Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)
Шрифт:
В молодости еще он обнаруживал стремление к добру и спешил на помощь ближнему, не соображая ни средств своих, ни обстоятельств: случилось ему услышать, что какой-то старик, иностранец, некогда служивший при академии, находится в крайней бедности, – он поспешно вынул 25 руб. и торопился отослать их к бедняку, хотя у него не оставалось более денег. Узнал он, что один из щекатуров, работавших у дворца, упал с лесов и сильно ушибся: «отослать его в больницу, послать к нему своего лейб-медика, приказать хирургу пользовать его, дать на все сие деньги, послать больному некоторую сумму, постель, свою простыню – было для него делом одной минуты». Мало этого, – он справлялся и заботился о больном каждый день, пока тот не выздоровел, скрывая от всех свой поступок, «который он считал долгом человечества, к чему всякий непременно обязан» [30] . Такое настроение не изменилось впоследствии, только облеклось в другую форму. События, сопровождавшие пожар Москвы и наводнение Петербурга доказали это. Он был доступен правде; более, – любил, чтобы ему говорили открыто и смело, хотя бы самые горькие истины. Едва ли частный человек вынес бы терпеливо те укоры, которыми осыпал его друг верный, искренний, но слишком брюзгливый и самоуверенный, Паррот. Но пусть бы еще Паррот, любивший его страстно, мог позволить себе говорить таким образом; по какому праву ворчал и бранился в течение целого дня гр. Т. [31] ? – потому разве, что его обязанности дозволяли ему находиться целый день во дворце, и Государь снисходительно терпел эти выходки.
30
О юности Александра I, Лейпциг 1862 г. журнал, или часть журнала одного из воспитателей Александра I, изданный кн. Ав. Голицыным.
31
Толстой Николай Александрович. – Прим. ред.
Александр несколько раз выражал, как тягостна для него власть и что он «не рожден быть деспотом» (его собственные слова). В письме к другу своему В.П. Кочубею, он, между прочим, говорит [32] : «Да, милый друг, повторяю, мое положение вовсе неутешительно; для меня оно слишком блистательно и не по характеру, который желает только покоя и тишины. Двор создан не для меня. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворной сцене; сколько крови портится при виде всех низостей, совершаемых ежеминутно для получения какого-нибудь отличия, за которое я не дал бы медного гроша. Истинное несчастье находиться в обществе таких людей. Словом, я сознаю, что не создан для такого места, которое занимаю теперь и еще менее для того, которое предназначено мне в будущем; я дал обет отделаться от него тем или другим путем. Я долго обдумывал и рассматривал этот вопрос со всех сторон; наконец, пришел к этому заключению…» Далее: «я всегда держался того правила, что лучше совсем не браться за дело, чем дурно исполнять его. Следуя такому правилу, я пришел к решению, о котором говорил. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще определить время этого отречения) поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно, частным человеком, наслаждаясь своим счастьем в кругу друзей и в изучении природы…. Мысли жены моей, в этом случае, совершенно сходятся с моими».
32
Подл. док. (на франц. яз.) и Восш. на пр. Имп. Николая I, бар. Корфа.
Это было писано еще в 1796 году, когда увлечения молодости могли иметь влияние на душу Александра; но даже в ту минуту, когда престол внезапно представился перед ним, он в нерешимости остановился… Потом он писал своему воспитателю и другу Лагарпу в первые годы своего царствования: «Когда Провидение благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где безмятежно буду наслаждаться добром, утвержденным в отечестве». Впоследствии, он гораздо положительнее говорит и даже действует для достижения этой конечной цели своего царствования.
Теперь мы только слегка очертили замечательную личность Императора Александра I-го, которого характер сам собою будет развиваться перед читателем.
При свидании двух Императоров, положение нашего Государя перед торжествующим и победоносным Наполеоном было очень невыгодно; находившиеся на месте ожидания, свидетельствуют о его унынии, его мрачном настроении; но он не сознавал в себе той внутренней силы, того чарующего влияния, которым обладал. Кто бы подумал, что Наполеон, не допускавший в жизни ни единого в себе увлечения, основывавший все свои действия на точном математическом расчете, человек иссеченный из мрамора и поставленный на недосягаемом бронзовом пьедестале своей славы, в котором было одно живое место, где сосредоточивался его светлый ум и беспредельное властолюбие, – что и этот человек все-таки поддается его влиянию. Мы готовы допустить, что обоюдные обещания были искренни в то время, когда давались, готовы верить, что если бы эти обещания остались неизменными, если бы они могли осуществиться, если бы союзом двух Монархов достигались те цели, те побуждения, о которых толковали в Тильзите по-видимому с такой в них верой, – мир был бы восстановлен на долгое время в Европе. Но направления обоих Монархов были так различны, властолюбие Наполеона, не знавшее пределов, не терпящее ни чьего соперничества, было так известно, что нельзя было не предвидеть рано или поздно разрыва нового союза, имевшего по-видимому все признаки самой тесной дружбы.
Ежедневные беседы, с глазу на глаз, продолжавшиеся далеко за полночь, не остались без действия на впечатлительную душу Александра. Правда, они расширили круг его воззрения, представили с другой точки предметы и особенно людей; но за то окончательно подорвали веру в них и поколебали то уважение к личности и законности, которое так резко отличали его в начале царствования. Мы думаем, что без Наполеоновского подготовления, Александр I никогда не решился бы осудить Сперанского своим одним лицом, в стенах своего кабинета. Незадолго до того писал он к княгине Голицыной, просившей его о каком-то деле, «что он в целом мире признает только одну власть, – это ту, которая исходит из закона», и потому устраняет себя от участия в решении дела.
Личному влиянию Государя мы обязаны заключением мира, который, при тогдашних обстоятельствах наших, после поражения при Прейсиш-Эйлау и Фридланде, мог назваться еще выгодным, потому что целая область была присоединена к России. Правда, мы принуждены были признать тот порядок, который установили победы Наполеона в Европе, но оба Государя взаимно ручались за целость своих владений, а Император Александр I принимал на себя посредничество к примирению Англии с Францией. Сверх того, в одной статье было сказано: «Император Французов, в уважение к Императору Всероссийскому, соглашается возвратить королю Прусскому часть его областей» (они поименованы). Таковы были явные условия мирного трактата 25 июня 1807 года, но в нем заключались секретные прибавления, конечно вынужденные силой обстоятельств, именно: В случае несогласия Англии на мир, Россия обязывалась соединиться против нее с Францией, склонить к тому же Данию и Швецию и пристать к континентальной системе.
Несмотря, однако, на все вредные последствия этих прибавочных статей, мы никак не можем согласиться с ожесточенными противниками Тильзитского договора [33] . Особенно упрекают Александра в том, что он для личных выгод предал своих союзников, из которых один был его искренним другом; но мог ли Александр жертвовать самостоятельностью или целостью своего государства из-за сентиментальных чувств, не принеся, впрочем, никакой пользы своим друзьям. Действительно, что мог сделать в то время Государь с таким союзником, как слабый Шведский король или король Прусский, у которого не только не было армии, но все почти королевство находилось во власти французов. Рассчитывать на одну Англию и ее всегда гадательную, отдаленную помощь, ввиду победоносного и несравненно сильнейшего неприятеля, было бы более чем неблагоразумно. Мы полагаем, что в этом случае, более чем когда-либо, выказался политический гений Александра, и если он не увлекся своим рыцарским чувством, если подчинился, скрепя сердце, силе обстоятельств, то именно для того, чтобы воспользоваться временным миром для дальнейших приготовлений к войне. Он не поддался всесокрушающему влиянию Наполеона ни в Тильзите, ни в Эрфурте, как многие полагают, но лучше согласился быть добровольным поклонником его гения, чем играть жалкую роль жертвы. Он заговорил иным языком, когда узнал, что силы Наполеона изнемогают в борьбе с Испанией, когда увидел бразды правления Швеции в воинственных руках человека энергического, не терпящего Наполеона и расположенного к союзу с ним, когда, наконец, успел собрать новые войска для гигантской борьбы. Время показало прав ли был Александр!
33
Congr'es de Vienne – par Chateaubriand. Memoires historiques sur Alexandre – par M-me la comtesse de Choiseul-Gouffieu и многие немецкие писатели того времени.
Конечно, все попытки склонить Англию к примирению с Францией остались без успеха. Война была объявлена, и хотя не сопровождалась военными действиями, но, предшествуемая континентальной системой, она совершенно убила нашу торговлю и отчасти подготовила тот финансовый кризис, который разразился впоследствии.
По возвращении своем в Россию из Дунайских княжеств, Д.Н. Блудов был поражен тем настроением общественного мнения, которое нашел. Недовольство было общее. Народ роптал на увеличение податей (указы 1810 и 1812 г.). Купечество было беспрестанно поражаемо новыми банкротствами, вследствие запретительной системы, совершенного упадка курса и дурного управления финансами; чиновничество вопило против указа, преградившего путь к производству в некоторые чины без экзамена, наконец, высший класс раздражен был сближением с Наполеоном, нанесшим удар нашему преобладанию и военной славе и поведением французского посла в Петербурге. При таких обстоятельствах Карамзин решился писать: «Россия наполнена недовольными. Жалуются в палатах и хижинах, не имеют ни доверенности, ни усердия к Правительству, строго осуждают его цели и меры». И эта записка дошла до Государя. Представители иностранных держав доносили в своих депешах о перевороте, готовящемся в России и угрожающем престолу. Шведский посланник, почерпавший свои сведения, как и все иностранные дипломаты, из общественных слухов, представлял своему двору Россию в безнадежном положении. Если, при этом общем ропоте, не решались еще произносить громко имени Александра, то называли другого человека, виновника большей части преобразований, который, к несчастью его, был при Государе в Эрфурте и подпал чарующей силе Наполеона. Общее раздражение высказывалось против Сперанского.
Конец ознакомительного фрагмента.