Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба

Алексеев Сергей Викторович

– Нечистая сила! – закричал он с порога, влетая в избу к мельнику Полубоярову. – Леший, леший! – и закрестился.

– Что ты, какой леший, где леший? – набросился Полубояров.

– Ей-ей, леший. Не сойти с места. Стою я у мельницы, – рассказывал трясущийся дед Сашка, – а он из лесу – и в индюшатник. А потом как закричит, как замычит! Леший, вот крест, леший.

Полубояров переглянулся с женой. На всякий случай та, так же как и дед Сашка, перекрестилась. Потом Полубояров поднялся, потянулся за шубой.

– Пошли, – сказал старику.

Однако дед Сашка оробел, уперся. Тогда Полубояров достал из чулана берданку.

– Пошли, – повторил. – Не бойся.

Вышли. Подходили к мельнице осторожно, крадучись. Дед Сашка все норовил стать за широкую спину Полубоярова и не переставал шептать какую-то молитву.

Рядом с индюшатником затаились. Кругом тихо, и в индюшатнике никакого движения.

– Ну, где твой леший? – усмехнулся мельник.

– Был, ей-ей был.

И вдруг в дверь кто-то застучал. Послышалось что-то вроде не то плача, не то стона. Дед Сашка подхватил края зипуна – и в сторону. И Полубояров, видать, оробел – тоже отступил. Стук повторился, дребезжащий, снова в дверь и, как тогда, в первый раз, опять в маленькое оконце.

– Пуляй! – завопил дед Сашка. – Пуляй!

Полубояров стрельнул.

– О-ох! – раздался женский всхлип, и все замерло.

Ширяевой повезло. Выбила дробь стекло, но в барыню не попала.

Однако еще больше повезло деду Сашке. Быть бы ему Полубояровым нещадно битым. Да только в это время мимо мельницы проходили Дыбов, Качкин и другие голодаевские мужики. Услышали они выстрел, бросились к индюшатнику.

Увидав Олимпиаду Мелакиевну, мужики хотели тут же утопить ее в Голодайке. Однако, когда поостыли, решили поступить иначе.

На следующий день надрали бабы с индийских петухов и кур перьев и пуху, мужики измазали Ширяеву дегтем, обсыпали перьями, усадили в телегу, вывели коней за околицу, ударили, гикнули. Взвились барские рысаки – земля из-под копыт клином. Понеслись пугать встречных и поперечных невиданным чудом.

– Леший! Леший! – кричали вслед голодаевские мальчишки.

– Пава, как есть пава! – усмехались бабы.

Пряники

Два дня, словно ветер по полю, гуляла по Голодай-селу мужицкая злоба. С испугу бросил приход и уехал куда-то батюшка. Исчез и мельник Полубояров. Затаился, как мышь, притих – не услышишь – кулак и лавочник Пафнутий Собакин.

На третий день мужики заговорили о лавке. Вначале тихо по домам и углам, потом во весь голос прямо на улице. Лавку решили делить. Только Собакин оказался неглупым, вывез куда-то товары. Сунулись мужики в кулацкую лавку, а там пусто.

Вместе со всеми ходил и дед Сашка. Вернулся домой раздосадованный. Забрался на печь, лежит, сокрушается:

– Увез, распроклятый, лавку. И куды он ее, стервец, запрятал?!

И Лёшка вертелся тут же и тоже ломал голову: «Куда он ее запрятал?»

Покрутившись часок в избе, мальчик вышел на улицу, понесся к приятелям. Он вызвал Соньку Лапину, Митьку Дыбова, Петьку Качкина и о чем-то с ними шептался. Потом все вместе направились к кулацкому дому.

– Ну, а вам чего? – набросилась на ребят собакинская жена.

– Нам Аминодава, – проговорил Лёшка.

Когда Аминодав вышел, Лёшка, отозвав кулачонка в сторону, зашептал:

– А у Качкиных корова отелилась, так жеребенок родился. Хочешь посмотреть?

– Да ну?! – подивился Аминодав.

– Вот крест, – побожился Митька. – С пятью ногами.

– С пятью?!

– С пятью, – подтвердила Сонька.

– И с козьими рогами, – продолжал сочинять Лёшка.

– А не брешете?

– Вот крест, – уверял Лёшка. – Побежали, а то он еще подохнет.

Аминодав побежал за ребятами. Однако те, поравнявшись с качкинской избой, свернули не к хлеву, как ожидал мальчик, а к баньке.

Кулачонок остановился.

– Пошли, – подтолкнул Лёшка. – Он в баньке. Его туда для тепла.

– Это чтобы скотину не пугал, – подтвердил Митька.

Аминодав двинулся дальше, хотя уже и без прежней прыти. А когда подошли к баньке, то Лёшка, и Сонька, и Митька, и Петька все разом уже с силой втолкнули в нее Собакина.

Повалив мальчика на пол и прижав его грудь коленом, Лёшка зашептал:

– Говори, куда отец увез лавку?

Аминодав заплакал, завертелся ужом, стал вырываться.

– Говори, – повторил Лёшка и еще сильнее нажал коленкой.

Сонька схватила кулачонка за руки, Митька уселся на голову, Петька на ноги.

– Говори, говори, говори! – кричали ребята.

– Не знаю, – упирался Собакин.

Тогда Лёшка привлек к себе мальчика:

– Говори, а то нос откушу. – Он наклонился к лицу Аминодава, заскрежетал зубами, раскрыл рот.

– А-ай!

– Говори!

Аминодав не выдержал, сдался.

Оставив Митьку и Петьку сторожить Собакина, Лёшка и Сонька помчались к деду Сашке.

– Дед, дед, – закричал Лёшка, – лавка нашлась!

– Ну, брехать, – не поверил старик.

– Нашлась, нашлась, – зачастила Сонька. – Она на хуторах, в подполе у тетки Мавры, у кулацкой сестры.

Дед сорвался с печки, помчался разыскивать Дыбова и других мужиков.

Аминодав не соврал. Товары нашлись. В этот же день состоялся дележ лавки. Добро раздавали Дыбов и Прасковья Лапина: мужикам – хомуты и подковы, бабам – ситец и мыло, девкам – помаду и ленты.

А Лёшка, Сонька, Митька и Петька получили по крашеному прянику: Сонька – в виде коня, Митька – в виде козы, Петька – тоже в виде козы, а Лёшка – ребята никак понять не могли: уж больно он походил на ту тварь, рассказами о которой заманил мальчик собакинского сынка в баньку.

Пряники были старые, черствые, но вкусные.

Каратели

Не только в Голодай-селе, но и по всей России в ту весеннюю пору 1917 года прошли крестьянские бунты и волнения. Крестьяне делили барскую землю. Рубили господский лес. Во многих местах запылали усадьбы. Временное правительство встало на защиту помещиков. По деревням и селам были разосланы карательные отряды.