Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба
Шрифт:
Наташа невольно подалась в сторону.
– Простите. Я думала… Леша мне говорил… – Девочка повернулась, бросилась к выходу.
– Стой! Стой! – закричал дядя Ипат.
Наташа остановилась. Зыков подошел, спросил совсем мягко, почти просительно:
– А твой папаша, случайно, овсом не торгует?
– Нет, – словно извиняясь, проговорила Наташа. – У него чулочная фабрика.
– Жаль, – произнес дядя Ипат.
Наташа ушла.
– Ишь, щенок, напридумал! – усмехался дядя Ипат, входя в комнату. – «Генерал»! – Он подошел к зеркалу, посмотрел. – «Генерал»! Ишь ты, стервец…
А через несколько дней, когда Лёшка вернулся из Сергиева Посада, Зыков напился и снова драл мальчика.
– Щенок! – кричал. – Шуточки шутишь. Над благодетелем насмехаешься! – и ударил с такой силой, словно хотел перерубить Лёшку.
«Эх, Наташа, Наташа!»
Зазеленела Москва. Забушевала листвой на бульварах и скверах. Заголосила грачами и галками на тополях и развесистых кленах. Оделся город в пестрые платья и цветные рубахи. Заулыбался от тепла и яркого солнца. Только Лёшке вся эта радость не в радость. Помрачнел. Замкнулся. Ушел в себя.
– Да будя, будя, – успокаивает мальчика тетка Марья.
– Лёш, Лё-ош, ну, улыбнись, а Лёш, – тормошит мальчишку Дуняша.
А тот молчит, только больше мрачнеет. Несколько раз Лёшка ездил на Брюсовский. Напрасно. Девочка не выходила.
«Эх, Наташа, Наташа! – вздыхал Лёшка. – Подумаешь, чулочная фабрика. Может быть, когда Лёшка вырастет, у него и не то будет!»
Лёшке и ясно, что дружбе конец, и все же не верится. Вспоминает Москву-реку, Воробьевы горы. Эх, Наташа, Наташа!
Прошло две недели. Как-то Лёшка ехал по Охотному ряду. Буланчик шел шагом, и мальчик размышлял, не заехать ли ему снова на Брюсовский, как вдруг услышал знакомый голос:
– Это рысак?
– А как его звать?
– А где он живет?
Поднял глаза – Наташа! Девочка сидела на козлах рядом с каким-то бородачом в стоящей у тротуара пролетке, держала в руках вожжи и с восторгом смотрела на стройную лошадь. Сзади, на пассажирском сиденье, всё в той же бескозырке с надписью: «Верный» развалился полковничий Вова.
– Наташа! – окликнул Лёшка.
Вова первым повернул голову.
– Ванька! Ванька! – закричал он и стал тыкать в сторону Лёшки пальцем.
Лёшка покраснел, растерялся, как-то съёжился весь и отвел глаза в сторону. Он не видел теперь Наташу. Он услышал лишь ее тихий смешок и снова:
– Ванька! Ванька!
– Но! – закричал Лёшка и с силой ударил Буланчика.
В этот же вечер на Брюсовском Лёшка подкараулил мальчика в бескозырке. Лёшка давно не дрался с таким наслаждением. Он дубасил противного Вовку за все, бил по спине, по лицу и по шее, бил и за «ваньку», и за «рысака», и за бескозырку с надписью: «Верный», и за Наташу, и за папу-полковника.
Потом, когда Вова все же вырвался из Лёшкиных рук и побежал, мальчик сплюнул через плечо и, не поворачивая головы назад, решительно пошел прочь с Брюсовского…
И снова дни пошли своим чередом. Только почему-то совсем невезучие. К Лёшке в пролетку никто не садился, и мальчик опять возвращался с пустыми карманами.
– Ты что же, снова с деньгами шельмуешь?! – кричал дядя Ипат. Он поднимался, большой, угловатый, приносил ременные вожжи.
Лёшка не сопротивлялся. Покорно ложился на лавку.
– Брось, брось! – заступалась тетка Марья.
– Батя, батя! – молила Дуняша.
Но от этого дядя Ипат свирепел еще больше. Бил во всю силу, долго и зло.
Полный Георгиевский кавалер
В самый разгар лета прибыл в родительский дом Степан Зыков. Вошел, брякнул орденами. Глянул Лёшка: в ряд один к одному четыре Георгиевских креста на груди героя.
– Кавалер, полный Георгиевский кавалер! – закричал дядя Ипат и стал обнимать сына.
– Батюшки! – всплеснула руками тетка Марья и принялась плакать.
А через час вернулась Дуняша, стала в дверях, обомлела. Смотрит и не верит своим глазам, словно и не Степан вернулся.
– Дура! – крикнул дядя Ипат. – Чай, муж прибыл. В ножки ему, в ножки герою!
Дуняша заголосила, бросилась на пол.
Пили и ели в этот день, не жалея брюха. Невесть откуда тетка Марья достала копченого сига, напекла пирогов, а в щи наложила целую гору мяса. Смотрел Лёшка на стол – дух перехватывало.
– За героя! – кричал дядя Ипат. – За полного георгиевского кавалера! – и пил вино полными стаканами, как воду.
Поинтересовавшись, как сын доехал, дядя Ипат стал допытываться, за что кресты.
– Первый, он еще с 1914 года, – объяснял Степан, – за штыковую атаку под городом Перемышлем. А этот, – Степан показал пальцем на второй крест, – за спасение знамени полка. Третий крест был за прорыв австро-венгерского фронта и пленение германского генерала. Четвертый – за сбитый аэроплан.
– Да ну? – подивился дядя Ипат. – Значит, упал?
– Упал.
– Ну, а германец?
– Убился, – ответил Степан.
– Ура! – закричал Зыков. – Туды ему и дорога!
Лёшка слушал, а у самого душа замирала. И представлялась ему одна картина необычнее другой. Не Степан ходил в штыковую атаку под городом Перемышлем, и вовсе не Степан спасал полковое знамя, брал в плен генерала и сбивал германский аэроплан, а он, Лёшка. И полным георгиевским кавалером тоже был Лёшка. А потом мальчик приехал в Москву. Все с завистью смотрели на героя. И Наташа смотрела. Плакала, просила прощения, но он проходил мимо.