Собрание сочинений. Том 5
Шрифт:
Любовь, которая никогда не дремала в молодом энергичном городе, оправдывая по-новому старую поговорку, что с милым и в шалаше рай, — невольно подгоняла строительство хороших, удобных домов; но хорошие дома создавали условия для новых ребят, — и ребята рождались и рождались вместе с домами, улицами и корпусами комсомольского города.
Дальневосточный съезд советов собрался в конце декабря прошлого года. Зима стояла крепкая. В эти дни было доложено съезду, что открыт для движения путь Хабаровск — Комсомольск, через тайгу. Весной этот путь только начали.
О Комсомольске говорили — как
1935
На дальней границе
На Дальнем Востоке сейчас, пожалуй, весна полнее, чем в Москве. В Приморье она во всяком случае разошлась неудержимо, ее не остановить, не задержать ни ветрам с океана, ни запоздалым северным морозам…
Это не статья, а разговор с товарищами. Сегодня на Красной площади я вижу, как поют они на праздничных парадах в городах и колхозах Приморья. Шалая весенняя пыль на дорогах, и особенно чист солнечный свет. Стадами вылинявших верблюдов, с клочковато-розовой шерстью на боках, лежат сопки. Весна, но еще нет цветов.
Цветов еще нет, но весна.
Дмитрий Тихонович, начальник политотдела, готовит к празднику что-то веселое. Еще в феврале он вывез на смотр красноармейской самодеятельности в Ворошиловск девяносто человек певцов, музыкантов и танцоров, среди них — женскую балетную группу в семнадцать человек.
Вот я стою на Красной площади.
«Женская балетная группа», — думаю я.
А знаете, где она, эта группа? На самой дальней нашей границе. Там в долинках, меж сопок, заселенных фазанами, живут люди. Под ними — под сопками, под фазанами — раскинулись подземные укрепления, своеобразный метрополитен обороны. А в долинках меж сопок прикорнули жилые дома бойцов и комсостава.
Вот я вижу картину. Я переношу ее на Красную площадь, я хочу, чтобы все ее видели.
Утро. Человек десять командирских жен занимаются на площадке военной подготовкой, а на бревнах сидят ребята этих самых матерей и вслух обсуждают, невзирая на лица, сноровку своих родительниц.
— Твоя мама не ловкая, твоя мама только силач, — говорят они. — Моя мама не только силач, моя мама слишком даже ловкая.
— Твоя мама хорошо прыгает.
— Я лучше нее прыгаю, она отстает.
А за холмом, невдалеке, как от Красной площади до Пушкинской, граница — другая жизнь, другой воздух, другие какие-то облака, все не наше, чужое.
И вот там, перед границей, в сопках, создана балетная группа. Она даже кого-то там победила на конкурсе.
Я вхожу в караульное помещение. Оно блестит, как корабль. Полочка с книгами, полочка с музыкальными инструментами. И на всех вещах ярлыки, будто вещи только что прибыли из магазина. Читаю ярлык на цветочном горшке: «Цветок. Для поливки, надзора прикреплен боец X». Читаю ярлык на печке: «Печка. Для протырки (пишу, как написано было, — с ошибкой) — боец У». Читаю на занавесках, вышитых внимательною рукой: «Занавески. Надзор за С». Там дальше: «Книги. Наблюдение — боец А».
Ярлыки на стенах, на окнах, на табуретках. Все живущие здесь чем-нибудь заведуют в своем доме.
Я был там зимой, в декабре, когда над границей проносились жестокие ветры. Над дорогами стояла пыль, светило солнце, носился беспокойный мороз. Можно было загореть и заодно отморозить нос.
Я спросил тогда, что прислать из Москвы. Мне ответили:
— Семена цветов и картины, больше ничего.
Наутро я послал два письма с просьбой о репродукциях и о семенах.
Я стою на Красной площади Москвы и вижу: там, в сопках, высевают семена и развешивают по стенам веселые репродукции «Всекохудожника». И я там, с ними, — в семенах и картинах, присланных из Москвы.
А ребята ходят следом и обсуждают живопись. Они обязательно должны что-нибудь обсуждать.
Жаль, если семена и картины опоздают к майскому празднику.
И вот в этих местах, где скучно без родных цветов и неуютно без картин, — женская балетная группа!
А в Ворошиловске, в Доме Красной Армии, режиссер Шишигин, наверно, не спал с позавчерашнего дня. Наверно, они что-нибудь придумали там ко дню 1 Мая и носились, как белки, по своему маленькому театру.
С Шишигиным я увиделся тоже зимой, на Уссурийском областном съезде советов. Я даже не знаю, приготовит ли он что-нибудь к Маю. Но если приготовит, люди надолго запомнят его выдумку. Он оформляет то, что волнует его аудиторию, которая безусловно рассматривает его творчество как свое. Они растут и трудятся вместе — актер, драматург и армия.
Шла пьеса Шишигина «Два треугольника». В театре сидели делегаты съезда — доярки, бригадиры, конюхи, русские, китайцы и корейцы, люди непризывного возраста. А пьеса была — о сверхсрочной службе. Ее смотрели весело. Но Шишигин сидел за кулисами злой.
— Полный провал, — говорил он. — Бывало, человек по двадцать записывалось на сверхсрочную в первом антракте.
— Да ведь аудитория не та. Дояркам, что ли, записываться?
— Верно, верно, — говорил он, не слушая, — однако неважно сыграли.
Он — автор пьесы, и режиссер театра, и, кажется, даже художник. Он сам пишет для своего театра, для своей армии. Ему нужен гибкий театр, смелый и азартный актер — актер-боец.
Меня тогда, помню, очень поразило нежелание Шишигина расценивать успех театра по аплодисментам. Аплодировать — это дешево стоит, и он не признавал аплодисментов. Он измерял успех спектакля по числу записавшихся на сверхсрочную, потому что пьеса на эту тему и должна действовать верно, без промаха.
Кто хочет померяться силой с этим молодым театром?
Я представляю, как он сейчас готовился к Маю, сочинил тексты песен, готовил новые постановки, высматривал людей в частях.
Но где сегодня праздник из праздников — это, должно быть, в Комсомольске. Этот город-ребенок производит впечатление гения. Расти ему осталось немного, и вместе с тем все у него впереди. Комсомольск — не город, как и весь ДВК — не край, — это строительные площадки: на одной возводят столицу, на другой — страну, которой еще не было. Взялись со всех сторон — роют, взрывают, возводят корпуса, расселяют людей.