел всех глазами. Аким Серяков молитвенно сказал:
— А вот, братцы, слыхивал я от стариков, ежели от Усть-Каменогорья все иттить к теплу, на Китай, так есть тамо страна вольная…
Степан, как всегда за последнее время, горько ухмыльнулся:
— Вольная страна! Вроде как бухтарминская воля — ты наверху хоронишься, словно белка орешки сладки щелкаешь, а внизу солдатня ходит, тебя поджидает. Не так ли тамо?
Но Аким даже не заметил усмешки Степана.
— Про город Аблайкит [39] баю… Жило тамо племя какое-то богатеющее. И пришла к им болесть злая… Померли от ее все, а богачества оставили в погребах глубоких, богачеств на всее жисть хватит… И лежат они в земле, упорных людей ждут…
— Не тебя ль, кишка зобаста? — насмешливо бросил кто-то из дружков Сеньчи. Не любил Сеньча и Акима за то, что тихий, застенчивый парень все рвался куда-то, не прикреплялся к месту. И тут не утерпел Сеньча, чтобы не ущемить загоревшуюся душу Акима:
39
Аблайкит — в 70 верстах к югу от Усть-Каменогорска — развалины древних городов. Паллас в своих путешествиях описывает Аблайкитское капище, которое прекрасно сохранилось до того времени. Но и там упоминается про крепость — форпост Аблайкитский.
— Про себя кумекаешь? Таки людишки, кто с места на место, словно кукушка, переметываются, упорны молодцы, по-твоему? Хо-хо-хо!.. Таким клады не даются.
Степан искоса глянул на пополневшее, румяное, но сейчас беспокойно дергающееся лицо Сеньчи и сказал так же зло, усмешливо:
— Все по своей мерке ладишь. Токмо и упорства твоего, што в землю вгрызться да на всех плюнуть, добра нажить поболе, а дверь на клюшку изнутри, штобы народ неприютный твою утробу не тревожил. Вот како упорство твое. Знаем!
Сеньча вскинулся, как всегда, с бешеной горячностью, будто что у него отнимали:
— А мне чо? Всех угреть повелишь? Кажной за себя. Чай я настрадался вдосталь. Я бы вот…
Марей строго пошевелил нависшими бровями:
— Не якай! У всего народушка така же жисть… Кумекаю: сила в народушке большущая, ежели он скопом пойдет.
Сеньча усмехнулся.
— Н-да-а!.. Народ сбирать… Якшайся со всякой рванью!.. Один ленив да на ногу тяжел, а мне работка всего дороже!
Марей же повторил упрямо:
— Нет, хоть какой будь, а коли скопом, так тогда силища страшная…
— Ну… гуляща куча! — буркнул Сеньча, но никто не обернулся на его слова, а голос Степана зазвенел упруго, как струна:
— Надо на дальние места уйти, ежели здесь воля обманная, в Аблайкит, што ль, и надо там совсем внове жисть ладить, а то ничевошеньки не выйдет. Все народ работной собирать, собирать, а через верных людей пущать слух о вольных, необманных сих местах. И наберется народушка столько, что целы города вырастут, и как соберется враг, пойдет на города, то уж крепок станет народ.