Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
А в павильоне, при свечах, за пуншем, при занавешенных плотно окнах, сидели де ла Кройэр, горный ревизор и, почтительно беспокоя собою атласный стул, маркшейдер со списком в руках. Маркшейдер, водя короткопалой рукой по листу серой бумаги, вычитывал имена «бунтовщиков» и «татей мерзких», лица и слова которых удержала в себе крепко его памятливая узколобая голова. Взглядывая мельком на песьи глаза заводского раба, де ла Кройэр взмахивал короткой ручкой и отсчитывал:
— Сему варвару тридцать… Сему… десять… Ай-я-яй!.. Сколь велика злоба их!.. Сему
Еле дождавшись ночи, когда беспробудно спали в караулках своих умаявшиеся после «трудов наказующих» солдаты, зажил рудник понизу своей непокорной жизнью.
Тихохонько, один за другим, на локтях выползали бергалы из бараков к подрытым с вечера ямам под колючими заборами. Из ям прямая дорога вела в степь, а дальше в горы.
Одна бегляцкая доля. Работа — где что, ночевка где попало. Впереди — как огонь в ненастной ночи — Бухтарма, слово, такое же дорогое алтайскому бергалу, как хлеб, вода… Бухтарма значило — жизнь.
Пятерых похоронили в дороге: избитому бы лежать, а надо идти, идти… Портки, рубахи порвали в клочья, ноги все в кровь избили, переваливая через ущелья и речки. Дням потеряли счет. Глухие пошли места. От медведей и волков не раз бегали. Глушь, тишина… Только горные речушки со звонким выпевом прыгают по каменистому дну… Близко Бухтарма.
У озера, среди гор, будто возле каменного огромного ковша с чистой водой, увидали беглецы рыболова. Темно-золотой от загара, прямой и рослый, он глядел на них спокойно и без боязни. Начали с ним разговор, спины свои показали, истрескавшимися темными кулаками грозили на север, спрашивая, далеко ль Бухтарма?
— Да вот она, степь бухтарминская.
Беглецы огляделись, растерянные.
Дунул откуда-то шальной сухой ветер. Они сели на блеклую траву. На руках — товарищи, хоть и живые после плетей, но голодные, привередливые, словно малые ребята. Степь же бухтарминская, как везде, уже высохшая, седая от ковыля-мертвяка, изожженная жадным солнцем. Где сытые берега Бухтармы, молочные реки, зверь, что сам, как домашняя кошка, бежит в руки?
Рудничные рассказали рыболову про себя. Рыбак все выслушал и, наконец, сказал:
— Видно, быть вам у нас на селышке.
— Вот душа парень, вот человек!
Он повел вверх по горе, по витым тропинкам, что точно ныряют среди камней.
Звали же парня Степаном.
Бухтарма
Упорна людская жажда жизни — только дай время и место. Голыми руками среди трав и камней сложит себе человек жилье и будет с великим терпением покорять себе неприветливую, еще необжитую землю.
Оглядываясь назад, в удушливо-жаркий день, когда, изнеможенные, прибрели они на горные эти поляны, беглецы могли сказать, что верно начала им служить эта еще никем не утоптанная до них земля.
Землю покорили самодельными мотыгами: камень, горный острый осколок, привязанный к толстой суковине. Падало каменное тяжелое острие, врезалось в залежавшийся чернозем,
Степную долину, что пестрела пышно пахучим цветом, выкосили новые хозяева горных высот. Вольготно сохли сочные травы под навесом. А навес — матерая кора вместо крыши, поверх мелкое сучье, стоит на стропилах и столбах из голого лиственя, что наломали летние грозы.
Побежденная земля щедро заплатила за летние труды: высоко стояла пшеница, красуясь и румянясь золотом на солнце, крупный и тугой шел колос, словно холеная девичья коса. В самую пору подошла желанная страда, убрали вовремя. Жадно оглядывали новоселы золотые свои пашни… Эка благодать!.. Подрезали тяжелый никнувший пук колосьев старыми ножами, осколками камней, ржавыми кусками железа, на руках взбухали кровяные мозоли, гнойные волдыри, но согласно, бодро шла работа: столько ведь ртов надо накормить за зиму для вольного житья.
Удыгай со всеми своими женами и родичами осел неподалеку — только долину внизу перейти. В горных и зеленых долинах хорошо растить свои стада, слушать песни женщин, а в зимние долгие метели сидеть в юрте, есть жирную баранину.
Молодой Орылсут, родич Удыгая, любимый певец в селенье, опять начал петь.
Когда пришли беглецы на Бухтарму, Орылсут сложил песню-мольбу и просил у горных, водяных и подземных духов Алтая удачи себе и русским, таким же гонимым и безместным, как и они — обширная семья старого Удыгая. Слушали песню русские беглецы, бывшие бергалы, и не смеялись, чего побаивался Удыгай. Даже молодые кержаки были тут, не прекословя: все ведь пили одну чашу горя, и всем нужна была Бухтарма.
Удыгай и русских называл «детьми», учил их алтайским словам, а они его русским. Удыгаю чудны русские слова, а им алтайские.
Дал Удыгай новоселам на «разживу» четырех коров и быка молодого — потом к зиме чем-нибудь рассчитаются. Ходили к Удыгаю в гости. Угощал теплой арачкой, которая нежит тело и мягчит язык сильному, а слабому крепко ударяет в голову.
Когда привел Степан новых поселенцев, с ними много не разговаривали, только спросили:
— На работу вы, робя, гожи?
— У-у!.. Туто да не робить!
И уборка хлеба пошла еще быстрее. В погожье вылежался хлебушко вдоволь. Обмолотили дружно, будто не чуя устали. Потом стали готовить жернова. Ухало, стонало, смеялось эхо, словно изнемогая в перекличке: на горной поляне оббивали камни для жерновов. Появился хлеб и сытость в поселке, в горном каменном кольце. Встречали осень без боязни и хвастались друг перед дружкой:
— Мы нигде не пропадем!
— Токмо на землю поставь!
— Дай рученькам размахнуться!