Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)
Шрифт:
По фамильным преданиям, Блудовы ведут род свой от Ивещея, во Св. крещении Ионы, Блудта, бывшего воеводою в Киеве в 981 году и умертвившего великого князя Ярополка. Блудт, впоследствии, кровью своей омыл преступление: служа верно России и великому князю Ярославу, он сложил голову в битве с королем Польским Болеславом храбрым. О сыне его Гордене Блудовиче, упоминается в древних наших песнях между богатырями великого князя Владимира. С тех пор до Татарского разгрома потомки Блудта служили великим князьям Киевским. Когда же Южная Россия присоединилась к Литве, род Блудтовых или Блудтичей разделился на несколько ветвей, из которых одна служила князьям Моравским, другая перешла в Польшу, а главная оставалась в Малороссии, сражалась под Гедемином против татар, и под Владиславом II-м Ягайлом, королем Венгерским и Польским, против турок, в битве под Варной, где Блудовы стяжали и герб свой, известный под именем Топач.
Отсюда предания переходят в историческую генеалогию, основанную на документах. Вскоре по смерти Владислава, гонение на русские дворянские роды, оставшиеся верными православию, заставили
С тех пор история не упоминает о предках Блудова. Они сошли со сцены вместе с народными деятелями великой эпохи, и тихо жили в своих вотчинах, послужив по несколько лет отечеству, как бы для успокоения совести. Но предания о борьбе, страданиях и подвигах предков для охранения целости России и православной веры, хранились в роде Блудовых, переходя из поколения в поколение.
Граф Дмитрий Николаевич Блудов родился в 1785 году, 5-го апреля, во Владимирской губернии, недалеко от г. Шуи, в родовом имении, селе Романове, пожалованном его предку Назарию Беркуту Блудову первым Царем дома Романова, за участие его в походе Пожарского. В его народном войске, он начальствовал отрядом, был одним из подписавших договор между кн. Пожарским и кн. Трубецким. Граф Дмитрий Николаевич вспоминал, что почерк его предка был довольно тверд и правилен в сравнении с другими, что доказывало, говорил он, его грамотность. Отца он потерял в детстве, и почти не помнил его. О нем ничего особенного сказать нельзя: богатый дворянин Казанской губернии, служивший недолго, живший открыто, широко, расстроивший свое состояние псовой охотой и частью карточной игрой, он умер довольно молодым, простудившись в отъезжем поле. Мать, Катерина Ермолаевна, родом Тишина, из новгородских дворян, была женщина необыкновенной красоты, высокой нравственности, и очень умная.
Катерина Ермолаевна, воспитанная в твердых правилах и семейных преданиях, вполне понимала, что на ней лежала нелегкая ответственность и великие обязанности матери и помещицы, и мало помышляла о преимуществах и правах своего пола или сословия. Воспитанию осиротевшего сына и заботе об имениях посвятила она всю жизнь, отказавшись от второго брака, хотя осталась после мужа молодой, прекрасной собой вдовой. У нее была еще дочь, гораздо старше Дмитрия Николаевича. Она вышла замуж, за костромского дворянина Писемского, когда Дмитрий Николаевич был еще ребенком, а потому он рос и развивался одиноко под неусыпным надзором матери и под влиянием окружавшей его природы. Вся внешняя обстановка его детства устроилась так, что сильно действовала на его воображение. Хотя село Романово было отдано, по словесному завещанию, в приданое Писемской, однако Катерина Ермолаевна продолжала управлять им по-прежнему, отдавая доходы с него дочери, а потому Блудовы каждое лето ездили туда. Оно находится в уединенной местности; обширный сад, темная роща, спускавшаяся по скату горы до самой речки, дом и окрестности, полные исторических воспоминаний, – все это возбуждало к мечтательности ребенка. Впоследствии Дмитрий Николаевич особенно любил вспоминать, как он отправлялся в эту рощу и заслушивался до поздней ночи соловьев, и как часто поджидал он, что кто-нибудь откликнется на эти песни, кроме его собственного сердца, бившегося усиленно, или ноющего как-то странно и от этих песней и от всего, что чуялось ему в тиши, и вот, бывало, где-нибудь послышится гул или шелест, и сердце дитяти замрет страхом, – а все не хочется уйти из рощи.
В другое имение, в Казанской губернии, доставшееся по наследству от Новиковых, из рода которых была бабка графа Дмитрия Николаевича, они ездили реже. Отсюда вынес он другого рода впечатления. В то время еще свежи были следы Пугачевщины и Волжских разбойников, которые, как бы по завещанию Пугачева, наследовали и его занятия, и эту местность. Случилось даже, однажды, его матери отражать нападение этих разбойников, от которых так много страдало Приволжье. Две небольшие пушченки, служившие при обороне деревни и барского дома, еще существуют, только где-то в отвале, заброшенные, а еще во время детства Дмитрия Николаевича они играли важную роль; можно себе вообразить, каких рассказов переслушал он от дворовых людей и соседей о геройском поступке своей матери, спасшей от грабежа и убийств всю деревню при помощи этих пушек.
Дядя его со всем семейством погиб около тех мест от Пугачева, и еще долго, долго, до второго и третьего поколения, дети слушали с ужасом от старых служителей семейства, каким образом кормилица спрятала было грудного ребенка дяди, и думала, что его спасла; но шайка внезапно воротилась и один из злодеев, схватив за ноги ребенка, размозжил ему череп об стену в глазах верной кормилицы. Об этом дяде граф Дмитрий Николаевич часто вспоминал. Между прочим, он рассказывал одно замечательное обстоятельство. Дядя его изучал хиромантию и иногда довольно верно угадывал по сгибам руки или чертам лица судьбу человека; он как-то познакомился с другим сведущим по этой части: единство предмета занятий и любовь к нему сблизили их; после некоторого времени, новый знакомец сказал ему, конечно, не без оговорок, что он в скором времени погибнет ужасной смертью. «Знаю, – отвечал дядя, – но знаю тоже, что я никогда этой казни не заслужу и погибну безвинно, – для моего спокойствия мне больше и не нужно». Он погиб в следующем году, как мы сказали, от Пугачева.
Другой родственник графа Дмитрия Николаевича много прибавил имения благоприобретенного к родовому. Не на службе приобрел он его, а разными частными покупками, сделками и другими оборотами и спекуляциями, которых никогда общественное мнение не одобряло, хотя бы в них ничего противозаконного не было. Дмитрий Николаевич был его ближайшим наследником; но, по завещанию, только родовое имение досталось ему, а все приобретенное перешло в другие руки. «Слава Богу! – сказала его мать. – Я рада, что ни копейки этого сомнительно нажитого богатства не досталось тебе. От одной такой лепты все остальное было бы запятнано». Такого рода слова не пропадают даром для ребенка.
По бабке Дмитрий Николаевич приходился двоюродным племянником Державина, по матери – двоюродным братом Озерова. Их имена, конечно, повторялись часто в семье; стихи Державина читала ему мать; ребенок заслушивался их с тем же увлечением, как заслушивался соловьев в роще; воображение переносило его беспрестанно в мир иной и отвлекало более и более от мира положительного. Все это развило в нем характер пылкий, восприимчивый, страстный. К счастью, в молодости у него не было ни таких знакомств, ни таких связей, которые бы могли направить эти страсти на дурной путь. Заботливая мать зорко оберегала его, а врожденное чувство, развитое впоследствии образованием, отталкивало его от всего буйного, грязного, от оргий тогдашней молодежи. Поэтическое настроение преобладало в нем с ранних лет.
Катерина Ермолаевна переселилась в Москву, когда надо было заняться образованием сына, а лето, иногда, проводила в Подмосковной, которую, впрочем, граф Дмитрий Николаевич не очень любил и не удержал за собой. Она ничего не щадила для образования сына. Лучшие учителя, профессора университета и университетского пансиона давали ему уроки, которыми он вполне воспользовался. Память его поражала учителей, как впоследствии его знакомых. Он любил занятия научные, но со страстью предавался чтению: его нелегко было оторвать от какой-нибудь исторической книги; французским языком он еще в детстве владел как русским, чему обязан, отчасти, старушке француженке, madame Фовель; она при нем находилась с детства в качестве гувернантки или, правильнее, няни; была не блистательного образования, но очень добрая и честная женщина, с чистым, правильным выговором. В то время французский язык считался принадлежностью каждого образованного человека, и не в одной только России. Англичане, так немилосердно коверкающие французские слова, в то время считали необходимостью для каждого джентльмена правильно и чисто говорить по-французски. Основательному же изучению языка Блудов обязан своему гувернеру, Реми, человеку ученому, который внушил ему страсть к занятиям, более серьезным и любовь к греческому и латинскому языкам, которые он не забыл до старости; но самое сильное на него влияние, в детстве, имел другой эмигрант, граф де-Фонтень; это был человек блистательного ума, глубокого образования и, вместе с тем, с изящными манерами высшего светского французского круга; он сильно пострадал во время революции, лишился не только состояния, но многих близких родных и друзей, что конечно возбуждало еще более участия молодого человека, который искренно привязался к нему. Граф де-Фонтень был гувернером у сестры Каменского, и иногда посещал московское общество, где, как и все эмигранты, был принят с искренним радушием; Блудов, оставлял для него игры и танцы молодежи и, забившись куда-нибудь в угол, проводил целые вечера с пожилым собеседником, который рассказывал ему то о блистательном цикле французских энциклопедистов, восторжествовавших над предрассудками века и касты, то о французской литературе, вообще имевшей в то время сильное влияние в Европе, то, наконец, об ужасах революции. Истинно великодушные порывы и блистательные заблуждения первых ее годов, привлекавшие к себе сочувствие многих молодых людей, в том числе Карамзина, не могли иметь влияние на Блудова: он их не понимал, потому что в то время был еще ребенком; впоследствии же, под влиянием людей, подобных графу де-Фонтень, французская революция оставила в его, едва пробуждавшемся уме, впечатления тех страшных лиц и событий, которые рисовал пред ним де-Фонтень, а несчастные страдальцы-эмигранты, окружавшие его, служили живым подтверждением слов рассказчика и свидетельствовали о грубом насилии, заменившем всякую законность во Франции.
Блудов принадлежал к тому древнему, русскому, коренному дворянству, которое жило из рода в род в провинции, вдали от двора, близко к народу, знало его, помогало в беде и нуждах не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствию к той среде, в которой постоянно находилось. В этом дворянстве, чуждом интриг боярской думы и царского двора, жила и живет безусловная преданность престолу, тесно связанная с его религиозным верованием и любовью к отечеству. Подобно крепостному сословию, оно оставалось в стороне от политических и дворцовых потрясений, но, когда могло, противостояло олигархическим замыслам боярских родов, бескорыстно, не выторговывая для себя у царей ни льгот, ни наград. Это направление провинциального дворянства, засвидетельствованное веками, проявилось в последнее время при освобождении крестьян; в этом деле оно усердно споспешествовало и помогало Государю, неся потери более чувствительные для него, чем для богатых, знатных родов дворянства русского. Конечно, оно, отерпевшееся и окрепшее в бедствии подобно народу, скорее сольется с ним, и представит надежный оплот Государству.