Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Кажется, они никогда не приедут, так долог, так утомителен этот последний путь перед отдыхом.
Но вот показывается полутемная станция и поезд, рычащий на первом пути.
В салоне бледный Черняев играет лениво на мандолине. Не то он учится, не то сочиняет мелодию. Михаил Семенович кричит ему из коридора:
— Дай сюда мандолину! Разве так играют!
Он расстегивает шинель, садится на диван и ловко отхватывает какую-то песню или танец, глядя на Лузу полуживыми от усталости глазами.
— Вот как надо играть, — говорит он подмигивая. Потом, становясь серьезным, отдает распоряжение на утро:
— Самолет.
— Сделано, Михаил Семенович.
— Там погода какая?
— Говорят, ничего.
— Теплое надо Лузе что-нибудь. Не в гости едем. Сквозь дрему Луза слышит этот разговор и спрашивает:
— Куда еще это?
— Да ерунда! Километров с тысячу сделаем, и все. На самолете, не пешком. Спи.
А утром проснуться нет никаких сил.
Летчик Френкель, одетый в теплое, уже полчаса сидит в салоне, лицо его в поту.
— Тепло тут у вас, — говорит он Черняеву. — Прямо Сочи.
Михаил Семенович кричит из купе:
— А-а, воздушный адмирал! Здорово! Как погода?
— Что нам погода? Авиация — самый быстрый способ передвижения, стало быть нечего торопиться. Будет плохо — сядем отдохнем.
Луза просыпается по-настоящему только в кабине самолета.
— Губернатором, наверно, легче быть!.. — кричит он на ухо Михаилу Семеновичу, медленно записывающему в книжечку имена людей, которых он заприметил сейчас на местах.
— Не знаю. Не приходилось. Губернатором и ты был бы неплохим — усы подходящие, — отвечает Михаил Семенович, продолжая писать. — Стекольный завод перебросить в город. Взять на прицел Демидова, с заводом справится и Варвара. У Винокурова — десять человек трактористов…
— Куда теперь рубанем? — кричит в ухо Луза.
— Отдохни у Зуева, потом нагонишь меня в тайге.
Пока они летят на север, радио находит Янкова, Плужникова, Охотникова, шотманских свободных ребят и бросает их всех на прорыв дороги.
Михаил Семенович летит и думает об этом прорыве.
Пока не будет новой дороги, пароходы из Балтики и Черного моря повезут вокруг света спички, колбасу, цемент, крупу и трикотаж.
Пока не будет новой дороги, край останется захолустьем. Пока не будет новой дороги, жизнь будет итти медленнее, чем нужно.
— Дозарезу нужна дорога, — шепчет он. — На такой край шесть, семь магистралей — и то немного.
— Что? — спрашивает Луза сквозь грохот мотора.
— Ничего, спи, — отвечает Михаил Семенович. — Вытянем, ни черта с нами не случится!
Дом Зуева, названный в шутку «Домом ученых», потому что в нем останавливался, когда бывал в городе, Шотман, — полон людьми, едущими на север или возвращающимися на юг.
С севера торопились на юг отпускники и областные уполномоченные, на север с юга спешили охотники, приисковые хозяйственники, инженеры, врачи и радисты. Никогда север не знал такой упоенности делом и не видывал темпов, которые задал пятилетний план. Как тесто на дрожжах, поднималась жизнь, и тесно ей становилось в старых рамках. Они трещали, ломались.
Новое пробивалось без спроса, без предупреждений.
Осень нагрянула ранняя, взбалмошная и все перепутала — пароходы вышли из графика, конный путь исчез до снега. Лектор по культуре, с радиопередатчиком в чемодане, двенадцатые сутки ожидал лошадей на прииски. Лектора более всего беспокоила мысль, что он выехал без теплых вещей, и он расспрашивал едущих с севера, можно ли и где купить шубу или доху.
— Да ведь сентябрь на дворе, чудак ты, — говорил ему Луза.
— Не смотри, что сентябрь, соображай, что тайга, — озабоченно отвечал лектор. — Весь климат отсюда начинается. У вас, в уссурийских местах, все разграничено — весна так весна, лето так лето, а у нас хаос явлений, пойми.
— А я времена года расписал по маршруту, — говорил пушной агент. — Иначе, поверьте, хоть с катушек долой… Шуба и валенки у меня на Алдане, летнее на Селендже, выходное во Владивостоке, осеннее здесь. Я так и верчусь по графику, чтобы не выходить из распорядка погоды.
Наконец прислали верховых лошадей за лектором; выехал, надев осенний костюм, пушной агент; случайный пароход забрал отпускников, и Луза пошел договариваться с летчиком Севастьяновым, который собирался в тайгу с почтой.
Пришлось, однако, раньше говорить по радио со стройкой ноль-ноль-один, и Севастьянов несколько раз просил какого-то Жорку обязательно что-то выяснить и позвонить ему.
— Сегодня нам Жорка все скажет, — обнадежил летчик. — Может, он даже Михаила Семеновича найдет… чорт его знает, он все может.
Ночью, когда Луза спал, зуевская племянница Олимпиада дважды просыпалась от озорного стука в окно. Курьер с почты кричал ей: «Вас Жорка зовет, быстро». Дважды она выскакивала за ворота, накинув шаль на длинную кружевную сорочку, и никого не заставала на завалинке. Рассвирепев, спустила с цепи псов и завалилась спать, не откликаясь ни на какие стуки. Утром же выяснилось, что вызывал Лузу радист Жорка из «ноль ноль один» — сообщить, что разрешение лететь с Севастьяновым для него получено.
Утром этот Жорка опять вызвал Лузу и попросил от имени семерых трудящихся захватить с собой банки четыре варенья из универмага, купить детских книг и два метра голубой резины для женских подвязок.
— Давайте я вам все это куплю, — миролюбиво сказала за обедом Олимпиада. — Я всей тайге покупаю. На прошлой неделе костюм мерила за директоршу двадцатого прииска — очень к лицу.
Олимпиада действительно все и всем покупала, сама другой раз не зная, кому делает одолжение; и лишь глубокой осенью, когда таежники сходились в городе, узнавала она своих подшефных по курткам, платьям, чемоданам или галстукам.