Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
Потом вышла ему очередь в Смирну.
В Смирне греческий говор слышен повсюду, здесь даже турки говорили по-гречески, и Исмет воспрянул духом. Он слушал греческие песни, он видел людей, говорящих на языке его быта, и хоть временами он ловил себя на злобе к гяурам и торгашам или, глядя на жаркие еще развалины Смирны, в порошок размолотой турецкими батареями и выжженной пожарами турецких бомб, — обнаруживал настроения, одобряющие войну во имя национальных идей, но душа его была за морем, там, где люди сеют табак и, не зная гнета политических катастроф,
Исмет вспомнил несколько новых адресов в Пирее и Фессалии и каждодневно писал, справляясь о семье. Участка в Смирне ему еще не дали, и он работал сортировщиком у американской фирмы. Будучи теперь турецким подданным, и, следовательно, имея право на въезд в глубь Анатолии (греки этого права не имели), в производящие районы, и, являясь хорошим знатоком дела, Исмет рассчитывал на быстрое повышение по службе.
Прошло уже три месяца, как он жил на родине, и однажды его вызвали в полицию.
— Через две недели вы должны быть готовы к отправке в Самсун, — сказал комиссар.
Исмет, удивленный, ответил, что никуда не собирается уезжать.
— Есть декрет правительства перебросить кооптантов в Самсунский вилайет. Там нужны руки, и там вы скорее получите землю и обзаведение, — пояснил комиссар.
Исмет ответил, что он отказывается от государственной помощи, так как проживет трудом своих рук.
— Это меня не касается, — ответил чиновник. — Вы находитесь в списке, и я обязан вас отправить, хотите вы или не хотите.
Исмет побежал к директору своей фирмы, умоляя помочь ему, и было условлено, что на первой же премьере в кино «Мелек» директор встретит губернатора и поговорит с ним о судьбе Исмета.
У себя на квартире — он жил с тремя служащими фирмы — Исмет долго еще не мог успокоиться.
Война армий закончилась, чтобы положить начало войне мещан, — говорил он. — Этот проклятый путешественник, который не мог открыть своего северного полюса, нашел такой способ травить людей, каких не мог бы придумать сам Игнатий Лойола, отец иезуитов.
Примерно через неделю после этого случая Исмет поручил второе письмо от албанца Исы, в котором тот писал, что известный Исмету юноша Гамид повешен, как скрывшийся от властей преступник. Гамид был младшим сыном Исмета.
Исмет запил. Пьяный, он полюбил ходить на развалины Смирны и вслух плакал здесь о своей семье и разрушенной жизни.
В конце сентября, в самый разгар работы по сортировке, Исмета арестовали. Его допрашивали о переписке с Грецией и Триестом, копались в семейных делах, вспомнили, что он подлежал выселению из Смирны и не уехал по протекции иностранца.
Суд был недолог, и Исмету определили для жительства крохотный городишко близ Конии. Много недели Исмет питался сырыми фруктами и курил сухой конский навоз, он перепробовал десятки профессий, был садовником и банщиком, домашним работником и весовщиком в лабазе, но счастье отвернулось от него.
Тогда он решил уйти в Конию.
В Конии он жил, не прописываясь и скудно зарабатывая на хлеб случайным заработком. Но Кония был город, — здесь ворошилась густая товарная жизнь, здесь была родина хлеба, отсюда шли караваны и транспорты, и умереть с голоду было нельзя.
Уже осень подметала пустые поля, были колючи рассветы, блекла зелень, шла анатолийская ветреная зима с дождями и заморозками, с голодом и болезнями.
В глухом квартале Конии, за фабричками сукон, Исмет разыскал нужный дом. Он постучался. Ему открыли. Он вошел в сени, и женщины, месившие тесто, сидя на корточках, быстро опрокинули юбки на головы, бесстрашно обнажая зады. В горнице, в дыму мангала, дремал человек. Исмет вошел, назвал себя и присел у огня.
— Ты ко мне? — спросил хозяин.
— Да, — ответил Исмет. — К тебе. Дай крови, брат.
Хозяин свернул цыгарку, послюнявил ее, зажег, затянулся, поиграл в горле дымом и, не глядя на Исмета, ответил:
— Не дам.
— Тебе говорили обо мне? — спросил Исмет.
Тот кивнул глазами в знак подтверждения.
Исмет потер ладонь о ладонь и объяснил, чего он хочет.
— Я был богат, — сказал он, — и я не думал о добре и зле жизни. Я знал мое добро и мое зло. Но большая война армий кончилась, чтобы дать начало другой, войне мещан. Я не верю, что действуют иные силы, нет, дерутся мещане, мещане истребляют друг друга — спасется тот, кто выскочит из мещан. Я не могу оставаться в стороне, злоба переполняет меня, — говорил он, помогая словам рукой, — я долго думал, что защищать, и решил, что сейчас момент разрушения. Надо разрушать крепости сытых людей, я за войну против сытых — нужно разгромить государства, распахать границы, помешать народы и языки — и тогда, когда все это будет сделано, я уйду в сторону, ибо я не знаю, что надо тогда делать. Но сейчас я хочу разрушать.
Он прижал руки к груди.
— Дай мне любое поручение, и я сделаю. Если надо убить — я убью, если надо разрушить — разрушу. Все, что ты скажешь…
Папироска хозяина догорела, и он снова свернул другую, обсосал, зажег, затянулся и поиграл в горле дымом.
— Не дам, — сказал он опять. — Не проси. Ни убивать, ни разрушать сейчас не надо. Надо собирать, воспитывать, закалять. Когда придет день крови, я найду тысячи таких, как ты, и их злоба будет лучше твоей, потому что, излив ее, они останутся моими, а ты, излив свою, станешь прежним. Ты зол, пока беден, и будешь добр, как только съешь горячей чорбы и поспишь с теплой, толстой женщиной. Я не могу держать тебя в клетке, как зверя, чтобы ты был еще злее, а жизнь и завтра может угостить тебя и горячей чорбой и большим выигрышем.
Исмет приложил руки к груди и низко наклонил голову.
— Дай мне крови, — сказал он. — Пошли, как собаку, на верную смерть.
— Нет, — сказал хозяин и крикнул жене, чтобы она подала есть.
Они вымыли руки и погрузились в тихую прелесть медленной жвачки; жирный плов был упругим и приятно ломким, а масло пьяным, как виноградная ракы.
И, охмелев от масла, икал и, плача, смеялся Исмет. Кусочки плова рассыпались по его пиджаку. Икая и плача, он рассказывал о себе, о своей жизни и часто вспоминал знаменитого путешественника, великого мещанина, погубившего мир мещан.