Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
— Знайте одно, сударь, что престол российской верных своих слуг помнит.
Аким Серяков очнулся ранним утром и чуть не вскрикнул от радости — тело умиротворенно протянулось на чистой холстине. Аким видел в окно солнце, сосны, слышал, как поет труба на крепостном валу, — жизнь возвращалась.
Открылась дверь. Вошел Фирлятевский и маленький сухопарый человек в седых букольках. Аким вздрогнул, вспомнив, как длинноногий этот офицер целился в него, как его пуля ранила Акима в ногу. Сухопарого в букольках Аким не знал. Фирлятевский похлопал Акима по плечу и склонил над раненым худое лицо, с нечесаными серыми бачками.
— Я — комендант форпоста «Златоносная речка». Вот пожалели тебя… и… лечим…
Обратясь к сухопарому старичку, комендант спросил:
— А ну-ка, господин Пикардо, какое ваше мнение ныне?
M-r Picardot осмотрел, пощупал ногу Акима и вскинул на переносье лорнет:
— Лючче… Лючче…
Фирлятевский допытывался:
— Совсем скоро заживет? Аль долго еще?
Но француз забормотал что-то по латыни.
Лекарь вообще чувствовал себя обиженным: во-первых, по совершенно непонятной причине ему было приказано лечить «разбойника», во-вторых, приходилось иметь дело с Фирлятевским — человеком, который не умел даже произнести правильно его фамилии. Дворянина же, не умеющего изъясняться на прекраснейшем в мире языке, лекарь и за дворянина не считал, и к коменданту исполнился презрения.
Фирлятевский же возненавидел лекаря за его надменную сухость, молчаливость, за франтоватый фра-чок, за букольки и лорнетку.
«Экая обезьяна заморская!» — думал он про лекаря.
Но француз был по-своему «лицо» — и комендант растянул худосочный рот в любезную улыбку и добился-таки от француза заключения: рана скоро заживет, но кожица на ней еще долго будет очень тонка, и надо соблюдать осторожность.
После обеда, жирного и сытного, над изголовьем Акима склонилось длинное лысолобое лицо коменданта и свистящий шепот обжег ухо:
— Говори, где жилье? По какой дороге? Много ль вас там? По какой речке проходить?
— Ваше благородие… Ниче я не ведаю… Верьте богу… не ведаю.
Над ухом шипело:
— Значит, бунтовщикам потатчик? В начальстве ты жалость возбудил хворостью своей. Лечат тебя, аспида, кормят. Но ты сие заслужить должен. Проводи отряд до беглого жилья, токмо тропку последнюю покажи и награжден будешь до конца дней. Токмо до последней тропки доведи.
— Господи, батюшко-о!.. — простонал Аким. — Пошто больного человека морочить?
Акима прошиб холодный пот, когда на вопрос свой о товарищах он получил короткий ответ с тихим смешком:
— Они свое получат, а ты не будь дурак.
И Аким понял, для чего его лечат. Зеленая алтайская ночь за окном надвинулась чугунной тьмой и страшно легла Акиму на грудь.
Фирлятевский уже устал. Потный и злой, в последний раз склонился к сухонькому лицу Акима:
— Ну-ну!.. дьявол бергалий, покажешь, где жилье?
Аким не ответил.
Фирлятевский протяжно свистнул и перекрестился на черную деревяшку иконы.
— Прости мя грешного, угодниче Христов… Не хочешь, милый, не надо. Придется тебя поморить, придется. Ох-хо-хо-о!..
Уснул Аким крепко, а проснулся от рвущей тело боли во всех суставах. Попробовал встать — привязан. А рана горела так, будто кто прожигал ее насквозь. Кругом было темно, откуда-то дуло, в углу пищали мыши. Во рту все горело от жажды.
Аким застонал.
Заскрипела дверь. Глаза Акима резнуло мгновенной, узкой, как сабля, полосой света — с поднятым в руке фонарем подошел к нему длинноголовый человек с лысеющим, противно светящимся лбом.
Фирлятевский поставил фонарь и скучливо сощурился на Акима.
— Лежишь?
Аким почти не услыхал своего голоса.
— Пи-ить!..
— Пить? Не-ет!.. Сие дело нетрудное, но с упрямыми и я упрям… Слышь, бергал?
— Бо-ольно-о!..
Фирлятевский сказал, тихонько посапывая:
— Больно оттого, что сольцы тебе на рану насыпана малая толика… А перенесли тебя в погребок. Холодненько?.. И-и!.. Что делать, беглая душа! С меня служба требует, а я с тебя… Только скажи…
— Пи-ить!.. Пить!..
Акима прошибла каленая слеза. Он затрясся в расслабляющем плаче. Тело вдруг потеряло вес и поплыло куда-то в туман и тьму!
И как с другого берега донесся спокойный голос:
— Сейчас пить принесу… Хочешь пить?
Аким, остатком разума постигнув — будет, будет вода! — жадно открыл пересохший рот.
Голос спросил еще раз:
— На Бухтарму, что ль, ушли?
— Н-на… Бухтарму, — торопливо почти прокричал Аким, почуяв приближающийся к губам холодный край ковша с чистой родниковой водой.
Вечером Качка бегло спросил:
— Ну, как дела, сударь мой?
Фирлятевский поклонился.
— Чаю скоро благое окончание видеть. Хлипок весьма сей бергал.
Качка поморщился и чихнул преувеличенно громко, будто боясь, что комендант скажет что-нибудь лишнее.
Аким потерял счет времени.
Иногда рану обмывали, смазывали, давали пить, и Аким бездумно и блаженно погружался в крепкий сон. Но просыпался опять в веревках, наполненный болью непереносной и огненной жаждой.
Молил:
— Бросьте мне камень в башку!
Комендант качал головой:
— Упрямы же вы все, беглые! Умереть охота? Жи-ирно очень захотел.
И выдал Аким драгоценную тайну горного села, но коменданту еще было мало.
— С отрядом пойдешь до последней тропки, как уговорено было. А ежели наврал, то… — И комендант с силой покрутил в воздухе кулаком.
Комендант чувствовал себя обновленно. Худым пальцем с обкусанным ногтем водил по карте и, кажется, первый раз в жизни так свободно с главным начальством разговаривал. Становье беглых оказывалось по карте верстах в пятидесяти с небольшим.