Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Надо известить их, — умолял он дежурного. — Пойми, — он целовал его руки. — Будь человеком, пойми, они не знают, где я.
Он отдал новые серые брюки из отличной английской шерсти в обмен на старые из грубого солдатского сукна, и дежурный, сменившись, послал телеграмму жене Исмета.
Дни разворачивались медленно, и надо было разбрасывать время, чтобы оно не давило на мысли. Исмет убирал арестантскую, помогал дежурному по двору, прочитывал «Джумухуриет» и вел с товарищами по камере разговоры на всяческие темы. Его мучила неизвестность о семье.
Однажды он потребовал, чтобы его отвели к прокурору.
—
Полицейский начальник, привстав над столом, ударил его по лицу линейкой.
— Гяур, — заскрежетал полицейский зубами, — христианское дерьмо. — Ты еще говоришь о свободе! Она не для тебя. Где ты был, когда мы дрались под Эски-Шеиром, когда мы били твоих греков под Смирной, когда брали у султана Стамбул? Таких, как ты, надо убивать. Турция — не для тебя. Ты тепло спал со своей бабой на греческой земле, пока мы расплачивались кровью за свободу. Ренегат. Изменник.
— Нет, это ты изменник, извращающий свободу, — кричал Исмет, — свобода для всех, кто ее хочет. Я заслужу ее, дайте мне искус, я заплачу за свободу.
— Молчи, грек!
Полицейский ударил его палкой по лицу и по рукам и еще по лицу и, встав из-за стола, толкнул его ногой в низ живота.
— Убейте этого мула, — сказал он. — Он не турок и не грек, и никакой вины на нас не будет, если убьем его.
Когда Исмета унесли в комнату и, облив водою, оставили в обществе других арестантов, — салоникский сараф [8] Георгий Заимис попросил присутствующих высказаться по существу инцидента.
8
Сараф — меняла (турецк.).
Взял слово доктор Николай Пангелос из Пирея.
Сославшись на решение Лозаннской конференции о нацменьшинствах Турции, на постановления контрольной комиссии союзников о Константинополе, процитировав несколько параграфов из протоколов заседания комиссии по обмену и комиссии защиты прав человека при Лиге Наций, он нашел, что Исмету предоставлены два выбора.
Первое: заявить себя греком, не подлежащим обмену, и требовать отправки на родину, опротестовать действия местных властей перед эмиссаром Лиги Наций в Константинополе. Второе — заявив себя греческо-подданным, просить о восстановлении в турецком гражданстве. Закон о кооптантах, — говорил он, — упруг и допускает всякие льготы.
— Нет, ничего не поможет, — сказал сивасский армянин Петрос Хумарьянц. — Я, знаете, в позапрошлом году решил выехать в Советскую Армению. Все продал, подал заявление, армянская советская миссия зачислила меня в списки, все было готово, но вдруг из Сиваса приходит бумага, что я не заплатил всех налогов и что я к тому же опасный человек, потому что во время большой войны у меня стояли на постое русские солдаты. Я таскаюсь по тюрьмам два года, а поддержка у меня — ой-ой! Советской миссии адвокат.
Вошел полицейский и поманил Исмета пальцем. Исмет на корточках пополз к нему, встать на ноги он не мог, низ его живота распух, жилы раздулись и стали багровыми, как зарево внутреннего пожара.
— Тебе телеграмма, — сказал полицейский.
Исмет вскрыл ее и увидел, что это та, что он послал семье.
— Проклятые, где же моя семья? — простонал он.
— Ну, ты, тише, — заметил полицейский.
Он разорвал телеграмму и вышел.
Исмет подал заявление о принятии его в турецкое подданство и через несколько дней был выпущен из полиции, получив на руки бумагу, что он имеет все преимущества для получения в первую очередь земельного надела в районе, освобождаемом от греков.
В первый же день свободы он послал письмо жене, заняв на марку у доктора Пангелоса, и побежал в бюро, отправляющее в Анатолию реэмигрантов и кооптантов.
Но прежде чем уехать, ему пришлось окунуться в самую глубь нищеты — и он грузил бревна на пристани, и собирал на бойне отрепья внутренностей, и очищал холодильники от разложившейся рыбы. Он перестал читать газеты и утратил представление о делах мира. Ответа от жены не было. Он послал несколько писем соседям и знакомым. План, намечавшийся у него в голове, был прост и разумен. Он требовал, чтобы жена срочно продала недвижимое имущество, взяла из банка сбережения и, обратив то и другое в доллары, немедленно же выехала бы к нему, послав сыновей либо в Триест, к дяде Кюпрюлю-Фуаду, торговавшему македонскими табаками, либо в Дураццо, к синьору Горацио Окарино, доверенному одной колониальной фирмы в Милане.
Мозг его, выросший на комбинациях, устал в бездействии и в минуты сытости наливался упругими соками, стремящимися прорваться из глухого мешка, в котором они бродили как сгустки тяжелой браги. Руки, сжимавшие голову, щекотали кожу, и она, вздрагивая, еще сильнее раздражала биение тяжелой жизни отстоявшихся и крепких соков. Бедствия внешней жизни были угольями, и голова котлом, и мозг кипел и источал из себя влагу мыслей тем быстрее, чем раскаленнее был огонь, подогревающий его.
И — лопалась голова. Мысли стремились извергнуться, толпились в лазейках, в проходах нервов, вползали в расщелины мускулов, облепляли все прутики вен.
Планы, один другого безумнее, обуревали Исмета. Будучи хорошо знаком с табачным рынком Средиземного моря, он учитывал создавшееся политическое положение. Греция, получив большую часть Македонии и соприкоснувшись с сербами в Салониках, должна будет в первые годы своего владычества наткнуться на оппозицию и антагонизм местного населения. Сербо-болгарские интриги помогут разгореться страстям. Налоги, которыми обложит афинское правительство своих новых подданных, создадут почву для искания новых торговых путей помимо Афин. С другой стороны, Турция, изгнав сотни тысяч греков-табачников из Самсуна, Трабизонда и Смирны, надолго подламывает свое табачное хозяйство. Экспорт турецких табаков падет, и его место должны занять македонские табаки, и рынком стать сербо-греческий порт Салоники, где благодаря двуначалию и политическим интригам (сербы пытаются оттянуть его себе, а греки норовят оставить за собой) торговые операции приобретут неожиданные преимущества и льготы.
Грузя днем бычьи внутренности, он по ночам писал синьору Горацио и дяде Кюпрюлю о необходимости перебрасывать заготовки в Македонию и, пользуясь общей сумятицей, забрать рынок в свои руки.
Недели через полторы он получил письмо от соседа чувячника Исы, албанца с улицы Абанос, который сообщал, что семья Исмета выслана в Турцию, имущество взято в казну, а сам он объявлен шпионом. Синьор Горацио и дядя из Триеста между тем не отвечали на письма.
Все мысли его вылились в проект, и каналы мозга обмякли, лишенные внутри стремящейся плоти. Теперь уже Исмет не мог справиться даже с обычными рабочими мыслями и производил впечатление полоумного.