Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
Интересную запись об Анне-Мамеде сделал инспектор профтехшколы. В своих записках «О выдающихся и способных детях ашхабадских школ, начиная с 1924 года» он так характеризовал Анну-Мамеда:
«Этот малый — прирожденный языковед. Туркменской грамоте научился в три месяца, сейчас занимается русским и уже не плохо болтает по-персидски. Предложил с ним заниматься особо, так как общей школьной нагрузки для него мало. Предложил ему написать свою биографию с подробным описанием условий жизни (питания).
В характере
А школьный сторож Юсуп, у которого Анна-Мамед учился персидскому языку, ежедневно жаловался заведующему.
— Этот малый меня замучил, — говорил он, — как только от него отвернешься, обязательно что-нибудь сломает. Грубый мальчик, все любит ломать. Лампу разбил, замок развернул. Я в РКИ на него буду жаловаться.
И действительно, любви к вещам у Анны-Мамеда не было. Он интересовался не готовою вещью, а тем, что она могла делать для человека, и хорошо ли делала, и то ли, что надо, и нельзя ли ее заставить нести еще и другую работу.
Когда стало известно, что в Денезли произойдут выборы новых рабочих, кузнец сообщил сыну, чтоб он приехал.
От станции железной дороги до селения Денезли человеку итти часов двадцать, верблюду — сутки, коню — восемь часов, и никто поэтому не мог сказать точного расстояния. На половине дороги старик Фарух держал чайханэ, где ночевали путники. В ночь с 4 на 5 мая в чайханэ было народу немного, и поэтому Фарух не долил самовара и сам рано улегся на лавке за стойкой.
После полуночи огонь большого пожара осветил чайханэ, и ослы забились и заревели у привязи. Фарух проснулся и разбудил спящих.
Двое бродячих торговцев стали поспешно укладываться.
— Кто там виноват — неизвестно, а как нас поймают — придется долго сидеть, — сказал один из них. — В прошлом году вот также случился пожар, а мы рядом спали, так потом три месяца отсидели. Допрашивали-допрашивали…
— Как же это так? — спросил дехканин из Чимкента.
— Говорят: «Вы вредный элемент, от вас всякое зло». Это про нас.
Дехканин быстро встал и проверил, цел ли его осел у привязи и в порядке ли хурджины.
Торговцы засмеялись.
— Смеяться нечего, — сказал чимкентец, — кто вас знает, бродячих!
Еще встал один человек и сказал:
— Надо бы всех разбудить, а то и правда уедут эти бродячие, а потом того нет, другого нет. Фарух, — сказал он, — буди своих гостей, скоро и солнце.
Старик вынес за дверь самовар, — дым ахнул и загудел в трубе на ветру, и запахло керосинным паром, — потом вернулся и сказал тихо:
— Едут! — И стал перебирать на стойке пиалы и чайники.
Торговцы засуетились. Чимкентец выскочил на порог, вслушался и сказал:
— Да, на конях едут, трое-четверо, шибко едут, разговор держат. Ждать их надо. — И ушел в темноту, к привязям, где стоял его осел.
Фарух, хозяин, чтобы разрядить беспокойство, стал рассказывать, что места здесь покойные, мирные, басмачей никогда не было, грабить не грабят, и придумал историю, как человек ехал из города, испугался ночью верблюда, убежал в степь и три дня блуждал, чуть не умер. Никто не смеялся от его рассказа.
На дворе зафыркали кони, и чей-то голос произнес:
— Фарух! Возьми коней, чай едем пить.
Старик, только рассказавший смешную историю для бодрости, вздохнул и сказал облегченно:
— По имени зовут, значит приятели. Наши места, я говорю, тихие.
И сейчас же вошел в чайханэ человек, закутанный в халат, за ним еще один и женщина.
Первый вполголоса поздоровался в пространство и, не ожидая вопросов, сказал:
— Беда, беда, уважаемые.
— Что случилось? — спросили все.
— Такая беда, что и слов нету. Колхоз у нас взбунтовался. Да, хороший был колхоз, крепкий, да вот приехал человек из города — выбрать пять человек рабочими на фабрику, стали выбирать — передрались, арык выпустили, сушилку подожгли и друг друга ножами режут.
— Сколько людей поубивали! — сказал второй приехавший.
— Туту порубили, уважаемые, людей попортили!.. Ах, что делается! Я вот забрал сына и старуху, еду в кочевки, пережду пока что. А то завтра приедут из города, сейчас же — а-а, ты не колхозник, кулак, вредный элемент, — садись, тюрьма.
«Садись, тюрьма» сказал человек по-русски, но все поняли и засмеялись, как хорошей остроте.
Торговцы стали прощаться. Тогда с бардана в углу поднялся хромой человек и сказал:
— Подождите ехать. Я сейчас вам важное слово скажу.
Дехканин из Чимкента, что выходил в темноту, вернулся и стал у дверей.
Хромой человек вышел на середину, посмотрел на приехавших, сказал, указывая всем на них:
— Вот эти люди — трое — эти люди завтра будут арестованы. Это они подожгли. Они кулаки. И если меня убьют, Фарух, скажи всем, что убил меня кулак Беги из Денезли.
— Ах, шайтан его… это сын кузнеца, — тихо ахнула женщина.
— Да, я сын кузнеца Мурада, — сказал хромой.
— Не знаю, что случилось, но ты, Беги, свою вину знаешь, раз уходишь в кочевки. Запомните его имя.
Утро поднялось над Денезли, как большой костер из отсыревшего камыша. Дым стоял над садами, и вода залегла на улицах и во дворах.
В тяжелом запахе гари глухо звучал человеческий голос.
Анна-Мамед сидел на плоской крыше отцовского дома и грел у маленького костра свой мокрый халат. Над Денезли перекликались люди.