Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Виновных? — Кузнец будто впервые услышал, что действительно несчастье стряслось не само собой.
— Двое наших сгорели, — сказал кто-то.
— А в «Зарю Востока» послали?
— Послали. Давно уже.
— Виновных я сейчас найду, — сказал кузнец. — Я их сейчас найду!
Он схватил в руки свой молот и побежал дворами.
— Что ты хочешь делать? — крикнул вслед ему инструктор.
Но кузнец был уже в темноте.
Не глядя, он по памяти прыгал через канавки, перелезал через низенькие дувалы и вот уткнулся в дом, будто не жилой, без суеты и без признаков жизни.
Он ударил молотом в дверь, вышиб ее и еще взмахнул молотом. Раздался звон и треск внутри жилища. Кузнец услышал, как, не выдержав этого грохота, заплакал ребенок. Он двинулся навстречу голосу, размахивая молотом, и скрипнул зубами, почувствовав под молотом, голову человека.
Тогда крикнула в темноте женщина:
— Мурад, Мурад, не убивай его, я скажу!
Он опустил молот.
— Кузнец, ты убил мужа? А? Ты убил?
— Не знаю, — ответил он. — Говори! — И поднял молот.
— Я скажу, Мурад, я скажу. Это все Беги, твой сосед, надумал. «Выпустим воду, говорит, сделаем огонь, срубим нашу туту, пускай колхоз свою насадит». Мой муж сказал, что туту рубить не надо. Не трогай его, Мурад, он, правда, так сказал. Он только помог выпустить воду, чтоб попугать. Я говорю правду. Ты не убьешь моего ребенка? Мой старик пошел, только чтобы напугать.
Мурад вышел во двор. Инструктор уже искал его.
— Где ты был?
— Они решили рубить старые деревья! Ты слышишь? Те, что еще посажены моим отцом, а? Не дам!
И он рассказал инструктору о сообщении женщины.
Анна-Мамед, сын кузнеца, выехал из Ашхабада домой дня за три до отцовских выборов, об исходе которых он догадывался. Анне-Мамеду шел шестнадцатый год, но он был мал ростом, худ и желт, а хромая нога делала его похожим на старика. До ученья, в Денезли, дед часто говорил ему с горькой нежностью:
— Ты, Анна-Мамед, у нас не удался, да. Вот я — я открыл первую дорогу для своего рода, твой отец ищет вторую, тебе надо третью найти, а ты — что? Ты — хромой. Ты разве работник?
И отдали Мамеда в легкое ученье — в школу шелководства, вместе с девочками, потому что возиться с выкормкой червя и размоткой коконов не мужское дело, говорили старики.
Да и правда, не так еще давно это было легкое дело. Получили дехкане от кустпромсоюза грену, мелкие, как мак, яички шелковичного червя, и рассыпали ее весной на подстилке из молодых листьев туты. Из зернышка грены через несколько дней вылуплялся маленький червячишко и сейчас же начинал пожирать тутовый лист. Быстро вырастая и несколько раз меняя кожицу, достигал червяк возраста в тридцать — тридцать пять дней, потом переставал есть, облюбовывал себе прутик и начинал завивать вокруг себя кокон-коробку, выделяя для этого изо рта липкую шелковую нить.
Тогда дехканин собирал коконы, ставил их под пар, чтобы убить личинку — червя, внутри кокона превращавшегося в куколку, и либо сам распаривал кокон и сучил из него нить, либо продавал сырой кокон кооперации. Если кокон не обваривали, дней через десять из куколки выходила бабочка. Она продырявливала кокон, похожий на тупоконечное яичко, и вылетала класть яйца — грену. Но обычно выводом грены дехкане не занимались. Они выкармливали червя и продавали завитые коконы на сторону. Было бы достаточно листа туты.
Дело и вправду нетрудное, и его отводили женщинам в те времена, когда она была рабой семьи и мужа.
Анна-Мамед приехал в город, не зная ни слова по-русски. Впрочем, и на своем родном языке, туркменском, он объяснялся не без труда, потому что знал мало слов, меньше, чем нужно было в городе, а писать и читать не умел.
Он приехал в город, и голова у него пошла кругом. Сразу его обступили вещи, о которых он не имел никакого понятия и значение которых не мог себе вообразить. Он увидел автомобили, кино, граммофоны, тракторы, электричество, примусы, пишущие машины; он узнал, что существуют фотография, радиозвучание, микроскоп, который показывает вещи, не видимые глазу, и он не спал много ночей, чтобы понять, что все состоит из тел, даже воздух, который как будто ничто, и что, следовательно, в мире никого «ничто» не существует.
Сначала все, что он видел, его только удивляло, но скоро он привык к своей новой жизни и научился чувствовать, что жизнь — это не просто граммофоны и тракторы, ружья или паровозы, а хитрое и сложное взаимоотношение вещей, что надо уметь обращаться с вещами и что жизнь таит в себе больше возможностей, чем те, которыми мы уже располагаем.
Ночью, во сне, жизнь ему представлялась хитроумно сложенным чертежом из кубиков-вещей, которые можно переставлять до бесконечности.
Он так поверил в это, что вскоре постоянное удивление перед вещами сменилось у него постоянным же недоверием к вещам. Он брал щипцы для орехов и никак не хотел поверить, что они только щипцы и только для орехов. Ему хотелось найти у них еще какую-нибудь скрытую или пока неизвестную способность.
Он знал, что с коровой можно делать многое: доить, ездить верхом, или запрягать в арбу, или откармливать на убой, — и так же он относился ко всем вещам.
Все эти мысли Анны-Мамеда удалось узнать позднее и стороной, так как он был скрытен и не имел друзей.
Но, приезжая на каникулы в Денезли, он иногда делился своими городскими впечатлениями с сельскими ребятами, с Файзуллой, что теперь полноправный член денезлийского колхоза, с Нефесом — ныне студентом комвуза, с Фатьмой — воспитанницей соседа Беги. В школе же никто не имел понятия о его странном отношении к жизни. Учителя в один голос устанавливали лишь одно: что любознательность Анны-Мамеда была неистощима, энергия неослабеваема, упрямство незаполнимо.
— Этот мальчишка набрасывается на науку с ножом, как разбойник на большой дороге, — говорил про него заведующий школой. — Честное слово! Он хватает каждого из нас прямо за горло.
Когда Анна-Мамед приезжал к родным и рассказывал об учебе, дед уже утешал его виноватым голосом:
— Подумаешь, — говорил он, — какая беда, что ты хромой! Тимурлэн тоже был хромец, а слыхал, каких дел натворил? Ну, вот видишь! Хорошая голова на плечах, — тут старик стучал по своей, — это все!