Написано и прочитано в Колонном зале на юбилейном вечере, посвященном 70-летию со дня рождения Есенина, когда в президиуме я увидел многих писателей, травивших Есенина при жизни. В президиуме мне не аплодировал никто, за исключением грузинского критика Бесо Жгенти. Прямая трансляция была прервана «по техническим причинам» после строк о «румяном комсомольском вожде». Имелся в виду первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов. На следующий день стихотворение уже продавалось на Кузнецком Мосту в машинописи за трешку. Впервые напечатано в 1989 году в книге «Граждане, послушайте меня…»
В ста верстах
Георгию Семенову
В ста верстах от столицы всех надежд,от гостиниц «Украина», «Будапешт»,от кафе молодежных,от дружинников надежных,от посольских лимузинов,от валютных магазинов,от ужасно серьезных министерств,от ужасно несерьезных, но ужасно милых стерв,от закрытых просмотров,от вечеркиных кроссвордов,от вытья: «Судью на мыло!»,от конгрессов ради мира,от гастролей «Айс-ревю»тихо-тихо, как в раю.Там река Угра течет,себе блинчики печет,там всему на свете свой особый счет.В ста верстах от столицы всех надеждесть село без женихов и невест —три избушки-развалюхи,в трех избушках три старухида один старик: брехун-самохвал,как на всех троих один самовар.Три старухи – рыбари и косариговорят ему: «Смотри, не помри…Мы
и сено тебе будем косить,мы и воду тебе будем носить,только ты уж, старый черт, нам бреши,да красиво ты бреши – от души».Говорит старик: «Свое отбрехал».Говорит старик: «Свое отпахал.Взяли всех детей война и Москва,и на крышу забирается трава,и смущенье стало в мыслях у меня,и какая уж тут, бабоньки, брехня».И, уставившись очами в потолок,он лежит – не как брехун, как пророк,и вот-вот на клин торчащей бородырухнет крыша, тяжела от лебеды.Три старухи не привыкли жить в тоске.Три старухи косы правят на бруске.Три старухи косят яростно в леске.Тяжелеет сарафан от росы,а душа – она легчает от косы.Рыбачок из столицы всех надеждсовершает на природу свой наезд,«Что за прелесть наша русская косьба…» —он вздыхает, утирая пот со лба.«Ну а где, бабуси, ваш старуший царь?»«А наш царь теперь, касатик, не косарь.Он глаза свои от нас отрешил.Лег на лавку. Помирать порешил.Только думаю, касатик, вот про что:помирала я однажды, да прошло…»Свищут косы, подсекая без трудаза одной волной травы еще волну.«Ну а где ж ты помирала и когда?»«У плену, касатик милый, у плену».И во взмахах то ли радость, то ли боль,ну, а, может быть, и то и то, вдвоем.«А в каком плену, бабусь, в германском, что ль?»«У своем, касатик милый, у своем…»Рыбачок застыл, репьи стряхнул с колен:«Да каким своим, бабусь, бывает плен?»«Может, слово и не то, касатик мой,но сослали нас в пески усей семьей.В кулаках мы не ходили никогда,так что пленом показалась та беда…»Рыбачок из столицы всех надеждвдруг попятился – неловко, как-то вбок.«Ну, надеюсь, что поправится ваш дед…»,а вослед ему спокойно: «Дай-то бог».И растерянно завел свой «москвичок»из столицы всех надежд рыбачок.Лучше душу по асфальту покатать,лучше рыбу в магазинах покупать,лучше жить да поживать среди невежд,не осмысливших всю цену тех надежд.И летели мимо, боже их спаси! —самолеты, что родились на Руси,и брезгливо поджимали шассинад травой зацвелых крыш на небеси…1965
18 раз снималось цензурой в разных журналах и книгах. Вошло во всесоюзный «черный список» цензуры. Впервые напечатано в журнале «Знамя» № 4 в 1987 году.
Не спеши
Музыка А. Бабаджаняна
Ты спеши, ты спеши ко мне,Если я вдали, если трудно мне,Если я, словно в страшном сне,Если тень беды в моем окне.Ты спеши, когда обидят вдруг,Ты спеши, когда мне нужен друг,Ты спеши, когда грущу в тиши,Ты спеши, ты спеши.Не спеши, не спеши, когдаМы с тобой вдвоем и вдали беда.Скажут «да» листья и вода,Звезды, и огни, и поезда.Не спеши, когда глаза в глаза,Не спеши, когда спешить нельзя,Не спеши, когда весь мир в тиши.Не спеши, не спеши…1965
«Нет…»
Геворгу Эмину
Нет, армянину русский брат не тот,кто вникнуть в боль Армении не хочет —лишь, развалясь, коньяк армянский пьет,о радио армянском анекдотит.А тот вам русский брат, кто смог понятьвесь путь ваш страшный, все резни и бойни,кто вашу боль сумел в себя принять,как если б это было русской болью.Мы с вами вместе знали столько беди вместе гибли мы на поле брани.Когда есть братство честное, то нетни младших и ни старших — просто братья.И потому — как отнятый мой брат,неоторвимо и неотрубимос мольбою и укором Араратзовет меня, как будто армянина.И верю я — настанет день, когдаграниц не будет — только арки радуг,исчезнут в мире злоба и вражда,и я прижмусь щекою к Арарату.А если нет — лишь бы хватило сил!Пусть надорвусь, пусть мой хребет дробится, —я Арарат на плечи бы взвалили перенес его через границу…1965
«Всех, кто мне душу расколошматили…»
Всех, кто мне душу расколошматили,к чертовой матери, к чертовой матери.Буду по северным кочкам, лесочкамдушу мою собирать по кусочкам.И у Аленушкиного болотцаможет, срастется, может, срастется…1965–1995
«Однажды оглушила громом драма…»
Однажды оглушила громом драмапожарника — большого графомана.И всей стране — от края и до краячитал он, сотрясая каланчу:«Эй, люди-люди, я вас презираю.Я быть над вами, серыми, хочу!»Фатальной неуслышанностью ранен,хотя вещал почти что с облаков,он был своей непонятостью равенвсем гениям всех мыслимых веков.И только возникало подозренье,когда он издевался над людьми,что все это красивое презренье —лишь громкий крик почти немой любви…1965
1966
Эстрада
Проклятие мое, души моей растрата —эстрада.Я молод был, хотел на пьедестал,хотел аплодисментов и букетов,когда я вышел и неловко встална тальке, что остался от балеток.Мне было еще нечего сказать,а были только звон внутри и горло,но что-то сквозь меня такое перло,что невозможно сценою сковать.И голосом ломавшимся моимломавшееся время закричало,и время было мной, и я был им,и что за важность: кто был кем сначала.И на эстрадной огненной чертевошла в меня невысказанность залов,как будто бы невысказанность зарев,которые таятся в темноте.Эстрадный жанр перерастал в призыв,и оказалась чем-то третьим слава.Как в Библии, вначале было Слово,ну а потом — сокрытый в слове взрыв.Какой я Северянин, дураки!Слабы, конечно, были мои кости,но на лице моем сквозь желвакипрорезывался грозно Маяковский.И, золотая вся от удальства,дыша пшеничной ширью полевою,Есенина шальная головавсходила над моею головою.Учителя, я вас не посрамил,и вам я тайно все букеты отдал.Нам вместе аплодировал весь мир:Париж и Гамбург, и Мельбурн и Лондон.Но что со мной ты сделала — ты рада,эстрада?Мой стих не распустился, не размяк,но стал грубей и темой, и отделкой.Эстрада, ты давала мне размахи отбирала таинство оттенков.Я слишком от натуги багровел.В плакаты влез при хитрой отговорке,что из большого зала акварельне разглядишь — особенно с галерки.Я верить стал не в тишину — в раскат,но так собою можно пробросаться.Я научился вмазывать, врезать,но разучился тихо прикасаться.И было кое-что еще страшней:когда в пальтишки публика влезала,разбросанный по тысячам людей,сам от себя я уходил из зала.А мой двойник, от пота весь рябой,стоял в гримерной, конченый волшебник,тысячелик от лиц, в него вошедших,и переставший быть самим собой.За что такая страшная награда,эстрада?«Прощай, эстрада…» — хрипло прошепчу,хотя забыл я, что такое шепот.Уйду от шума в шелесты и шорох,прижмусь березке к слабому плечу.Но, помощи потребовав моей,как требует предгрозье взрыва, взлома,невысказанность далей и полейподступит к горлу, сплавливаясь в слово.Униженность и мертвых и живыхна свете, что еще далек до рая,потребует, из связок горловыхмой воспаленный голос выдирая.Я вас к другим поэтам не ревную.Не надо ничего — я все отдам:и славу, да и голову шальную,лишь только б лучше в жизни было вам.Конечно, будет ясно для потомков,что я – увы! – совсем не идеал,а все-таки — пусть грубо или тонко —но чувства добрые я лирой пробуждал.И прохриплю, когда иссякших сил,наверно, и для шепота не будет:«Простите, я уж был, какой я был,а так ли жил — пусть бог меня рассудит».И я сойду во мглу с тебя без страха,эстрада…1966
«Поэзия чадит…»
Но лишь божественный глагол.
А. Пушкин
Поэзия чадит,да вот не вымирает.Поэзия чудит,когда нас выбирает.Вот малый не дурак,валидол сосущий,в портфельчике несущийотварной бурак.Ему сейчас бы муссада ромовых баб,но Муза — ай да Муза! —его за шкирку — цап!И мысли лоб сверлят,и он забыл о ложке,и он гигант! Сократ!…В обломовской обложке.И вот не Аполлон —тщедушный и невзрачный.Весь, как обмылок, они скользкий и прозрачный.Но вдруг какой-то свиств ушах его, и точка!И, как боксерский свинг,по морде века — строчка!А вот — валится с ногшалавая пичужка,тряпичница, пьянчужка,салонный клоунок.Но что-то ей велит,и, как зимою ветки,бог изнутри звенит,и — мраморнеют веки.А вот пошляк, шаман,впрямь из шутов гороховыхЕму подай шампаньи баб, да и не ромовых!Но вдруг внутри приказпрорежется сурово,и он — народный глас,почти Савонарола.Поэзия чудит,когда нас выбирает,а после не шалити души выбивает.Но кто нам всем судья?Да, для мещан мы «в тлене»,но за самих себямы сами — искупленье.1966
Муки совести
А. Ш о с т а к о в и ч у
Мы живем, умереть не готовясь,забываем поэтому стыд,но мадонной невидимой совестьна любых перекрестках стоит.И бредут ее дети и внукипри бродяжьей клюке и суме —муки совести – странные мукина бессовестной к стольким земле.От калитки опять до калитки,от порога опять на порогони странствуют, словно калики,у которых за пазухой – бог.Не они ли с укором бессмертнымтусклым ногтем стучали тайкомв слюдяные окошечки смердов,а в хоромы царей – кулаком?Не они ли на загнанной тройкемчали Пушкина в темень пурги,Достоевского гнали в острогии Толстому шептали: «Беги!»Палачи понимали прекрасно:«Тот, кто мучится, – тот баламут.Муки совести – это опасно.Выбьем совесть, чтоб не было мук».Но как будто набатные звуки,сотрясая их кров по ночам,муки совести – грозные мукипроникали к самим палачам.Ведь у тех, кто у кривды на страже,кто давно потерял свою честь,если нету и совести даже —муки совести вроде бы есть.И покуда на свете на белом,где никто не безгрешен, никто,в ком-то слышится: «Что я наделал?» —можно сделать с землей кое-что.Я не верю в пророков наитья,во второй или в тысячный Рим,верю в тихое: «Что вы творите?»,верю в горькое: «Что мы творим?»И целую вам темные рукиу безверья на скользком краю,муки совести – светлые мукиза последнюю веру мою.1966
«Женщина расчесывала косу…»
Женщина расчесывала косу,пахнущую утренней рекой,гладила, потягиваясь, кожу,и скрипела кожа под рукой.Свежие и твердые на завистьвыпускала груди из руки,так что в небо сизое вонзалисьостриями темными соски.Прикасались пальцы одиноко,сладко сознавая наготу,к втянутому, с бледным шрамом сбокуи с пушком девичьим – животу.Но внезапно из-за хвойных игол,так жестоко стоя на своем,голосок девчоночий захныкал:
