Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
— Партии меняются, а то и исчезают бесследно, остается народ в целом, история вообще.
— Ес, ес. Это умно.
В середине февраля редакция предложила доктору Гораку (псевдоним — Гарри Джойс) выехать в Швейцарию.
Покидая милую его сердцу Венецию, Горак послал в «Фигаро» статью об итальянском театре (псевдоним — Эмилио Анбреблетти), в «Эссей» — «Мицкевич в Венеции» (псевдоним — Францишек Дмовский) и в Прагу очерк о славянских семьях старой Венеции (псевдоним — В. Дроглав). Чувствуя, что он не скоро вернется в Италию, Горак прощался с городом, как с живым существом.
Венеция отдыхала от людей и была трогательна до слез. На набережной Скьявони рыбаки чинили сети и пели, с утра до сумерек пели. Их шхуны сушили рыжие и коричневые паруса. Пахло тиной. Каменщики, звонко переругиваясь, починяли борт канала вблизи Палаццо дожей. С окон домов свисали перины, а на протянутых поперек каналов веревках сушилось белье. В таверны завозили
Лидо казалось сплошным торговым пассажем: и почтальоны, разносящие почту, и полицейские, сонно зевающие кое-где на углах улиц, и озабоченно проходящие священники — все они казались работниками этого единого торгового заведения, весело готовящегося к ярмарке.
«Интересно, кто нынче будет», — подумал Горак. И представились ему Венеция и Лидо, какими он их знал в разгар сезона, когда за английской и немецкой речью почти не слышно итальянской, когда красавицы из Чикаго и Сан-Франциско, Глазго и Дублина, Берлина и Эссена, а вслед за ними искательницы легкого хлеба из Рима, Ниццы и Марселя заполняют пляж Лидо своими нарядами и голыми телами. Будет много музыки, суеты и шумного, похожего на обряд, веселья. Гондолы и моторные лодки облепят пляж. На вечера серенад, что время от времени будут даваться на Большом канале и перед набережной Скьявони, съедется голодная певческая братия. Объединившись в труппы по четыре-пять человек и наняв себе гондолу, артисты будут сипло петь в сыром вечернем воздухе, петь о любви, о красоте, о страсти, их слушатели, чинные, скучные, ко всему равнодушные гости Венеции, станут бросать им в шляпы мелкие кредитки и требовать на бис новых песен о красивой Италии, где всем живется легко и просто. Уж не присядешь тогда запросто к столику у Флориана: все будет полным-полно, и камерьере, тот самый Джулио, что сегодня так вежлив с Гораком, досадливо отмахнется от него: «Что делать, сеньор, такой наплыв! Шеф уже дважды делал мне замечание за то, что я невнимателен к швабам». И на площади Марка густо запахнет пивом и коньяком. Чешское пильзенское пиво здесь пойдет за немецкое, пражские безделушки — за венские, моравские бусы — за венецианские.
Потом устроят карнавал (хотя в последние годы они что-то не удаются), и приезжие до глубокой ночи будут плясать на площади Марка, немки и англичанки — с французами и итальянцами, греками и турками, и будет играть даже негритянский оркестр, если хватит денег на его приглашение из Парижа, и голодные художники будут шопотом предлагать картины великих живописцев или, что гораздо вернее, двусмысленные рисунки собственного изготовления. Но главное будет на Лидо, на его пляжах, где невесты всей Европы, передержанный товар из богатых рейнских городов и шотландских поместий и американских консервных фабрик, будут предлагать себя красавцам всех стран. Служащие отелей собьются с ног, лопоча на множестве малопонятных им языков с клиентами, от которых зависит завтрашний день их города. Все будет в продаже: и лунные ночи, и ночные прогулки в гондоле по нарочито темным журчащим каналам, и малайские продавщицы цветов, пахнущих стружками и опилками, и юркие глазастые гостиничные бои, и свежая рыба, и каламаретти [9] , и «фрутти ди маре», хотя их здесь куда меньше, чем в Неаполе, и молодые монашки, такие эффектные в своих накрахмаленных чепцах, и подделки под старое венецианское стекло, старую мозаику, старые зеркала. Хотя все приезжие будут отлично понимать, что им сбывают заваль и дрянь, они станут нарасхват покупать весь этот ненужный хлам, чтобы увезти домой в качестве «ricordo di Venezia» [10] , а о дешевых романах с цветочницами и боями будут вспоминать, как о чудесных страницах из малодоступной, давно уже не переиздающейся книги знаменитого автора.
9
Каламаретти — каракатица (итал.).
10
Сувениры Венеции (итал.).
Горак отлично понимал, как все это будет отвратительно, и тем не менее ему очень хотелось пережить
В Швейцарии делать было совершенно нечего, но, как вскорости догадался доктор Горак, редакция берегла его. Чеху, даже если он американский подданный, трудно было работать в странах с фашистским режимом, и в ожидании лучших времен его выдерживали в стороне. Благодарный за оказанное ему внимание, Горак не хотел терять времени зря. Знакомства, которые он завел в Женеве, Лозанне и Цюрихе, дали ему возможность снабжать редакцию сначала ценными сплетнями и намеками, а скоро и отличными фактами. В самой Швейцарии не происходило ничего замечательного, но, будучи проходным двором Центральной Европы, ее курортом и фешенебельным клубом, эта маленькая страна-гостиница кишела шпионами и авантюристами всех мастей. Часовая промышленность Швейцарии казалась игрушечной по сравнению с производством слухов. Швейцарские сыры были сущей ерундой по сравнению с швейцарскими биржевыми намеками, весьма ценимыми на всех крупнейших биржах.
Доктор Горак сблизился со славянскими студентами. Письма, получаемые этими молодыми людьми из Софии и Белграда, Праги и Варшавы и вслух обсуждаемые в столовых, давали его чутью опытного охотника за новостями материал поразительной достоверности.
Женева — один из самых космополитических городов на свете, населенный людьми, напоминающими персонал большого отеля. Здесь все к услугам клиента, кто бы он ни был. На улицах и в магазинах звучали все языки Европы, и бывало трудно установить, кто тут приезжий. Сначала все казались приезжими, а потом — все коренными.
Швейцарский патриотизм довольствовался малым: за услуги надо было хорошо платить.
В Швейцарии доктор Горак провел три месяца и, как ни мучили его суматоха в Европе и тяжелое положение родины, даже посвежел и набрался сил.
В мае его срочно перебросили в Варшаву. Война была на носу, в этой мысли он давно утвердился, и Польша должна была явиться полем первой схватки, но силы двух коалиций еще не определились. Запугав Англию Чемберлена и Францию Лебрена, Гитлер расчищал себе поле для захвата Чехии, Польши, может быть даже Венгрии. Никто не мог предугадать ходов этого сумасшедшего шахматиста. Польские правители метались в катастрофических противоречиях: страх перед Гитлером направлял их в сторону Советов, но еще больший страх перед социализмом заставлял то пресмыкаться перед Гитлером, то лебезить перед Англией.
Франция, всегда обладавшая решающим голосом в европейских делах, точно онемела. Ее политики объяснялись знаками.
В июне доктор Горак провел несколько дней в Стокгольме. Страна, для которой нейтралитет сделался почти профессией, деятельно готовилась к бизнесу близкой войны. Шведам было все равно, кто на кого нападет и кто кого победит; они во-время заключали сделки со всеми и от всех получали золотом, и потому возможность скорой войны не только не пугала их, как любого нормального, ответственного за свой завтрашний день человека, а, наоборот, привлекала, подобно грандиозному спортивному состязанию, в котором они являлись только тотализатором.
Шведские политики, начиная с Карла XII, никогда не отличались особой дальновидностью. И в Стокгольме никто не представлял, что в сущности происходит.
Город лениво веселился, выписывал из Ниццы цветы и проводил состязания по плаванию и боксу. Доктор Горак присутствовал от нечего делать на нескольких женских заплывах и не мог не отдать должное великолепному сложению шведок и аптекарско-ослепительной чистоте их лиц, точно они мылись ледяной водой каждые четверть часа.
В большой моде были здесь крохотные собачки, похожие на обезьянок, игрушечных медвежат и старых гномиков. Собачьи выставки привлекали внимание широкого общества и обсуждались с жаром, даже как бы неестественным для скандинавов. Доктор Горак намеревался было съездить в Норвегию, к писателю Кнуту Гамсуну, — все-таки маленькое, но дело, однако, узнав, что «старый викинг» окончательно выжил из ума, молится на портрет Гитлера и проповедует первенство нордической расы, благоразумно отказался от своего намерения.
В Швеции жилось Гораку так скучно, что он не мог выжать из себя ни одной творческой статейки, как он называл свои работы на внешнеполитические темы, а любоваться плавающими шведками было и утомительно и, признаться, дороговато.
В июне же редакция перебросила его в Советский Союз. Разрешение на въезд было получено из Москвы без затруднений, и доктор Горак помолодел от радости, что увидит Москву и Ленинград. Он любил Россию любовью страстной, восторженной, но любил в ней только внеполитическое, общечеловеческое, общеславянское, а не сегодняшнее, которого не знал и которого откровенно побаивался. «На большевистских делах ломали головы и не такие, как я», — посмеивался он про себя, пересекая на отличном шведском пароходе Балтийское море.