Собрание сочинений. Том 3. Non-fiction
Шрифт:
ИК: Нет, я конечно же связан с музыкой. Просто потому, что за многие годы лучше всего научился быть связанным именно с нею. Я решил писать музыку сам.
СК: Вы?
ИК: Наверное, это не самый умный шаг, учитывая, что за плечами есть определенная карьера, но мне всегда хотелось это попробовать. Сейчас у меня есть свой проект – группа «Чужие». Его, кстати, не стоит путать с питерской танцевальной группой с таким же названием, клип которой сейчас крутят по MTV. Потом, мы кое-что пытаемся сделать с Максом Фадеевым. А вообще я в этом отношении человек
СК: Кстати, каковы были отношения с Бутусовым? Их можно охарактеризовать как взаимовлияние?
ИК: Новые требования, которые появились в работе с «Наутилусом», безусловно, основывались на самоконцентрации. Перестало интересовать то, что происходит снаружи. То есть мне можно было делать то, что я хочу, с той скоростью, с которой могу. Эстетика вырастала только изнутри.
Это взаимовлияние обеспечивалось общей средой обитания – сходными интересами и общими разговорами. Мы просто пытались создать особую атмосферу некой единой личности, от лица которой пишется песня.
СК: Остановимся на проблеме этой единой личности. У «Наутилуса» характер несколько раз кардинально менялся. Каков был механизм этого процесса? Как обеспечивалась его синхронность?
ИК: Это вопрос для развернутых мемуаров, когда, хорошенько покопавшись, можно, наверное, определить, как именно это было и что конкретно на все повлияло. Могу сказать, что главным принципом всегда оставался принцип творческой свободы. Разговоров на уровне того, что надо бы повставлять латиноамериканские ритмы или писать не про несчастную, а про счастливую любовь никогда не было. И уж тем более не мелькали слова вроде «позиционирование».
СК: Чем объяснялся резкий слом в сторону эзотерики между свердловским периодом «Наутилуса» и альбомами «Человек без имени» и «Чужая земля»?
ИК: Это определялось, скажем так, изменением вибрации окружающего пространства. Изменением звуков, которые оно производит, его красок. Если ты это улавливаешь, то стараешься отразить. Причем здесь не надо быть на гребне волны, как серфингист. Наоборот, надо, как Айвазовский, смотреть на это море с берега. В определенном смысле быть на гребне волны, значит, не видеть этого гребня. Вообще я придерживаюсь такой философии: увидел изменение – отреагируй на него. А для этого надо определить внутри себя ту точку отсчета, которая меняться не будет.
СК: Реакция на изменение окружающего пространства в рамках нового проекта «Чужие» будет похожа по форме на образцы «Наутилуса»?
ИК: Полагаю, что подобные ожидания вряд ли будут оправданы. Просто потому, что в старые мехи не вливают новое вино. Сам проект «Чужие» возник потому, что появилось желание делать что-то именно после «Наутилуса», писать что-то другое, другую музыку. Потому что та музыка, которая была, перестала в конце концов устраивать всех нас.
СК: Единой творческой личности «Наутилуса» уже нет. Неужели это не отражается на ваших теперешних произведениях?
ИК: Я не настолько рефлексирующий человек, чтобы так меняться исходя из изменений среды. Но, если пишешь музыку сам, ты, может быть, предъявляешь к слову не такие требования, как в случае, когда пишешь текст для неизвестной музыки другого человека. Когда не знаешь, как эта музыка отразит то, что ты чувствуешь, то пытаешься это чувство довести до предела уже в словах. Если же ты пишешь сам, то к словам можно отнестись просто как к декоративному элементу. Это принципиально похоже на те тексты, которые писал Слава Бутусов.
СК: А в чем изменилось время именно для вас?
ИК: Сейчас завершилась эпоха, в которой существовал «Наутилус». Он очень четко уложился в рамки единого временного периода, который начался в 1985 году, а завершился как раз где-то в 1997-м. Тональность времени сменилась. Мне почему-то кажется, что в этом времени звучит одна музыкальная тема, в который есть более быстрые, более медленные части, минор, мажор.
СК: Что для вас рок-н-ролл? Тайна?
ИК: Рок-н-ролл – тайна лишь постольку, поскольку он одна из форм музыки. Как любая стилистика, он имеет свое начало и свой конец. Мне кажется, что он уже давно пережил свое время. Это загибающийся жанр. Правда, загибается он уже давно и, наверное, будет продолжать в том же духе очень долго. Потому что в нем есть легенда, которая привлекательна.
СК: А в чем легендарность?
ИК: Прежде всего, нужно сказать, что эта легенда не музыкального, а скорее историко-культурного происхождения. Это первый жанр популярной музыки, который заставил воспринимать себя серьезно как некий способ передачи определенного мироощущения. Это произошло впервые со времени романтиков 19 века. Музыку ведь редко воспринимают серьезно. Мое глубокое убеждение, что средний человек боится музыки.
СК: Именно боится?
ИК: Именно боится. Музыка – разрушитель его обыденного мироощущения. Она бесплотна, но способна воздействовать. Она не обязательна, поскольку создается искусственно, но в то же время всегда присутствует везде: в шумах, в ритмике. Это тайна, которая разрушает линейный мир причинно-следственных связей. Попробуйте поставить обычному человеку серьезную музыку и заставьте его ее слышать (а не слушать), то есть чтобы она звучала не просто как фон. Вы увидите, как ему будет неуютно. Именно поэтому он нуждается в таком количестве как бы «стертой» музыки, которая создавала бы впечатление, что музыка есть, но в то же время убивала бы ее сущность. Огромным количеством такой музыки, звучащей вокруг, современный человек загораживается от тайны музыки настоящей. То есть музыка звучит, чтобы ее не слышать.
СК: Если это возможно, значит, в ней есть много чего помимо тайны.
ИК: Конечно, есть. Более того, у по-настоящему утонченной музыки всегда есть два слоя. Как у Моцарта или у «Битлз», есть внешний слой, соответствующий потребности обыкновенных слушателей в «звуке, чтобы не слышать», а в глубине – там рождаются миры и творятся кошмары. Гениальная музыка всегда с двойным дном.
СК: Наверное, прежде всего музыка воздействует не на слушателя, а на творца…