Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Мать-геолог тихо стирала детские рубашонки, прислушиваясь к тому, что говорилось. Местный прокурор безразлично сидел на перевернутой вверх дном шайке, борясь со сном.
Очевидно, кто-то произнес сейчас хорошую, дельную речь, и все шептались: «Молодец», «здорово».
Михаил Семенович раздвинул толпу, ища Шотмана. Вдруг чьи-то руки сжали его лицо; губы, соленые от слез, коснулись его щеки.
— Ольга?
— Мы остаемся в тайге, — шепнула она.
Шотман встал, за ним поднялись все.
Опять пронеслось «ура».
— Мы остаемся! — крикнул Шотман. — Видел ты таких пацанов? Это ж удивительно, что за народ!
Геолог, стиравшая белье, подняла мокрую красную руку.
— Я имею предложение, — сказала она устало и, подняв глаза на Михаила Семеновича, добавила: — Некоторых придется отправить в отпуск. Например, Лубенцова.
— Ставлю на голосование. Формулируйте! — крикнул Шотман.
— Отправить в отпуск ввиду того, что у него слабый характер, — и геолог вернулась в предбанник.
Все подняли руки, не ожидая председательского сигнала.
— В чем дело? — спросил Михаил Семенович.
— Бабник он у нас, — раздался голос. — Пусть едет на сладкие воды. Так и запишите ему. Освобожден от зимовки за бабство.
Лубенцов вышел на середину. Лицо его было бледно, он улыбался.
— Постойте, постойте! — кричал он глухим голосом.
— Домой, домой! Валяй к своим бабам!
Ему не дали говорить, и, раздраженно протолкавшись сквозь толпу, он вышел во двор. Его передергивало.
Любопытствующие старухи потянулись за ним. Луза глядел издали.
— Слышали, какое дело? — спросил Лубенцов.
Луза кивнул головой.
— Ну что мне делать? Застрелиться?
Луза пожал плечами.
— Нет, вы скажите, что мне делать?
Подошел Зуев, крякнул, сказал:
— Мало тебя, дурака, стукнули. Бери бумагу и поезжай в Кисловодск, не порти тут воздуха.
Из бани доносилось громкое, беспорядочное пение «Партизанской дальневосточной». Завхозы, подпевая общему хору, уже пробивались наружу, вытаскивая из походных сумок свои блокноты.
Когда двести человек, отправляющихся на юг, во Владивосток, а оттуда — на дальний юг, к Черному морю, вдруг останавливаются все враз, — это создает завхозам еще большее беспокойство, чем их отъезд. Завхозы бежали, перебрасываясь короткими замечаниями и хохоча.
Да, будет у них хлопот полон рот. Нагонит им жару Шотман.
Зуев крикнул вдогонку:
— Все?
— Все, — ответили завхозы. — Все как один. Такое, знаете, беспокойство на нашу голову…
И правда, пока не распределили ребят по местам, город очумел от суеты. Ученые ставили концерт за концертом, спектакль за спектаклем и, надо сказать по совести, многим девчатам попортили кровь. Никогда так не работала почта, как в эти дни. Сотни писем шли на дальний запад и юг, в Москву, в Киев; и все писали об одном — не ждать в этом году.
Мурусима вернулся домой затемно. Ему не хотелось отвечать на письмо, прежде чем он не продумает всей совокупности тем, требующих объяснения. Проходчик Шарапов, не раздеваясь, в грязных сапогах лежал на печи. Мурусима ударил рукой по его ноге.
— Бросьте, Матвей Матвеевич, — пробормотал тот, — я ж устал как собака.
— Вставайте, расскажите, что в Харбине.
— Матвей Матвеевич, нельзя отложить на завтра? Лихорадит меня.
— Не выйдет. Слезайте. В Харбине видели Накаду?
— Видел и даже говорил с ним, — сказал Шарапов, слезая с печи. — Пренеприятное впечатление.
— Стоит нашему азиату стать умницей, как европейцам он тотчас кажется подлецом, — засмеялся Мурусима. — Рассказывайте подробнее.
— Да все чепуха какая-то. Никто ничего не знает, но все, кому не лень, руководят.
— Обычная история, когда имеешь дело с русскими, — заметил Мурусима, кладя перед собой чистый лист бумаги. — Рассказывайте по порядку. Были у Якуямы?
— Был, — ответил Шарапов, — и, что бы вы ни говорили мне больше о подлецах и умницах, скажу вам, что этот ваш Якуяма, на мой взгляд, и умница тройная и совсем не подлец.
Мурусима серьезно кивнул головой в знак согласия, так как совершенно точно был убежден в обратном и Якуяму давно считал законченным подлецом.
Шарапов рассказывал о собрании особой группы резидентов, созванном по инициативе сверху. Оно должно было наметить линию работы с русскими белыми.
Собрались, говорил он, в Харбине, в ресторане «Фантазия», на Китайской улице. Были барон Торнау, Шарапов и Вревский от «Братства русской правды», бело-казачий офицер Самойличенко и некто Шпильман от кооперации.
— Он будто бы из тех садовников Шпильманов, которых привезла с собой Анна Иоанновна из Голштинии. Врет, по-моему, — сказал Шарапов. — Никогда я о таких царских садовниках не слыхал. Жулик по запаху.
Он стал рассказывать о собрании, выбирая наиболее важное и подсмеиваясь над тем, о чем он умалчивал.
От японцев был капитан разведки Якуяма. В последний момент предупредили, что приедет православный японский епископ Дзудзи Накада. Тогда русские срочно вызвали из подворья епископа Павла, знающего десяток японских слов.
Ровно в восемь, как только русские вошли в убранный китайскими коврами номер, послышались голоса японцев.
Уродливо сгибаясь, они волокли под руки крохотного, даже на японский взгляд, старичка, в рясе и клобуке, с панагией на груди…
— Монсеньор Дзудзи Накада, — улыбаясь зашептали они, бессильные сдержать свой восторг. — Очень благодарны за ваше внимание. Это наш владыко, почтенный отец Накада, православный епископ Кореи.
Старательно суча ногами, старичок едва поспевал за своими вожатыми. Вид у него был смешной.