Собрание сочинений. Том 2. Фантастические поэмы и сказки

Кирсанов Семен Исаакович

Глава седьмая

Микстурой синею шары наполнивши, аптека, в инее, светла до полночи. В облатке золота, на ватке — вот она! — пилюля желтая, пилюля йодная. Змея рисуется над чашей площади, лежит Пилюлиуса ценою в грош один. А у Золушки в ладошке только дрожь… Вспомнила о грошике. Где же грош? Стынет синим светом стеклянный шар, грошика-то… нету! Нет гроша. Где ты? грошик? грошик-хорошик! — ищет грошик в снежной пороше, Обтрогала платье, за шагом шаг шарит по асфальту — нет гроша! Был орел на гроше — гербовые крыла, две змеиных главы, держит землю рука, на ладошке оттиснулся след от орла, побежала к реке, потемнела река. Смахнула с ресницы соленую блестку. Мост. А внизу уносит река Замарашкину слезку в море, в большую слезу. Прибьют за грош, замучают, вот так, ни за что… — Домой ни в коем случае, ни за что! Как тилиснет плетки замах — с глаз искра: — Где пилюля? Сама всю сгрызла? — Я… шла… несла… вот… тут… в руках, и вдруг… не зна… не знаю… как… Вы не бейте меня, не ругайте меня, если я вам надоела, так отдайте меня! — Молчать, побирушка, глаз не мозоль, в угол пошла! Становись на соль! (Промерзлой коленкой на острую соль, крупная соль — соленая боль.) — Читай «Отче наш»! — Солона слеза. Кристаллы колючки подкладывают. В колено вгрызается злая сольца, вприкуску коленку

обгладывает. — За медную мелочь, за крошечный грош… Ой, что же мне делать? — А мачеха: — Врешь!.. — Домой не годится, нет, не домой! Речная водица, боль мою смой! Не быть мне невестой, не быть мне женой, прощай ты, железный мост кружевной! Услышав, раскрылся мост разводной и в ситец вцепился рукою одной. Рукою вразмашку раскрывшийся мост поднял Замарашку, на снег перенес. — Я жить не хочу, я жить не могу! Разрежь меня сталью, трамвай, на бегу. Начнут из меня веревки вить, нет мочи на свете у мачехи жить. Рельсы гудят, стонет земля, под фонарями четыре нуля. Вздрогнули рельсы, крикнула сталь, трамвай раззвенелся: — Встань, встань, встань! Ручку на «стоп»! Тормоз вбивай! Задохся и как вкопанный встал трамвай. — Не хочется жить, не можется жить, за ядом в аптеку — схватить, проглотить! Аптечная улица, шары стоят… — Доктор!.. Юлиус! Дайте… яд… Сейчас глотну щепотку одну… (Глотнет, и конец! Упадет, и конец!..) Но с крыши, картавя, слетел скворец, слетел и щепотку смахнул скворец: — Чур, чуррр… я тебя научу заговору железному против оборотней. Скажешь — кожу лягушка сбросит, молодцем обернется. Скажешь — камни по-птичьему запоют. Скажешь — хлебами румяными спустятся тучи. Скажешь — порохом брызнешь, мачеха склизкой гадюкой забьется, сестры выскользнут змеями, орлом-коршуном отчим взлетит. Слово-заговор скажешь — пули обратно уйдут в руду. Медные грошики в грязь, в янтари отольются отравы… Высыхают у Зойки слезинки у глаз, трется об щеку скворка, картавит. И у Зойки на сердце спокойно: отошло, отлегло. Небо месяцем светит, большое такое, черным-светло. Так спокойно Снегуркой пошла не спеша, ни зверюга, ни вьюга не встретятся, а где заговор вышептал скворка с плеча — светом месяца плечико светится. Все гуще светляки хрусталевые, снежинки на плече оттаивают. Выходит Замарашка за город, и в памяти не тает заговор.

Глава восьмая

— Доведу ее до плача я! — говорит сестрица младшая. — Плеткой спину пощекочем! — шевелит усами отчим. — Уж замучаю, расспрашивая! — говорит сестрица старшая. — Я линейкой по рукам! — шевелит губой карга. — Без пилюли придет, уж мы-то ее — так и сяк!.. — Неодеваные, немытые, ждут, глядят на дверной косяк. Все нечесаные, ходят с оглядкою. Утро в полный свет. — Что-то долго нет… А дорога хорошая, гладкая — вьюги нет, волка нет… Как завидел Золушку с крыши дым, замахал платком дымовым. Соскользнул в дымоход до горящего дна, сообщил огоньку: — Замарашка видна! Дым, как лифт, поднялся в дымовом ходу, а зола сквозь решетку мигнула коту. Страдиварием-скрипкою выгнулся кот, вымыл личико кот для приличия и, подсев у окошка на черный ход, заиграл большое мурлыччио. Воробьи построились в ряд, утки вышли, как для парада, флюгер вертится — страшно рад, ходит форточка — просто рада! Под босыми шагами расквасился лед, ходит рядом весна с Замарашкой. Замарашка пройдет — и ромашка цветет, василек спешит за ромашкой. Лишь в окне у карги два чертячьих рожка — не цветы, а раки и крабы. Кактус тянется к Золушке из горшка бородавчатой лапою жабы. Распахнулись настежь двери, кошка выгнулась дугой, зарычали, заревели отчим с мачехой-каргой: — Где лекарство? Будешь бита, — ждет посуда, ждет корыто. Стол не убран, хлеб не спечен, холст не соткан, дочь не сыта, пол не чищен, грязь не смыта, — бита будешь, будешь бита!.. Лают болонки, крысы теснятся… Золушка стала шагов за семнадцать, взглядом окинула, прядку откинула, слово сказала, как порохом кинула: «Мачехи, мучихи, падайте в муть! Жилушки Золушки будя тянуть! Чур меня чур — оборочу пулю в пыль, муку в муху, деньги в льдинки, жадность в жабу. Ягу в уголь, зло в золу, сестер…» Глянула Золушка на сестер: скулят жалостно, по-сиротски, кулачок слезу по щеке растер, обернулись платочками розги: — А нас-то зачем? За дело за чье? — Укрылись одним полушалком, дрожат, растрепались, и слезы ручьем — и Золушке сестер жалко. — Ты же добренькая, разве тронешь кого, наша Золушка, наша сестреночка… Жалко… Чего поминать, что было? — Кто зло помянет… (Зола… зло… дай памяти… щель… Кощей… позабыла!) Тут руку арапником как обожгло, как свистнет над Золушкой розга карги, как ухнет обухом отчимов окрик, и сестры как… хвать! за обе руки, скрутили и Золушку — в погреб. Втолкнули и замкнули в погребе, веревки впились в руки до крови. А скворка все услышал издали, помчался — Замарашку вызволить. Сзывает он, теряя перышки, товарищей на помощь к Золушке.

Глава девятая

Темен погреб — ни окна, плачет Золушка одна… В сале вымазав усы, засновали ноты «си», ноты «си» — рота крыс, не свечное сало грызть — шевелятся усики, лапками сучат, мачеха науськала Золушку помучить. Тяжело железо входа, цокнул в стену клювом кто-то: — Это я, скворец, тут, тут! А со мною мой приятель, золотой зеленый дятел, долбит щелочку: тук-тук. Вышла рота пауков, лапа длинная — укол, к Золушке идут они стрелками минутными. В полосатом кителе поручик паучий. Головогруди вытянули Золушку помучить. — Потерпи еще немного, — летит дятлу на подмогу с длинным клювом журавель… Дятел щелку пробуравил, а товарищ мой журавль слово всовывает в щель. Ногу вытянул паук. Зажужжала стая мух. Летят они, ползут они, цеце и злыдни-зудни, рыжие пуза, — вылетели тучи, завели игру — Замарашку мучить. Сыплют глиной кирпича на клюв журавки перочинный, слово лезет в щель стены. — Ухвати за запятую, тяни букву завитую, слово-заговор тяни! Ухватилась крепко за слово ногтями, буковку, как репку, тянет-потянет. Вспомнила, глаза горят: — Чур меня, чур… — Чудесный голос заговора: — Оборочу! Раскрылись двери погреба, и только слово молвила — прошла сквозь тело оборотней судорога-молния. Кощей орлом-стервятником по окнам захлопал, гадюкой скользкой мачеха ударилась об пол, выскользнули змеи, орел в окно, лежит одна чешуйка, перо одно.

Глава десятая

Надо бросить пригоршню пороха. Дверь открыта. Вокруг пи шороха, Белой лестницей входит в комнаты. Степы в сумраке, будто омуты. Заклубился резьбою мачехин шкаф, дунул снег нафталинного запашка, крышка клепаная откидывается, нараспашку душой прикидывается. И из шкафа, бока покачивая, как танцуя, походкой шуточною вышло

медленно платье мачехино, золотистое, чешуйчатое! То у ног зашумит, то подымется к лицу, то на Золушку ложится, ластится, звенит блестками зелеными, что дерево в лесу, то русалкой изгибается платьице. Расшуршалась чешуя, старым золотом шумя: — Будешь блестками сиять, станешь мачехой сама, будешь в злате-серебре жить-поживать, будут Золушки тебе шить-нашивать! Будут Золушки тебе косы плести, будут Золушки тебе подносы нести!.. Рожками залиловев, к Золушке лепится красный с дыркой в голове Мефистофель-пепельница: — Мы устроим шумный бал, шумный бал! Будут вина и металл, и металл… Шкаф понатужился, ящики выдвинул, стал Замарашку вещами оплескивать: брошками, иглами, блеском невиданным, бусами, брызгами, лентами, блестками. — Будь у нас мачехой! — Золушку просят, шелк навалили, лентой обвили. Зойка запуталась — порохом бросить? Или? Или ветер по окнам ударил, крутя, или фортка в петлях заходила — отчим мучает скворку в орлиных когтях, клювом бьет в серебристый затылок. Тяжесть сонных ресниц подняла Замара — шкаф закрыл ей дорогу зеркалом, слышит скворушкин хрип — поняла, замерла, порох бросила — спальня померкла, — в пух и в грохот подушки разрыв, перемешал и подбросил взрыв!.. Дом упал. Сровнялся с землею. Дымок от пороха. Поводит крылами над серой золою раненый скворка. — Не умре… не умрешь! — Не надеяться мне, умирается мне… — Милый Скворушка, не… — Кровь на сером крыле… — Я согрею в золе!.. — Холодеется мне, леденеется, ле… де-не… На Оке… на Океане на горе… горе Хрустальной, на горю… горючем камне золотой ларец поставлен. Где мос… где мостов не ставили, смерть Кощея в ларчик схована, ты иди к горе Хрусталевой, отомкни ларец окованный! — Не умрешь, нет, нет… — Но в глазах смерк свет, он раскрыл клюв, клюв, а во рту ключ, ключ… Покатился ключик к рученькам: — Отомкни железным ключиком! Отомсти железным ключиком! Грудка скворки холодна. В мире Золушка одна.

Загадка одна

Ряску скользкую болота слоят, перед Золушкой ворота стоят. — Распахнуться мы хотим, да замки! Не откроешь нас ключом никаким. Не поверим ни глазам, ни слезам, ни приказу, ни «откройся, Сезам!». Как цепями и ключом ни греми, заперты загадкою мы. Если сможешь отгадать, не солгав, — нас отгадкой отомкнешь по слогам. Первый слог — если ходишь по ломкому хворосту, если пальцы ломаешь от хворости. Слог второй в землянике лесной затаен, если палец уколешь — покажется он. Третий слог — если хлеба ковригу дают, если эту ковригу на скатерть кладут. А четвертым — себя может каждый назвать. Отгадаешь — вперед! Не сумеешь — назад! Время Золушке теперь говорить: — Я попробую шараду открыть! Как до полночи поздней тянется грусть, свои пальцы ломала от хворости — хруст… Шьешь и шьешь, и уколешься, помню печаль, из-под пальца кровинкой покажется — аль… Третий слог, когда мачеха звала меня, черствый ломоть бросала подкидышу — на… Это я про себя: — Несчастливая я… Распахнитесь, ворота, отгадка моя — Хруст… аль… на… я… Распахнулись широко ворота, перед Золушкой — дорог широта.

Другая загадка

Мост железный через грохот реки, перед Золушкой ворота крепки. — Распахнуться мы хотим, да замки! Не откроешь нас ключом никаким. Ни цепями, ни ключом не греми — заперты загадкою мы. Если хочешь отпереть — отгадай, а не сможешь — не пройдешь никуда: Крылья есть, а не летит, сам в зрачок, а не глядит. Без него плохо, а с ним не лучше. Ростом кроха, а может замучить. Стар, а тебе новинка, целый, а половинка. Без колес, а в ходу. Ни на что не гож, а всюду вхож… Думает Золушка, думает, думает, думает, ду — мает — грош! Как сказала — ни реки, ни ворот, только ровная дорога вперед…

И еще загадка

Цепи тяжкие на скрепах скрипят, перед Золушкой ворота опять. — Распахнуться мы хотим, да замки! Не откроешь нас ключом никаким. Ты диковинным ключом не греми — тайной кованою заперты мы. Если хочешь отпереть — отгадай, а не сможешь — не пройдешь никуда! Три буквы у меня, а нас двое, что такое? В скалах ты нас найдешь, скатертью развернешь, будешь искать — и скок — чудо-конь скакунок. С каменных круч сойдем, скатимся в каждый дом. Живем мы в слове — тоска, жить будем в слове — ласкать. Жар-птицы — огней каскад, гусли — игры раскат. Велели нас не пускать, шли ночью в земле искать, мы вырастем из песка ковром одного куска! Три буквы во мне, а нас двое — что такое? Загадка трудна-трудна, двое, тайна одна. Мне спилось это во сне, нашептывал это снег. Скворушка говорил о чудах Хрусталь-горы. Пальцем трет у виска. — Скажем три буквы — ска, а вдвое — ска и ска, ах, поняла: ска-ска, всякой петле развязка, откройтесь, ворота, — Сказка! Лишь сказала — что ключа оборот, перед нею ни замка, ни ворот! Берег каменный, и синей стеной, синью высинено море синё. А за сипим краем моря — скала, белый-белый уголек хрусталя… Волны пастями хватают песок да отфыркивают пену с усов… Запах свежей щелочи прямо в губы Золушке. — Там, наверно, крабики, верно, рыбы в крапинку, раки, клешни лаковые, водоросли, раковины… Но в волне — ни признака рыбьего; берег выбелен сушью гибельной, а по всему по берегу, у темных гор-горынычей на горючих камнях — что ли, с горя люди какие-то сидят, пригорюнившись, ждут погоды у моря.

Глава одиннадцатая

Первый Иванушка

(рыжий, горшком стрижен)

— Ой, беда: на два века горюшка хватит. А была же, была у меня самобранная скатерть! Крикнешь: — Эй! — Караваи хрустящие катят, золотые цыплята взлетают на скатерть, режь, ешь, пей! Течет по усам вино горячо, сладость переливается в горле. Заснул маленько. Проснулся, а, черт! Нема самобранки — уперли…

Братец Иванушка

(держит камешек, слезы льются)

— Ой, привиделось яблоко с блюдцем… Качнешь чуточку, скажешь: — Катись, катись, яблочко, по серебряному блюдечку, показывай мне города и села, гор высоту и небес красоту, — и начнется: Москва златоглавьем качнется, то льды, то сады… то туды, то сюды — то четверкой летит, то несется корабликом, то луга, то песчаные берега… Ой, беда! Ни блюдца, ни яблока, ночью темною выкрала баба-карга.

Ванюха

(босой, стоит, скулит над слезою-росой)

— Эх, сирота. Сапоги семимильные были. Голенища чугунные — красота! Кожи чертовой, силы аховой, шагом враз за Урал перемахивал! И нема. Эхма!..

Ваньки

(сидят, вспоминают златые деньки)

— Ой, беда, потерялась, приснилась живая вода… Вновь придется богатому кланяться — нет меча, заповедного кладенца! — Как был Иванушка сер да убог, перстень упал, укатился клубок… — Перо жар-птицыно… Що ж це таке? Да только, вот только держал в руке! Что пень — то Иван, попутал их леший, что камень — Иван, и всех не обчесть, — руками махнут да затылки почешут, и нету сияющих сказок-волшебств. Дерут чубы: — Да вот те раз, да был же, был кошелек-самотряс! Вырвал Кощей прямо из рук ковер-самолет, топор-саморуб!