Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Родина

Два крыла с кабиною — над землей любимою… Проплываешь, Родина, в музыке пропеллерной… День, тобою пройденный, — путь, и мной проделанный! Всюду, где ни хожено, шел твоей дорогою, ты была встревожена — я вставал с тревогою! Крепла ты — уверенней я шагал по улицам. Открывала двери мне, запретив сутулиться. Строчкой, каплей каждою, что из сердца точится — жил твоею жаждою поиска и творчества. Радовался выставке, ордену колхозницы, украинской вышивке, славе нашей конницы, любовался мощною на Днепре турбиною… И ты ко мне — хорошую привела, любимую. Всюду, где б ни ездил я, имя твое названо. Жизнь, любовь, поэзия — все тебе обязано. А когда Мазая ты у печи заметила, той же мыслью занятый, сталевара встретил я. И в среде товарищей я — любовь к тебе мою — видел подрастающей будущей поэмою!

У инженера

Резкий ветер. Шум азовской шири. Окна светят в городской квартире. В фразах горечь искренних признаний: — Петр Егорыч… Не хватает знаний! Связан, скован. Третий день — осечки. Плавка снова засиделась в печке. Совесть гложет, день — и поседею… Бросить, может, всю мою затею? Чушь — новатор при одной смекалке! Кривоваты линии на кальке… Чай отставил инженер курчавый. — Вы не правы. — Затянулся «Явой». — Тот ошибок мог бы не наделать, кто решил бы ни

черта не делать! Разве счастье — жить на всем готовом, а не в страсти — обжигаться новым? План ваш верен: плавки скоростные, — я уверен, — клад для индустрии! Вашей сметке придадим мы форму: образ четкий схем и точных формул — площадь пода, время, жар режима, прочность свода, веру и решимость! В график вправим прихоти реакций и заставим печку — постараться! Друг отважный! Ваш почин так важен, что багаж мой почитайте — вашим, В нафталине, что ли, прятать знанья? Это — ныне и мое заданье! Так что ясно? Сникли сгоряча вы… — Рассмеялся инженер курчавый. Дунул в фортку ветерок азовский — свежий, верткий, с запахом известки… — Я за ветер, свежий и тревожный! Взять рейсфедер! Стать за стол чертежный! И с барьером навсегда покончим — между инженером и рабочим! Мариуполь спит под черепицей круглой, крупной… Лишь двоим не спится. Резкий ветер. Ночь. Часа четыре. Окна светят в городской квартире…

Сто четыре тонны!

Телефон в конторе сутки тараторит. Вся дрожит от звона грудка телефона. Раньше по неделе в трубке не гудели. Не звенел, не тинькал телефон, и часто мостик-паутинка у звонков качался. А сейчас из главка: — Что идет? — Заправка. Раньше редко-редко цоканье контактов, а сейчас — директор, и за ним — редактор, и опять из главка: — Как проходит плавка? — Вдруг звонят из ТАССа: — Срочно, что с Мазаем? Мы в теченье часа ничего не знаем! Мы же ТАСС, поймите! — Да-с? Повремените. В тесноте конторы связи ждут спецкоры. Тесно им, как в ступке. К трубке, к черной трубке, на скамью влезая, диктовать Мазая, я тянусь: — Сто строчек! Стихотворный очерк. Срочно ведь! Отправьте «Комсомольской правде»! — Трудно телефону: вызов раз за разом! Смотрит удивленно диском многоглазым. Провод синь рассвета тянет нитью тонкой. А в Москве газета вышла только-только. Буквами чернея, влажная от клея, тоже рассветает на стене, и тут же стал народ, читает по дороге к службе. Обсуждают люди: — Знать, победа будет. — С виду парень гордый. — Что ни день — рекорды! — Он других потянет. — А других другие. — Вот и жарче станет жизнь в металлургии. — А он, глядите, молод! — А вот его бригада! — И нам на «Серп и молот», вот такого б надо! Шли на службу люди. Луч зарю расплавил. И мысль насчет орудий командир прибавил. А телефон в конторе снова тараторит. Скачут буквы диска, и телефонистка в доску, будто в соты, тычет провод сотый. Срочно! В адрес главка. Скоростная плавка. Сто четыре тонны! Опроверг законы, опрокинул нормы!.. И мчатся электроны в провод телефонный: — Сто четыре тонны!.. — Сто четыре тонны!..

Рождается сталь

В цехе номер два печь «девятка» пышет! Жар. Жива едва, стонет. Тяжко дышит. Дрожь ее трясет. Выкипает шлаком. Тысяча шестьсот градусов! И с гаком. Из-под крышек свет. Ливни звезд. Стожары. Посторонних нет, только сталевары. Крышки трех оконц вот-вот загорятся. С трех затмений солнц Льют протуберанцы! Полыхает, жжет… Сотворенье мира! А бригада ждет знаков бригадира. Он очки протер. Стал в средине цеха. Подошел парторг, пожелал успеха. Старики пришли — Пузырев, Булатин. В этакой тиши в первый раз бывать им! Он — свои часы положил на руку. Стрелка в них частит бегуном по кругу. Даст или не даст новый съем рекордный? Крепко ль держит власть над стихией гордой? А Макар Мазай печке по секрету говорит: — Не сдай. Выдай плавку эту. Печь: — Мне горячо. Невозможно. Сдам я. — Он: — Терпи еще. Не такое ж пламя. Пробу дай. — А печь: — Жарко. Жидкий кремний начинает жечь… — Он: — Терпи. Не время. Печь: — Открой теплу выход. Душно всюду… Видишь, как киплю… — Он: — Кипи. — Печь: — Буду, Только сбавь тепло. — Он: — Еще поваришь. — Печь: — Течет стекло. — Он: — Терпи, товарищ. Вдумайся — стране сталь нужна! — Печь: — Знаю, но есть границы мне!.. — Он: — Их нет Мазаю. Печь: — Возьми тогда справочник по нормам. — Он: — А я видал «молнию» наркома. Сказано: дерзай, добивай рутину! — А печь: — Остынь, Мазай… — Оп: — А не остыну! Печь: — Профессора пишут о запретах… — Он: — Уже стара и наука эта. Если новый мир строить нам досталось, и науку мы «разогреем» малость! Печь: — Подтаял свод жижей стеклянистой. Чувствую — вот-вот рухну! — Он: — Ты выстой. Печь: — Сливай. — Он: — Плавь полчаса. — Печь: — Много. — Он: — Терпи. — Печь: — Сбавь, завалюсь, тревога! Он: — Поджога нет. Это от испуга. Сколько уже лет знаем мы друг друга. Печь: — Спеши! Видал радугу окалин? Торопись! Металл чист уже, нормален. Только б подстеречь миг, когда родится… — Улыбнулась, печь, всем печам царица! В глубине — заря. Луч из сизой тучи. И крикнули: — Пора! — четверо подручных. И Макар стекло приближает к глазу, Иссиня-светло стало в печке сразу. Там, на простыне, радуясь спросонок, нежась на спине, — солнечный ребенок; весела, пригожа, в люльке с кружевами — сталь играет, лежа, белыми шарами. Хоть руками тронь — никакого жженья! Празднует огонь день ее рожденья. Синь наивных глаз. Солнце на рассвете. Радость! Родилась лучшая на свете. Радость эта есть. Вы ее поймете. — Эй, там, на струе. — Эй, там, на пролете! Пробивай давай! Цех в звонках и гуле. И вздохнул Мазай, и вокруг вздохнули косари, жнецы на равнинах тихих, в кузнях — кузнецы, у станков — ткачихи, Сразу отлегло от сердец заводов. А сталь текла легко, плавно и свободно. Съем — пятнадцать тонн с метра пода! Ровно! А сталь напором солнц шла из выпускного. И Макар стоит у канавы, в искрах. Толстый жгут струи греет лоб: так близко. Бликов пересверк, и обычно, просто, — подтянулся вверх ковш на двух «вопросах». Потянулся — плыть на подвесах крана, с головы поить черных истуканов. Солнцем их по край поит он и кормит. И глядит Мазай, как краснеют формы. А в душе, светясь, тихнут, гаснут вспышки… Это страсть сейчас просит передышки. Зашагал, и вот — говор, шутка, песня. Молодежь его окружила тесно.

*

С детства эта страсть нам пружинит руки: постругать, припасть к стеклышку науки, попилить, прибить молоточком гвоздик, в играх — полюбить детский паровозик. А вырос — поезд твой к небу дым взвивает, и молот паровой сваи в дно вбивает! Одного душа рвется к добрым бревнам — стружкой обшуршать, обтесать любовно. А другому жизнь — доводить влюбленно точность линз и призм к тысячной микрона, Любит полевод шум и ширь пшеницы, и любви его — никакой границы! А вот я влюблен в пыл газетной гонки, в мчащийся рулон ротационки! А строитель пьян радостью глубокой, когда тащит кран груз бетонных блоков и

когда окно, сам вставлял которое, вдруг освещено и закрыто шторою. Труд, отца чудес, друг, ты чтишь и любишь, Видишь: нету здесь бедняков и рубищ. Клумбами цветут бывшие трущобы… Друг, скажи, свой труд любишь ты? — Еще бы! Любишь ты свою в дар за труд тяжелый чудо-сталь — струю, что нагнулась в желоб; что, как водопад, сбрасывает пену, — свой рабочий вклад, сделанный за смену. Ты вложил в страну мысль, желанье, пламя, — пусть войдут в одну сводку цифр Госплана. Выведет перо вклад немалый этот, и в Политбюро лишний ковш заметят.

«Принимаем вызов!»

Репортер-фотограф тает от восторгов! Группа, ну и группа, пять героев — крупно! Фон — огонь в мартенах, жанровая сцена. — Вы, Макар Никитич, так, слегка откиньтесь, а вы — немного к краю. Тишина… Снимаю! — Вид великолепен, хоть пиши их Репин! Но не ради смеха и не для перекурки — в дверь второго цеха входят металлурги. Лист перед Макаром, вызов — сталеварам. Он перо макает, а хлопцы помогают: «…Я, Мазай, с друзьями шлю с душевным жаром — потягаться с нами — вызов сталеварам! Кто даст больше стали с метра пода печи?..» Сталевары встали, развернули плечи. — Кто даст больше? Знаем. Мы дадим — с Мазаем. — Подпалило щеки им па огнепеке. Зубы? Зубы эти ночью сами светят! Боровлев — доволен: парень, не подвел он. А Мазай — как статен! Ну, не цех, а съемка. — К нам иди, Булатин, снимемся вдвоем-ка. Становись, старинка. Что? В глазу соринка? — Молодой ли, старый — дружат сталевары. А старый чуть не плачет, понимай — что значит: — Вот блокнот с секретом, Жизнь в блокноте этом! Я свои составы вам, сынки, оставил. — И взор Макара жарок: — Взял — стране подарок! Нет у нас секретов от Страны Советов. Зажимать да прятать — нет такой манеры. Мы — народ богатый, сплошь миллионеры! Что сверх нормы сварим — как мильон подарим! — И ребята: — Точно! Что ни слово, точно уголь из горнила. Придвигай чернила! А у печей Урала так же группа встала, и на Запорожье обсуждают то же. Стайкой полетели сводки, бюллетени, молнии, конверты, и главное — ответы, словно взлеты сизых почтарей с карнизов: — Принимаем вызов! — Принимаем вызов!

Эпизод с подковой

Тучи шли лавиной, стороной. Шел Макар с любимой в выходной. Очень тих и ласков был Макар, детскую коляску он толкал. Сын сложил ресницы, занят сном. Может, сыну снится сом с усом? И взгляд отец косил на колесо, чтобы сына сильно не трясло. Плыли в синь поодаль журавли. Вдруг подкову поднял он с земли. — Ты ее на счастье? — Что ты! Нет. Выброшу сейчас я сей предмет. — Значит, не на счастье… Вот каков! — А вдруг оно мещанство, сбор подков? — Я уже не верю, любишь ли. — Мимо них по скверу люди шли. Люди шли со смены. Бросят взор — чувствуют: семейный разговор. — Ну и что — что люди! Счастья жаль… Ты меня не любишь, любишь сталь, Молвит без запала ей Макар: — Скверный сорт металла. Не товар. Дрянь, поверь на слово, не со зла! Кой-кого подкова подвела. Трещинки, просветы, вроде сот. Нет, для счастья это — сорт не тот. Нет, на счастье лучше я сварю бурную, кипучую сталь свою. Примесь в лаву плеска кину сам. Ей — души советской силу дам! Жаркую лавину в формы влив, ей — пера павлина дам отлив. Это сталь, которая подойдет и на два мотора в самолет; и еще как средство, может быть, чтоб два наших сердца не разбить. Ведь от бомб глубинных бронь трещит! А сталь для всех любимых — прочный щит. У фонтана встали в брызгах струй. — Так что к этой стали ты ревнуй. Мы с ней очень спелись с сентября. Но… нет других соперниц у тебя. Он на сына бровью показал, и встретились с любовью их глаза. Наклонил он с лаской ниже взгляд и повез коляску дальше в сад. В ней — товарищ новый, мил и мал. Эпизод с подковой он проспал.

Сон Мазая

Все как будто планово! У окна прохладного и синь вагона спального светит ландыш ламповый. Скоро ль снова тронется? Не пора ль укачивать? Нет, велит бессонница руку облокачивать. То ее под голову, то под бок устраивает. А ход состава скорого гул колес утраивает… Бронза с красным деревом Век — в вагоне бронзовый. А поезд мчится к северу, к рощицам березовым. Занят он погонею, и Макару слышится, как шасси вагонное говорит и дышит все: «Собраны мы в Сормове, буфера с рессорами, сталь у нас надежная, железнодорожная… Из ремонта осенью оси мы с колесами… А мы — осям защитники, прочные подшипники, нам везти поручено сталевара лучшего…» Отошла бессонница, лоб к подушке клонится. Семафор сторонится, и строй колес бесчисленных друг за дружкой гонится, но догнать немыслимо. Тянут вдаль излучины рельсы неразлучные, ими песни лучшие с музыкой разучены. Повторяют шатуны их слова: «Мы катаны, катаны, прокатаны мастерами знатными, станами прокатными, накрепко подтянуты и к Москве протянуты… Мчатся перелесками прямо к Павелецкому! Мрак усыпан блестками, и сон увидеть есть кому…»

*

Чудится Макару странный, синий сон. Шаг по тротуару будто сделал он и вошел под утро в раннюю Москву, и очутился будто вновь на томмосту, От зари багровой гаснут искры звезд. Рядом строят новый небывалый мост. Никого народа… Как свинец река… В Спасские ворота, в Кремль идет Макар. Постовой у входа в глубине ворот. С подписью и фото пропуск он берет. Кубики в петлицах, снайперский значок, а зрачки в ресницах те же… Землячок! Как же не припомнить! Точно! Он — пастух, друг в зеленой форме, в Спасских на посту. — Здравствуй, дай вглядеться, обними, узнай, друг, товарищ детства! — закричал Мазай. Но Москва не верит и глазам, пока точно не проверит: «Кто, откуда, как?» Медленно читает пропуск постовой. То мелькнет, то тает тень на мостовой. Отдал пропуск жаркой, но чужой рукой. — Нет, — сказал он. — Жалко, но вы — Мазай другой. Тот — пропал без вести, тот — другой Макар. А вы — стране известный, знатный сталевар… Будто день вчерашний выглянул опять. Стрелки Спасской башни закружились вспять — в пыль и в скрип тележный, к бычьему ярму, к жизни безночлежной, к батраку, к тому… Просто сходство, случай… Но постой! Открой — ты-то, друг, послушай, разве не другой? Разве наш вчерашний день не стал другим? …И часы на башне заиграли гимн. А он пробился взглядом земляку в глаза: — Друг, в двадцать девятом, помнишь, — ты сказал: «Что тебя тревожит? Счастье на земле? Ждут еще, быть может, и тебя — в Кремле…» Распахнул объятья узнанный земляк, и друзья, как братья, обнялись, и — как! Тихнет отдаленно Спасской башни звон. В глубине вагона затихает: сон.

*

А по мосту надежному железнодорожному поезд путь простукивает, фермам на мосту кивает, но только с моста сходит он, скорый темп находит он. Поезд перелесками мчится к Павелецкому! К древней белокаменной, к новой флагопламенной, что растет, не старится, с буквой «М» на станциях, с звездами над городом, с кремлеглавым золотом, с песнями, с поэтами, с жизнью всей — по-новому, с парком, с эстафетами по кольцу Садовому, с площадями милыми, с корпусами А и Б, с шелкоалюминьевым стратостатом на небе, с первой волжской палубой утром на Москве-реке, с перелетом Чкалова, с молодежью за руки, в круг расхороводенный — словом, к сердцу Родины, где эпоха строится, где дороги сходятся, где в воротах Троицких и Мазай находится…