Собрание сочинений. Том 5

Евтушенко Евгений Александрович

Ночь поэзии

Скрипело солнце на крюке у крана,спускаясь в глубь ангарской быстрины.Стояла ГЭС, уже темнея справа,и вся в закате – с левой стороны.Она играла Ангарой взметеннойи сотворяла волшебство с водой,ее впуская справа темной-темной,а выпуская слева – золотой.Шалило море с блестками рыбешек,с буйками и прибрежным ивнякоми баловалось – вправду, как ребенок,что погремушкой, нашим катерком.И худенькая женщина шептала,забыв при всех приличья соблюдать,припав щекой к тельняшке капитана:«Ах, Паша-Паша, что за благодать!»И он ее рукой в наколках обнял,свободною рукой держа штурвал.«Муж и жена… — они поэты оба…» —матросик рыжий мне растолковал.Я наблюдал за странною семьейпоэтов. Был уже немолод Павел,но буйно, по-мальчишьи, чуб седойна синие есенинские – падал.Да и она была немолода.Виднелись из-под гребня на затылке,сквозь краску проступая иногда,сединки в шестимесячной завивке.И кожа ее красных тяжких рук,как и у всех стиравших много женщин,потрескалась… Но пробивалось вдругдевчоночье живое в их движеньях.И с радостной смущенностью в глазах,как если бы ей взять и нарядиться,на месяц бледный мужу показав,она сказала вздохом: «Народился…»Причалил катер к берегу, и Павелнам объявил начальственно привал.Кто хворост нес, а кто палатки ставил,а кто уже бутылки открывал.Стемнело. За сплетеньем звезд и ветокневидимо шумела Ангара.Кулеш в котле клохтал. Под мокрым ветромкренились крылья красные костра.Ну а матросик шустрый тот — Серенька —аккордеон трофейный развернул,ремень плечом напряг, взглянул серьезно,а после подмигнул и – резанул!Он то мотал кудрявой головою,то прыгал чертом на одной ноге,как будто рыжик, приподнявший хвоюв угрюмо настороженной тайге.В траву за поллитровкой поллитровкушвыряли мы, смыкаясь все тесней,а то, что иглы падали в «зубровку»,так с ними было даже и вкусней.И я себя почувствовал собою,и я дышал отчаянно, легко,и было мне так чисто, так свободно,а все иное было далеко.Тут попросили почитать, и сновапочувствовал я где-то в глубине:нет у меня чего-то основного,что нужно этим людям, да и мне.Стихи свои расставив на смотру,я, мучась, выбирал. Не выбиралось,а поточней сказать – не вымерялосьпо этим лицам, соснам и костру.Ну а Серенька – под сосновый шелестс грустцой кладя на инструмент високи пальцами на клавиши нацелясь,спросил меня привычно: «Под вальсок?»Не понял я, а он в ответ на этовздохнул, беря обиженно пассаж:«Я думал, что умеют все поэтыпод музыку читать, как Пашка наш…»Прочел я что-то… После вышел Павел.Взглянул высокомерно и темно,ремень матросский с якорем оправил,чуб разлохматил и кивнул: «Танго!»И стал читать нахмуренно… Сквозь всехглядел, шатаясь, как при шторме, тяжко.Рука терзала драную тельняшкутак, что русалки лезли из прорех.«Забудьте меня, родственники, дети,забудь меня, ворчащая жена!Я молодой! Уйду я на рассвететуда, где ждет лучистая Она.И я ее ласкать на травах будуи ей сплетать из орхидей венки,и будут о любви трубить повсюдугерольды наши – майские жуки.Не будет облаков над нами хмурых,ни змей, ни скорпионов на пути,а будут астры в белых куафюрахза нами, словно фрейлины, идти!»И мы молчали добро, осененнои улыбались кротко и светло…«Ну что – сильно?» – торжествовал Серенькаи я ответил искренне: «Сильно!»А между тем «ворчащая жена»на выпады нисколько не ворчала.Она кулеш мешала и молчала,в свой отрешенный мир погружена.Чему-то, нам неслышному, внимая,глядела на трещавшее смолье…А Павел сделал жест широкий: «Майя,ну что ты там сидишь? Прочти свое…»И Майя, почему-то сняв сережки,с ним рядом так хрупка и так мала,в круг вышла, робко стала посередке,потом кивнула ждущему Сереньке:«Страдания…» — и тихо начала:«Уж вы, очи мои, мои очи.Я не знаю, в чем ваша вина.Слез моих добивались то отчим,то бескормица, то война.И как будто ему станет легче,если буду я плакать от мук,добивался их, душу калеча,мой любимый неверный супруг.Мои очи тоской тяжелеют,да не очи, а просто глаза,и никто меня не пожалеет —хоть катись золотая слеза…»Но, творческую зависть, видно, спрятав,муж проворчал с цигаркою во рту;«Безвыходно… Насчет меня неправда…»А Майя: «Ладно, с выходом прочту…»И на обрыве самом встала Майяперед костром, светясь в его огне,глаза куда-то к звездам поднимая,рукою обращаясь к Ангаре:«Ангара моя, Ангарушка,ты куда бежишь? Постой!Я стою бледней огарочка,над твоею синетой.Помнишь парня – звали Пашкою?Он далеко заплывал.В косу мне, тобою пахнувшую,он саранки заплетал.Сколько желтого пескув туфельки насыпалось!Сколько раз мы целовались,а я не насытилась!Где теперь вы, туфли-лодочки,где ты, зорюшка-коса?Убежала моя молодость,словно с колышком коза.Ангара моя, Ангарушка,сколько жалуешь ты нам!Над тобой белее гаруса —залюбуешься! – туман.Над тобою – ели-сосенки,мишек умные глаза.Словно маленькие солнышки,в тебе ходит хайрюза.И летают утки-уточки, и пичуги гомонят,ну а губы шутки-шуточкидавно не говорят.Я, как белочка бедовая, —только зубки выщерблены!Я, как шишечка кедровая, —да орешки выщелканы!Ангара моя, Ангарушка,ты мне счастье нагадай,Не забуду я отдарочка,только молодость мне дай.Ты впусти меня, плотина,вместе с буйною водой,ну а выпусти, плотина,молодою-молодой.Ты свети, свети, плотина,через горы и леса!Ты сведи, сведи, плотина,все морщиночки с лица!»Ты с «выходом» прочесть хотела, Майя!Я понял тебя, Майя… Выход в том,чтоб озарял нас, души просветвляя,тот свет, который сами создаем.И думал я еще о нашей тягек поэзии… О, сколько чистых душк ней тянется, а вовсе не стиляги,не «толпы истерических кликуш»!И стыдны строчки ложные, пустые,которые везде – и у костров таких, —стихи читает чуть не вся Россияи чуть не пол-России пишет их.Я вспомнил, как в такси московском ночью,вбирая мир в усталые глаза,немолодой таксист, дымивший молча,мне прочитал свой стих, не тормозя:«Жизнь прошла… Закрылись карусели…Ну, а я не знаю, как мне быть.Я б сумел тебя, Сергей Есенин,не в стихах, так в петле заменить!»И пишут, пишут – пусть корявым слогом,но морщиться надменно, право, грех,и если нам дано хоть малость богом,то мы должны писать за всех, для всех!Ведь в том, что называют графоманством,Россия рвется, мучась и любя,тайком, тихонько или громогласно,но выразить, но выразить себя!Так думал я, и, завершая праздник,мы пели песни дальней стариныи много прочих песен – самых разных,да и «Хотят ли русские войны?..»И, черное таежное мерцаньеглазами Робеспьера просверлив,бледнея и горя, болгарин Цаневчитал нам свой неистовый верлибр.«Живу ли я?«Конечно…» – успокаивает Дарвин.Живу ли я?«Не знаю…» – улыбается Сократ.Живу ли я?«Надо жить!» – кричит Маяковскийи предлагает мне свое оружие,чтобы проверить, живу ли я».Кругом гудели сосны в исступленьеи дождь шипел, на угли морося,но мы, смыкаясь, будто в наступленье,запели под гитару Марчука:«Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной —я все равно паду на той, на той, далекой, на гражданскойи комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…» [10] Я счастлив, что в России я родилсясо Стенькиной шальною головой.Мне в Братской ГЭС мерцающе раскрылся,Россия, материнский образ твой.Еще немало на земле рабов,еще не все надсмотрщики исчезли,но ненависть всегда бессильна, еслине созерцает – борется любовь.Нет чище и возвышенней судьбы —всю жизнь отдать, не думая о славе,чтоб на земле все люди были вправесебе самим сказать: «Мы не рабы».Братск – Усть-Илим – Суханово – Сенеж – Братск – Москва1964–1997Последний окончательный вариант поэмы

10

Б. Окуджава.

1965

На смерть Кеннеди

Колокола в Америке взывают, и птицы замедляют свой полет, а статуя Свободы, вся седая, печально по Америке бредет. Она бредет средь сумрака ночного, покинув свой постылый постамент, и спрашивает горько и сурово: «Американцы, где ваш президент?» Ответьте, величавые секвойи, ответьте, небоскребов этажи: как ты могла, Америка, такое? как ты могла, Америка, скажи?! Опять на пикники спешат машины, опять Бродвей огнями разодет, но вы ответьте прямо, как мужчины, американцы, где ваш президент? Ты подними свой факел к небосводу, заговори, как женщина и мать, прострелянная статуя Свободы, и прокляни свободу убивать! Ах, люди-люди, что же с вами будет? Задумайтесь хотя бы на момент. Пусть ваша совесть вас ночами будит. Американцы, где ваш президент?

Это стихотворение было написано как песня, по задумке Марка Бернеса, и должно было зазвучать в его исполнении на музыку Колмановского по радио. Однако песня была запрещена отделом культуры ЦК КПСС.

Матч СССР – Испания

И возникло вдруг в телевизорепод игривый испанский мотивгенеральское тело вислое,еле всунутое в мундир.Шел он сытый, не поплатившийся,ну а я вопрошал со стыдом:«Стадион, что же ты аплодируешь?Где же бомбы твои, стадион?»Стадион, может, плохо с памятью?Пусть напомнят глаза матерей.Или, может, убийцы Испаниинынче сделались подобрей?Я не слышал об этой новости,только если в обманные днилиберальней убийцы становятся,все равно убийцы они!Не показывали по телевизоруни задавленный чей-то протест,ни цензуру-фашистку, выискивающуюпотным носом крамольный подтекст.Где-то шли по Валенсии нищенки,а экран ликовал и орал.Исчезал «по причинам техническим»и опять возникал генерал.В этой ложе правительства подлоговосседал при чинах-орденахстрах, боящийся, чтобы не понялито, что он не могущество — страх.И была вся игра подпорченадля убийц, потонувших во лжи,тем, что виделись всюду подпольщикии возможные мятежи.Забастовки, как тайное полымя,и, угрюмо смеясь им в глаза,против них – все поэты подлинные,ну а только бездарные — за.Рефери утомленно посвистывал,на часы он смотрел не к добру,и проигрывало правительствоим выигранную игру…10–11 января 1965

Новый вариант «Чапаева»

Б. Бабочкину

Поднимается пар от излучин.Как всегда, ты негромок, Урал,а «Чапаев» переозвучен —он свой голос, крича, потерял.Он в Москве и Мадриде метался,забывая о том, что в кинозаржавевшею шашкой пыталсяпрорубиться сквозь полотно.Сколько раз той рекой величавой,без друзей, выбиваясь из сил,к нам на помощь, Василий Иваныч,ты, обложенный пулями, плыл.Твои силы, Чапай, убывали,но на стольких экранах землиубивали тебя, убивали,а убить до конца не смогли.И хлестал ты с тачанки по гидре,проносился под свист и под гик.Те, кто выплыли, – после погибли.Ты не выплыл – и ты не погиб.Вот я в парке, в каком-то кинишке.Сколько лет уж прошло – подсчитай!Но мне хочется, словно мальчишке,закричать: «Окружают, Чапай!»На глазах добивают кого-то,и подмога еще за бугром.Нету выхода кроме как в воду,и проклятая контра кругом.Свою песню «Максим» допевает.Не прорваться никак из кольца.Убивают, опять убивают,а не могут убить до конца.И ты скачешь, веселый и шалый,и в Рязани, и где-то в Клинцах,неубитый Василий Иванычс неубитой Коммуной в глазах.И когда я в бою отступаю,возникают, летя напролом,чумовая тачанка Чапаяи папахи тот чертов залом.С новой гидрой всю жизнь я рубилсяи от стольких голов приустал.Я из чрева той гидры родился,но ребенком-гидренком не стал.И мне стыдно спасать свою шкуруи дрожать, словно крысий хвост…За винтовкой, брошенной сдуру,я ныряю с тебя, Крымский мост!И поахивает по паркамэхо боя, ни с кем не миря,и попахивает папахоймосквошвейская кепка моя…9—10 января 1965

Отходная

Свою душу врачую,замыкаюсь в уют,но я чую, я чую —меня скоро убьют.А убьют меня тихо,чтоб не вышел скандал,чтоб де Голль или Титоим чего не сказал.Да не скажет, не бойтесь,ничего вам де Голль —об одном позаботьтесь —чтоб короткая боль.Слишком длинно и больноубивало дерьмо.Мертвым, впрочем, не больно,а я мертвый давно.Что ж, не вышло мессии,не удался пророк.Не помог я Россиии себе не помог.Я любил еще Галю,как на стебле росусреди горестной гарив черном чадном лесу.Дым все очи ей выел,и мне горько до слез:как росу, ее выпил,а дождя не принес.И любили мы обавместе с Галей Париж,этот город с особойлиловатостью крыш.Оглашенным придуркомя за мир воевал,а мосты, переулкиу себя воровал.Но закрылись границыдля меня навсегда,и Париж только снится,словно песня дрозда.Все слова опоздали,но, Россия, услышь.До свидания, Галя!До свиданья, Париж!11–12 января 1965, Переделкино

«Как-то стыдно изящной словесности…»

Как-то стыдно изящной словесности,отрешенности на челе.Как-то стыдно натужной небесности,если люди живут на земле.Как-то хочется слова непраздного,чтоб давалось оно нелегко…Все к Некрасову тянет, к Некрасову,ну, а он – глубоко-глубоко…Как-то стыдно сплошной заслезненности,сострадательства с нимбом борца.Как-то стыдно одной заземленности,если все-таки есть небеса.Как-то хочется слова нескушного,чтоб лилось оно звонко, легко,и все к Пушкину тянет, все к Пушкину,ну, а он – высоко-высоко…14 января 1965

«Идут белые снеги…»

Идут белые снеги,как по нитке скользя…Жить и жить бы на свете,да, наверно, нельзя.Чьи-то души, бесследнорастворяясь вдали,словно белые снеги,идут в небо с земли.Идут белые снеги…И я тоже уйду.Не печалюсь о смертии бессмертья не жду.Я не верую в чудо.Я не снег, не звезда,и я больше не будуникогда, никогда.И я думаю, грешный, —ну, а кем же я был,что я в жизни поспешнойбольше жизни любил?А любил я Россиювсею кровью, хребтом —ее реки в разливеи когда подо льдом,дух ее пятистенок,дух ее сосняков,ее Пушкина, Стенькуи ее стариков.Если было несладко,я не шибко тужил.Пусть я прожил нескладно —для России я жил.И надеждою маюсь(полный тайных тревог),что хоть малую малостья России помог.Пусть она позабудетпро меня без труда,только пусть она будетнавсегда, навсегда.Идут белые снеги,как во все времена,как при Пушкине, Стенькеи как после меня.Идут снеги большие,аж до боли светлы,и мои и чужиезаметая следы…Быть бессмертным не в силе,но надежда моя:если будет Россия,значит, буду и я.18 января 1965

Лишнее чудо

Т. П.

Все, ей-богу же, было бы прощеи, наверно, добрей и мудрей,если б я не сорвался на просьбе —необдуманной просьбе моей.И во мгле, настороженной чутко,из опавших одежд родилосьэто белое лишнее чудов грешном облаке темных волос.А когда я на улицу вышел,то случилось, чего я не ждал,только снег над собою услышал,только снег под собой увидал.Было в городе строго и лыжно.Под сугробами спряталась грязь,и летели сквозь снег неподвижноопушенные краны, кренясь.Ну зачем, почему и откуда,от какой неразумной любвиэто новое лишнее чудовдруг свалилось на плечи мои?Лучше б, жизнь, ты меня ударяла —из меня наломала бы дров,чем бессмысленно так одаряла, —тяжелее от этих даров.Ты добра, и к тебе не придраться,но в своей сердобольности – зла.Если б ты не была так прекрасна,ты бы страшной такой не была.И тот бог, что кричит из-под спуда,где-то там, у меня в глубине,тоже, может быть, лишнее чудо?Без него бы спокойнее мне?Так по белым пустым тротуарам,и казнясь и кого-то казня,брел и брел я, раздавленный даромкрасоты, подкосившей меня…1965

«Предощущение стиха…»

В. К о р н и л о в у

Предощущение стихау настоящего поэтаесть ощущение греха,что совершен когда-то, где-то…Пусть совершен тот грех не им, —себя считает он повинным,настолько с племенем земнымон связан чувством пуповины.И он по свету сам не свойбежит от славы и восторгавсегда с повинной головой,но только поднятой высоко.Потери мира и войны,любая сломанная веткав нем вырастают до вины —его вины – не просто века.И жизнь своя ему страшна, —она грешным-грешна подавно.Любая женщина – вина,дар без возможности отдарка.Поэтом вечно движет стыд,его кидая в необъятность,и он костьми мосты мостит,оплачивая неоплатность.А там, а там – в конце пути,который есть, куда ни денься,он скажет: «Господи, прости!..» —на это даже не надеясь.И дух от плоти отойдет,и – в пекло, раем не прельщенный,прощенный господом, да вотсамим собою не прощенный.1965

Памяти Урбанского

Урбанский Женька, черт зубастый,меня ручищами сграбастай,подняв, похмельного, с утра,весь напряженный, исподлобный,весь и горящий, и спаленныйуже до самого нутра.В рыбацкой кепке, грубом свитреты появись, разбойно свистни,как в нашей юности, когдабез славы жили мы и грошей,но жизнью все-таки хорошей,горя – не то чтобы коптя.Да, были мы несовершенны,но в нас кричала оглашеннопо совершенству маета.Мы баб любили, водку дули,но яро делали мы дубли,сгорая так, что дым из рта!И там, в пустыне азиатской,на съемке пышной и дурацкой,среди, как жизнь, зыбучих дюн;ломясь всей кровью, шкурой, шерстьюкак сумасшедший, к совершенству,ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!»Искусство – съемка трюковая,та трюковая, роковая,где выжимают полный газ.От нас – поэтов и актеров —оно, как Молох, ждет повторов —все совершенней каждый раз!И все смертельней каждый раз!Пусть незаметна будет дурнямгрань между каждым новым дублем,пусть нам захватывает дух,пусть мы у пропасти, у края,но, на последнем погибая,мы побеждаем первый дубль!Так ты упал в пустыне, Женька,как победитель, а не жертва.И так же вдаль-наискосоктянулись руки к совершенству —к недостижимому блаженству,хватая пальцами песок…1965