«Синьоры!От имени и по поручению президиума Клубасексуальных меньшинств разрешите мне поднятьпервый тост за женщин. Пусть вас не удивляет этоттост, синьоры. При всех их физических и моральныхнедостатках, женщины необходимы для того,чтобы рождать нас. Итак – за женщин!»
* * *
«Мой друг, скажи, к чему писать стихисреди распада страшного? Не знаю.Как этот мир сурово ни стыди —не устыдится. Предан стыд, как знамя.Спасение в стыде, но он забыт,и мне порою хочется воскликнуть:«О, где же, человечество, твой стыд —единственный твой двигатель великий?Вокруг бесстыдство царствует в ночи,а чувства и мельчают и увечатся, —лишь пьяниц жилковатые носыкраснеют от стыда за человечество».«Постой, постой… Твой горький монологуже стихи… Писать их, значит, стоит.А не захочешь – так заставит бог,который в нас, несовершенных, стонет.Да, стыд забыт, – вернее, он притих,но только сокрушаться не годится.Ведь ты стыдишься! Почему в другихпотеряна способность устыдиться?!Бездейственно следить чужой развратне лучше откровенного разврата,и, проклиная свысока распад,мы сами – составная часть распада.Ну а тебе не кажется, мой друг,что, зренье потерявши от испуга,мы в замкнутый с тобой попали круг,не видя мира за чертою круга?Но есть совсем другие круги, есть,и в этот миг – нетронуто, старинно —любовь, надежда, доброта и честьидут, для нас незримые, по Риму.Они для нас, как мы для них, – в тени.Они идут. Как призраков, нас гонят.И, может, правы именно онии вечны, словно Вечный этот город».
* * *
«Забыли нас, любимый мой.Из парка все ушли домой,и с чертового колесастекли куда-то голоса.Механик, видно, добрый был, —на землю нас не опустил.Остановилось колесо.Забыли нас… Как хорошо!Внизу наш бедный гордый Рим,любимый Рим, проклятый Рим.Не знает он, что мы над нимв своей кабиночке парим.Внизу политики-врали,министры, шлюхи, короли,чины, полиция, войска —какая это все тоска!Кому-то мы внизу нужны,и что-то делать мы должны.Спасибо им, что хоть сейчасна небесах забыли нас.Чуть-чуть кабиночку качнии целовать меня начни,не то сама ее качнуи целовать тебя начну».
* * *
Постой, война, постой, война!..Да, жизнь как Рим, – она страшна,но жизнь как Рим, она – одна…Постой, война, постой, война!..1965
Проклятье газетам
Проклятье газетам —вонючим клозетам!Проклятье газетам —бандитским кастетам!Газетчики, кто вы?Вы призраки Гойи?Вы пишете кровью,но только чужою.Считать чепушинкойпривыкли вы, судьи,когда пишмашинкойрасстреляны люди.Вбивайте, хрустя,да только уж поздно,в ладони Христаавторучки, как гвозди!Над горестным прахомказненных наветамипусть пишут всю правду:«Убиты газетами!»Над всеми поэтами,что оклеветаны, —«…убиты газетами…»,«…убиты газетами…».1965
Проводы трамвайщика
Спуманте, пенься,Рим, пей и пой!Идет на пенсиютрамвайщик твой.Кругом товарищисидят и пьют,и все трамвайщики —ремонтный люд.Старик Джанкарлобог средь них.Одет шикарно,ну, впрямь — жених.Лишь чуть грустинкав его глазах.Лишь чуть грузнинкав его плечах.Он так выхаживаллюбой трамвай,чуть не выпрашивал:«Вставай, вставай…»И как рубалииз рейса в рейсего трамвайспагетти рельс!Они привязчивей,чем поезда…Так что ж ты празднуешь,старик, тогда?Когда, заплаканный,пойдешь домой,они — собакамивсе за тобой.Они закроютпуть впереди.Они завоют:«Не уходи!»Дичают жалкоони без ласк…Старик Джанкарло,ты слышишь лязг?Вконец разогнанный —в ад или рай? —летит разболтанный,больной трамвай.И кто-то чокнутый —счастливо: «Крой!»А кто-то чопорный —трусливо: «Ой!»И кто-то пьяненький:«Давай! Давай!» —а кто-то в панике:«Ай! Ай!..»Ты что, без памяти?Окстись, трамвай!Но он, как в мыле —бах! бух!О, мама миа,ах! ух!Шекспир, да Винчи —в пух! в прах!Вам смерть не иначе —Глюк, Бах.Искусство нынче —бух! бах!Арриведерчи,Иисус Христос!Арии Вердисмешны до слез.Эй ты, Петрарка,что твой сонет?Жизнь, как петарда, —ба-бах! — и нет.Очнись, Лаура, —всем быть в аду.Не будь же дура —льни на ходу.В трамвае жуткомстрашенный ор.То вор, то жулик,то снова вор.Но рядом с кодломпод визг, вытьекрестьянка кормитсвое дитё.Рабочий с булкой,студент-юнец…Неужто будетим всем конец?Вожатый, сука,ты что, — преступникили дурак?Хотя б не взрослых —спаси детей,от страха вздрогнув, —в депо, в депо!Трамвай размордленный,под своды лезь —ведь есть ремонтники,наверно, здесь.Но не наученыте, кто в депо,а те, кто лучшие,ушли давно.За что же кара?Что впереди?Старик Джанкарло,не уходи!1965
Точка опоры
Старик Архимед, я безграмотный правнук.Мне трудно с тобою поспорить на равных,когда в Сиракузах, в священной тиши,боюсь наступить на твои чертежи.Должно быть, все это одни разговоры,что как-то в старинную старинувоскликнул ты: «Дайте мне точку опоры,а Землю я – как-нибудь переверну!»Но сколько еще на Земле до сих портаких отвратительных точек опор!Точка опоры сытых улыбок —на чьих-то голодных слезах.Точка опоры мнимо великих —на мнимо ничтожных костях.Точка опоры могучих трусовна тех, кто трусливей их.Точка опоры живучих труповна слишком уж мертвых живых.И часто я вижу, безграмотный правнук,что точка опоры неправды — на правде,как точка опоры сверхмодных ракет,она на твоих чертежах, Архимед.Идея твоя чиста, Архимед, —нечисто она передернута.Порою мне снится — Земли уже нет,настолько она перевернута.Ты должен был, все предугадывая,опомниться как-нибудьи точку опоры, проклятую,не Землю перевернуть!Дайте мне солнца, зелени,свежего ветра струю,дайте нормальную Землю,не перевернутую!..1965
Знамена дворов
Белье на веревках — знамена дворов —качается в сонном Неаполе.Из наволок мокрых до звездных мироввыходят все слезы наплаканные.И простыни — саваны чьей-то тоски —моля за греховность прошения,взлетели бы к небу, да только тяжки,да только прижаты прищепками.Бюстгальтеры прячут под жалкий покроввсе то, что сердцами настукано.А то, что рассказано потом хребтов,рубашки скрывают насупленно.Воздев рукава, воззывают сквозь ночьхалаты — пророки невольные.Усталостью женских измотанных ногчулки опустело наполнены.Над болью невидимой сомкнутых глаз,над стихнувшими перебранкамискатеркам заштопанным снится сейчас,что стали они самобранками.Качаются тихо старушек чепцы,качаются детские маечки…Синьора История, ваши часыспешат… Это – лучшие маятники.Средь стольких враждующих в мире знамензнамена дворов одинаковы.Им слышно друг друга на шаре земном —в Нью-Йорке, Марселе, Неаполе.И вы попытайтесь хотя бы спроситьих мненье о жизни, правители…А если в них дыры, им надо простить —священней знамена пробитые.В них красное знамя гудит и поет.Трепещут они, как воззвания,а те, кто знамена дворов предает, —предатели красного знамени.Кухонные фартуки бьются о тьму,взывают комбинезоны…И если я в руки винтовку возьму,то только за эти знамена.1965
Жара в риме
Монахи, к черту все сутаны,ныряйте в римские фонтаны!А ну, синьор премьер-министр,скорее в По и прямо – вниз!И как ослы и как ослихи,к воде – послы, к воде – послихи.Миллионер, кричи в смятенье:«Подайте на кусочек тени!»Объедини хоть раз господс простым народом, общий пот!Все пропотело — даже чувства.Газеты — липкое белье.Мадонна плачет… Чудо! Чудо!Не верьте — катит пот с нее.За сорок… Градусники лопаются.Танцует пьяно ртуть в пыли,как будто крошечные глобусы,с которых страны оползли.Все расползается на части,размякло все — и даже власти.Отщипывайте мрамор храмаи жуйте вместо чуингама.А бронзовые властелины,герои, боги — жалкий люд,как будто бы из пластилина:ткнешь пальцем — сразу упадут.На Пьяцца ди Индепеденцатону беспомощней младенца.Асфальт расплавленный — по грудь.«Эй, кто-нибудь! Эй, кто-нибудь!»Но нет — никто не отвечает.Жить независимо — включаети независимо тонуть.А надо всем поэт-нудистстихи пророчески нудит:«Коровы на лугах протухли,на небе Млечный Путь прокис.Воняют люди и продукты.Спасенье — массовый стриптиз!Не превращайтесь, люди, в трупы,не бойтесь девственной красы.Одежду носят только трусы.Снимайте радостно трусы!»Дамы стонут: «Озона!.. Озона!..»Объявили, портных окрыля,наимодным платьем сезонаплатье голого короля.«Ха-ха-ха!.. — веков раздался ответ. —Оно самое модное — тысячи лет».«О, депутат наш дорогой,вы в села — даже ни ногой,а села обнищали…Где все, что обещали?»«Я обещал? Ах да, ах да!..Забыл – простите, духота».«Что ты слаб, мой миленький?Подкрепить вином?Ляжем в холодильнике,может, выйдет в нем».Депутаты перед избирателями,импотенты перед супружницами,убийцы перед прокурорами,адвокаты перед убийцами —все оправдываются добродушно:«Душно…»Душно, душно ото лжи…Россия, снега одолжи!Но ходят слухи – ну и бред! —что и в России снега нет.И слухи новые Рим облетели,что и на полюсе нету льдин,что тлеют книги в библиотеках,в музеях краски текут с картин…И не спит изнывающий город ночей.Надо что-то немедля решать,если даже и те, кто дышал ничем,заявляют: «Нечем дышать!»Из кожи мира — грязный жир.Провентилировать бы мир!Все самолеты, ракеты, эсминцы,все автоматы, винтовки, а с нимилживый металл в голосах у ораторов,медные лбы проигравшихся главна вентиляторы, на вентиляторы,на вентиляторы — в переплав!Быть может,поможет…1965
«Когда Парижем ты идешь в обнимку…»
Когда Парижем ты идешь в обнимку,припав щекою к призрачному нимбуее волос, и щеку забываешь,и, оторвавшись, боком забегаешьчуть-чуть вперед, чтоб разглядеть поближедва глаза — два мерцающих Парижа,и так идешь вдоль улочек и улиц,где дух жиго, где острый запах устриц,где робкое зазывное качаньегвоздик в корзинах ветхих, где журчаньефонтанов Тюильри, дроздов, каштанов,где важность монументов и ажанов,где книжные развалы и мольберты,и где обрывки твиста и молебны, —в обнимку, в обнимку, в обнимку —сквозь лиловато брезжущую дымку,которая дурманит и тревожит,которая и есть Париж, быть может, —в обнимку, в обнимку, в обнимку —по городу — по птичьему рынку,прижавши, что украденную птицу,модистку или, скажем, продавщицу,то будь спокоен — это не в запрете:тебя никто в Париже не заметит…Когда Парижем ты идешь, разбитый,с какою-то бедою и обидой,и попадаешь башмаками в лужи,и выпить бы, да станет еще хуже,и чья-то просьба прикурить, как мука,и зажигалкой щелкаешь кому-то,а он тебе в глаза не взглянет даже,прикурит и пойдет куда-то дальше;и ты идешь, а мимо, мимо, мимо,как будто тени из другого мира, —в обнимку, в обнимку, в обнимку, —и ты несешь сквозь них свою обиду,разбитый, разбитый, разбитый,как берег Сены, ливнями размытый;и ты, ища покоя и спасенья,подходишь к Сене — той же самой Сене,то будь спокоен — это не в запрете:никто в Париже всплеска не заметит…1965
Пушкинский перевал
М. Г о л о в а с т и к о в у
Когда меня спросил пурист из ПУРа [12] :«Куда на сборы нам отправить вас?» —ему ответил я притворно-хмуро:«Куда угодно, но не на Кавказ…»И с идеологических высот,я брошен был в Тбилиси, не терзаясь,как будто бы в капусту хитрый заяц —мне с детства с наказаньями везет!Я принимал их лишь полуповинно,тех, кто меня наказывал, дразня.Моих стихов, наверно, половинуписали наказанья за меня!В Париже пишут, будто на Кавказбыл сослан я, как Лермонтов, как Пушкин,а я в стране грузин, красиво пьющих,пил хванчкару, как мой солдатский квас.Я полюбил поющих труб металл,и чистоту оружия и коек,и даже дисциплину, против коейпредубежденьем некогда блистал.Я полюбил солдат. Не без стыдая думал, что писал о них нечасто,и полюбил высокое начальство,чего не мог представить никогда.Поэзия и армия равныпо ощущенью долга и устава —ведь на границах совести страныпоэзия всегда погранзастава.Мне, право, подозрителен тот фрукт,который, заявляя, что он воин,из формулы «поэт-солдат» усвоилне честь солдата – фридриховский фрунт.Но так же мне сомнителен поэт,когда он весь разболтан и расхристани ни армейской выправки в нем нет,ни мужества армейского, ни риска…Ко мне подходят с грохотом слова,как будто эшелоны новобранцев.В них надо хорошенько разобраться,до самой глубины к ним подобратьсяи преподать основы мастерства.Но часто, вроде опытный солдат,себя я ощущаю неумелым,когда в строю разбродном, онемеломслова с узлами штатскими стоят.Как важно, чтобы в миг той немотыза сильного тебя хоть кто-то принял,от широты своей душевной придалтебе значенье большее, чем ты.Полковник мне значенье придавал.Совсем смущенно он сказал: «Имею,Евгений Александрович, идею —на Пушкинский подняться перевал».…Была зарей навьючена Кура.Хинкальные – клубились, бились листья,и церкви плыли в мареве, когдамы выехали утром из Тбилиси.Пошли деревни. Любопытство, страхв глазенках несмышленышей чернели.Блестя, сосульки Грузии – чурчхелына ниточках висели во дворах.Пузатые кувшины по бокампросили их похлопать – ну хоть разик! —но, вежливо сигналя ишакам,упрямей ишака трусил наш «газик».А солнце все вздымалось в синеву,а Грузия лилась, не прерывалась,и, как трава вливается в травуи как строфа вливается в строфу,в Армению она переливалась.Все стало строже – и на цвет и вес.Мы поднимались к небу по спирали,и, словно четки белые, – овецкривые пальцы скал перебирали.И облака, покойны и тихи,взирая на долинный мир высотно,сидели на снегу, как пастухи,и, как лаваш, разламывали солнце.Полковник будто тайну поверял,скрывая под мундиром школьный трепет,о том, как гений гения здесь встретил,как страшно побратал их перевал.…Арба навстречу Пушкину ползла,и он, привстав с черкесского седла,«Что вы везете?» – крикнул в грохот ветра;и кто-то там ответил – не со зла, —а чтобы быть короче: «Грибоеда…»Полковник, вероятно, был чудак,но только в чудаках есть божья искра.Про перевал шепнул полковник так,как будто бы про Пушкина: «Он близко…»И «газик» наш, рванувшись, перегналс погибшим Грибоедовым повозкуи вдруг, хрипя, забуксовал по воздуху —и Пушкинский открылся перевал…Теперь все оправданья не спасут!Да и не надо! От игры в поэтовжизнь привела туда, где Грибоедов,туда, где Пушкин, – привела на суд.И я, такого жалкого, внизусебя увидел… Дотянусь я разве?Как я сюда дойду и доползус прилипшей к башмакам низинной грязью?Не то что глотка – а глаза рычат,когда порой от грязи спасу нету.Так что ж – как новый Чацкий закричатьна модный лад: «Ракету мне! Ракету!»Но, даже и ракетой вознесен,несущийся быстрей, чем скорость звука,увижу я, как будто страшный сон,молчалиных тихоньствующих сонми многоликость рожи Скалозуба.Но где-то там, поземицей обвит,среди видений – дай-то бог, поклепных! —на перевале Пушкинском стоити все-таки надеется полковник.Надеются мильоны добрых глаз,надеются крестьянок встречных ведра,и каждою своею каплей – Волга,и каждым своим камешком – Кавказ,и женщина, оставшаяся занегаданным изгибом поворота,откуда светят даже не глаза,а всполохом всплывает поволока.Почти кричу: «О, не надейтесь вы!» —и страшно самому от крика этого.Полковник, друг, – не Пушкин я, увы!Кого везут? Да нет, не Грибоедова.Я слаб. Я мал. Я, правда, не злодей,не Бенкендорф, не подленький Фаддей,но это ль утешенье в полной мере?Конечно, утешают параллели,что даже и великие болелиболезнями всех маленьких людей.Был Пушкин до смешного уязвленнегромким чином, громким вздором света.И сколько раз поскальзывался онна хитром льду дворцового паркета!А Грибоедов! Сколько отнялау нас тщета посольского подворья!Тебе, создатель «Горя от ума»,ум дипломата жизнь дала от горя.Пора уже давно сказать, ей-ей,потомкам, правду чистую поведав,о «роли положительной» царей,опалой своевременной своейиз царедворцев делавших поэтов.И гений тоже слабый человек.И гению альков лукаво снится,а не одни вода и черный хлеби роковая ласка власяницы.И он подвержен страху пропастей,подвержен жажде нежности властей,подвержен тяге с быдлом быть в комплоте,подвержен поножовщине страстейв неосвещенных закоулках плоти.И гений чертит множество кругов,бессмысленных кругов среди сыр-бора,но из угрюмых глыб своих грехов,сдирая ногти, создает соборы!А если горы грудью он прорвали впереди пространство слишком гладко,то сам перед собою для порядкаиз этих глыб он ставит перевал!Пардон, пушкиновед и чеховед,не верю в подопечных ваших святость.Да, гений тоже слабый человек,но поднятый собой – не чудом – вверх,переваливший собственную слабость.И надо не сдаваться перед ленью,самих себя ломать без полумер,и у своих предтеч в преодоленье —не в слабостях – искать себе пример.Среди хулы или среди хвалыеще не раз мы, видимо, постигнем,что перевалы наши – лишь холмыв сравнении с тем пушкинским – пустынным.Мы падаем, срываемся, скользим,а перевал нас дразнит гордой гранью.Как тянет из бензинности низинк его высокогорному дыханью!И вы надейтесь, как полковник тот.Нужна надежда не для развлеченья,а чтобы стать достойными значенья,которое нам кто-то придает.Чтоб нас не утешали параллели,когда толкают слабости в провал,чтоб мы смогли, взошли, преодолели —и Пушкинский открылся перевал.1965
12
ПУР – политуправление армии, запрещавшее мою песню «Хотят ли русские войны?» для исполнения, обвиняя ее в «демобилизующем настрое».
Полковник М. Головастиков, редактор газеты Закавказского военного округа «Ленинское знамя» (Тбилиси) представил меня после сборов к званию майора и был немедленно уволен в запас. А я как был, так и остался, может быть, единственным писателем, у которого в военном билете стоит воинское звание на случай призыва – «солдат».
Письмо Есенину
Поэты русские, друг друга мы браним.Парнас российский дрязгами заселен,но все мы чем-то связаны родным —любой из нас хоть чуточку Есенин.И я Есенин, но совсем иной.В колхозе от рожденья конь мой розовыйЯ, как Россия, более стальнойи, как Россия, менее березовый.Есенин, милый, изменилась Русь,но сетовать, по-моему, напрасно,и говорить, что к лучшему, — боюсь,ну а сказать, что к худшему, — опасно.Какие стройки, спутники в стране!Но потеряли мы в пути неровноми двадцать миллионов на войне,и миллионы — на войне с народом.Забыть об этом, память отрубив?Но где топор, что память враз отрубит?Никто, как русские, так не спасал других,никто, как русские, — так сам себя не губит.Но наш корабль плывет. Когда мелка вода,мы посуху вперед Россию тащим.Что сволочей хватает, не беда.Нет совести — вот это очень тяжко.И жалко то, что нет еще тебяи твоего соперника горлана.Я вам, двоим, конечно, не судья,но все-таки ушли вы слишком рано.Когда румяный комсомольский вождьна нас, поэтов, кулаком грохочети хочет наши души мять, как воск,и вылепить свое подобье хочет,его слова, Есенин, не страшны,но тяжко быть от этого веселым,и мне не хочется, поверь, задрав штаны,бежать вослед за этим комсомолом.Порою горько мне, и больно это все,и силы нет сопротивляться вздору,и втягивает смерть под колесо,как шарф втянул когда-то Айседору.Но – надо жить. Ни водка, ни петля,ни женщины — все это не спасенье.Спасенье ты, российская земля,спасенье — твоя искренность, Есенин.И русская поэзия идетвперед сквозь подозренья и нападкии хваткою есенинской кладетЕвропу, как Поддубный, на лопатки.1965