Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Фирлятевский вскочил, вытянулся, руки прилипли к бокам.
— Слушаю-с, ваш… пре… вос… ход… ство…
Качка улыбнулся, слегка отмахиваясь.
— Люблю сию готовность. В ней лучшая слава нашей армии.
Порешили в конце концов усилить конные разведки, ввести стрельбу по ночам, солдат «кормить плотнее, дабы стреляли крепче».
Вечером же, рассеянно смотря, как жена причесывает перед тусклым зеркалом густую темную косу, Фирлятевский говорил скрипучим шепотом:
— Беда мне с ним, Сашенька, чисто мученье… Приказал солдат кормить лучше, а на кухне повар ихний проходу никому не дает… Нам к обеду надо щи солдатам варить, а он велит плиту освобождать. Целый день жрут, господи меня прости! И ведь ничего сей
— Ага-а!.. И тебе тошно стало? А когда меня сия крашеная…
Фирлятевский, выпуча глаза, зажал ладонью женин рот.
— Ой, батюшки-и! Тише ты, безумная! Неравно услышат… Ф-ф-у-у!..
Супруги долго не спали. Фирлятевский, морща в темноте лысеющий лоб, нервно подрагивал тощим телом и шептал:
— Должны, говорит, поймать злодеев. А? Подумай… Да так сие грозно произнесть изволил… О-ох!.. поймать бы, женка! В чине бы повысили, отсель бы взяли в город беспременно…
Жена, унимая невольно расплывающуюся счастливую улыбку, подхватывала:
— А в гарнизоне при главной конторе коли отличился б, то, глядишь, и в Петербург бы назначили… Ах, там… вот жизнь!
В комнатах переднего фасада, что отводились для приезжающего начальства, Марья Николаевна, уже убранная на ночь, сердито возилась в кресле, топая об пол каблучками:
— Душе моей здесь непереносно, понимаешь ли ты сие? Ужели ты хочешь остаться здесь доле?
Качка в китайчатом шелковом летнем шлафроке ходил большими шагами, потирая за спиной руки.
— Да, да… Я твоим желаниям покорен, коли сие помехой моему служению не является… но… но… ныне, Машенька, не обессудь: останусь, сколь мне покажется нужным. Я по всем на округ форпостам гонцов разошлю. чтобы готовили свои гарнизоны в наступление…
— Господи, война… С какой державой?
— Э, матушка, не дури. Какая война?.. Беглых пойдем ловить. Мужики, дьяволы, наверняка знают, где логовища сих негодяев. Мы их заставим сказать… Я — я… сам во главе наших доблестных отрядов пойду брать горные сии разбойничьи гнезда.
— Господи! Чернь сия токмо портит жизнь. Кабы всех их изморить…
— Прямая дура и дура… А кто работать для нас будет?.. Так уже господом всеблагим положено испокон веков. Ты знаешь, каково число благородных, богатых и прочих достойных людей и каково число работной черни?.. Нас ведь кучка, кучка… И сии глядят на нас, злобствуют, все от нас вырвать желают. Потакнуть им, краешек в руки дать, так они… у-у что натворят!.. Да и философически сей предмет не беря, мне, наместнику власти царской в сих богатейших местах, разве же переносно такие преступления черни видеть да из-за бергальского сброда такие беспокойства терпеть?.. Чины да награды, матушка, даром не даются. Ведомо те, что мне де ла Кройэр писал и докладывал про дела на Курослеповом руднике?.. Ведь там вправду бунт мастеровщина учинила, чуть маркшейдера не убили… А сами убежали в горы. Посему ныне я сердитых ваших губок знать не знаю, супруга моя драгоценная. Дела поважнее есть.
Веринька получила от мужа письмо. Матвей Иваныч, младший канцелярист главной конторы, письма жене считал упражнением канцелярского искусства и писал так же, как и казенные бумаги.
«…Чаю, ее превосходительство долго тебя задерживать не будет при своей особе, хотя не советую тебе и единым намеком тоски своей по мужу законному высказывать, ибо я весьма и весьма дорожу расположением к тебе их превосходительств. Сие, при мелком нашем звании, по пути продвижения к чинам немалое имеет значение. Посему, как первый друг, наставляю тебя, дабы ты к их превосходительствам, благодетелям нашим, всегда взгляд верной и любящий обращала. На ушко спрошу тебя: может, опять какой презент сделала тебе благодетельница наша, а? Чаю, хватит уже с тебя всяких женских безделушек,
Теперь о новостях наших.
Приглашали меня намедни в суд писать резолюции по делу о беглых, поймали их опять целую кучу, бежали-де на Убу и на Бухтарму. Видел я сих дураков… ну, не люди, конечно, а просто жалкое отребье рода человеческого. Присудили им шпицрутены, — не бегай впредь да от солдат правительственных оружий не отнимай, довольствуйся своим шестком. Очень они начальству грубили, посему поделом им наказание. За сие дело получил я такую мзду, что смог нашу спаленку и салончик новыми обоями оклеить, а также справить занавесочки на окны. Обои же, пышечка моя, одна галантерейность: голубые с алыми цветами.
Еще чуть не забыл. В обществе, в коем ты находишься, незачем быть недотрогою, даже смешно. Я замечал, что его высокоблагородие, горный ревизор, большой ценитель женской красоты. А как-то заметил я, и тебе он благосклонность показывал, посмотрел на тебя так сладко и приятно. Он — начальство мое тоже, не забудь сие. Посему монашеского лица не строй, коли случай будет. Нам о будущих временах позаботиться следует, ведь дети будут, а из них охота, я чаю, людей сделать, а отцу же лишнюю медальку на грудь или чин асессорский, к примеру, иметь не худо.
Итак, прими мои советы во внимание. Я же люблю тебя неизменно, посколь ничтожная моя доля сие разрешает.
Целую тебя, пышечка, в глазки, ручки, губки.
Твой любящий муж
Веринька сложила письмо на коленях, улыбнулась было, представив себе спаленку в голубых обоях, но сникла вдруг, опустив завитую белую чолку.
Со вчерашнего дня не могла опомниться от тяжкого, холодного страха. Уже стала забывать прошлогоднюю весну, золотой вечер, слезы на площади перед приказом главной конторы, расслабляющую тоску и боязнь длинных бессонных ночей. Жизнь, уже успокоенная рассудком и привычной колеей, установила мерный бег дням, и вдруг разговор за обедом поднял все забытое со дна души.
А вчера еще из своего уголка в передней за шкафами и баулами услыхала, как беспокоился Гаврила Семеныч. Молодая женщина тихонько пошла по дорожке, нервно обрывая листья. С каким-то смятеньем думала:
«И все-то беглые, беглые… И чего бегут? Ведь хлеб имеют… Ужли всем дворянством быть?.. Видно, так от бога…»
Вдруг, будто кто шепнул в ухо слова Степана:
«Жди меня две весны».
Она прижала руку к сердцу.
«А я… и одной не дождалась!»
Веринька обмахивала разгоряченное лицо платочком. Пахнуло нежно и успокаивающе вербеновым настоем.
«Ведь я ему не жена была? Так просто, жалела и жалела по-девичьи… А ему что не житье было?.. А мне какая от него радость была бы?»
Веринька мелкими шажками пошла к беседке, где стояли пяльцы с вышиваньем для ножной подушечки Марьи Николаевны.
— Здрасьте, Вера Андреевна!
Это капитан Фирлятевский. Кивает длинной и узкой, как огурец, головой. Улыбаясь, перекладывает в куче желтого песку свои находки.
Вера Андреевна обрадовалась ему и наклонилась над кучкой песку.
— Каких опять цветов насушили, Петр Иваныч?. Видно, удачен гербариум ваш ныне?
Капитан просиял. С ребячливой торопливостью он развернул большую папку, где на толстых листах пестрели листья и цветы.
— Вот-с… прошу-с… Tentiliana sibirica — школьница сибирская, какие колокольцы-с!.. Голубое с синью, словно небо перед грозой-с… Или-с: diospyros lotus — курма… Чудесное-с растеньице. Цветик, как золото-с, а лист чисто бархат-с… А вот-с: populus balsamifera — осокорь душистая-с. Нюхните-с. Правда, какой запах и посейчас?.. Дары флоры алтайской неисчислимы.