Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
— Доберусь. А ты?
— Что я? Не узнают. Рази подумают на меня, а Микита не выдаст. А и узнают — не беда. Ежели батя отлупит, стерплю. Чай, уж не расстреляют!
Костя пошел было, но повернул обратно, взял руку Домашки, неловко пожал.
— Ну тебя! — тихо рассердилась она. — Уходи скорей!
В двенадцать ночи красногвардейцы с матросами ворвались на станцию Сырт. Взята была после ожесточенного боя и водокачка. Неровный свет от горевших на путях вагонов освещал скачущих сломя голову казаков с шашками наголо, отстреливавшихся на бегу юнкеров. Ускакали
Красногвардейцы, в прожженных у костров шинелях, ватниках, бухарских халатах, одеялах, накинутых на плечи и припоясанных к чреслам, неудержимо растекались по перрону станции и поселку. Яростно шагали разгоряченные матросы, далеко приметные в своих бушлатах с перекрещенными на груди пулеметными лентами. На многих были повязки, олубеневшие от крови.
Павлов наскочил на Кобозева стремительно, потрясая наганом, бешено сверкая глазами:
— Ура! Наша берет!..
Кобозев, сам еще не остывший от азарта схватки, оглянулся на красногвардейцев, вместе с матросами прочесывавших перрон, поднял над головой винтовку.
— С победой, товарищи! Еще один бросок, и мы будем в Оренбурге.
Разноголосое «ура!» взмыло в ответ под пологом плывущего сизого дыма, расшитого червлеными искрами.
— Вот где тепло-то! — говорили пестро одетые юнцы и кудлатые бородачи, теснясь возле горевших вагонов, быстро превращавшихся в груды ярко тлевших досок.
Лица, прокопченные порохом и дымом, обожженные морозом, сияли: наконец-то отдых, и, может быть, до утра.
— Возьмем еще Каргалу — и дома.
— Щей бы горячих…
— Чайку бы!..
— Чаек с хлебом мы и здесь сварганим. Поди-ка, казаки не все стрескали.
— Эх, в баню бы с веничком!..
— Когда по-черному топится, еще лучше: у нас в деревне каменка так и стреляет паром.
— Ка-ак шарахнет рядом — наших деповских будто не бывало. Шесть человек…
— Что шесть! Тут большие сотни полегли.
— Мерзляков дутовских по всем окопам — не пролезешь…
— Рубанул он моего земляка — и голова слетела. А я его самого штыком достиг.
— Товарищи, подошли походные кухни! — крикнул Александр Коростелев. — Нашлись в складах у казаков крупа и сало. Кулеш будет богатый. И водки выдадим по доброй чарке.
Тут уж грянуло дружное «ура!». И пошло греметь отголосками по путям, перекинулось в поселок, где коченели от страха сторонники Дутова, ожидая на постой красных гвардейцев.
Вихрастый паренек с винтовкой за плечами, гревший босые ноги у огнища, скинув вконец разбитые лапти, так босиком и ударился плясать по притоптанному снегу, пока боец из своего подразделения не просунулся сквозь смеющуюся толпу и не поманил его разношенными, но еще целехонькими валенками.
В шуме и веселой толкотне у дымившихся кухонь стоял Джангильдин, в забывчивости держа пустой котелок и ложку. Все о Косте он думал, которого полюбил, как родного сына. Александр Коростелев подошел к нему, взял под локоть:
— О чем загрустил? Айда, покуда из котлов остатки не вычерпали. Твой Бахтигорай как настоящий этапный комендант действует в поселке, но, видно, не придется нам здесь нежиться на постое. Сейчас я разговаривал с Павловым и Кобозевым — через полчаса военный
— На Павловку? Хорошо! Я за своего Костю тряхну казаков. Убили они его — факт!
— Что же теперь делать! Помнишь, говорили о здешнем телеграфисте Василии Яковлевиче, я его еще Васютой называл (очень уж он молодо выглядел). Так вот рабочие на станции сказали, будто уводили казаки с телеграфа одного паренька, арестованного ими. Конечно, это Васюта, тот «слухач», которого Петр Алексеевич назвал драгоценным мальчиком.
Подошел Павлов, заглянул в пустой котелок Джангильдина:
— Вы, товарищ Алибий, похоже, голодовку объявили? Скорее заправляйтесь. Вернулась с разъезда разведка. Говорят, закрепляются казаки впереди. Готовят нам жаркую встречу с трехдюймовыми пушками. Что вы на это скажете?
— Тут, на Сырте, пушек было более чем достаточно, однако сумели мы… Взяли.
Дутов с трудом читал телеграмму:
«Красные, не задерживаясь на Сырте, выступили по направлению к Оренбургу тремя отдельными отрядами: эшелонами по линии, трактом на станицу Павловскую и по другую сторону железной дороги. Продвинулись с жестокими боями и, сломив наше сопротивление, взяли Каргалу».
В глазах рябило, и так билось сердце, что руки тряслись, однако не от приступа страха: ярость душила Дутова.
Все эти дни он в спешном порядке формировал новые отряды и отправлял их на фронт, стремясь сдержать натиск противника, но его усилия ослаблялись непокорством казаков-фронтовиков, не хотевших воевать с Советской властью. Сковывало энергию атамана и упорство забастовщиков. Машинистов и кочегаров приводили на паровозы под конвоем, и все равно они умудрялись или сбежать, или устроить в пути какую-нибудь аварию. Штрейкбрехеров награждали, платили им бешеные деньги, но их тоже приходилось сопровождать вооруженным казакам, чтобы по дороге на вокзал с ними не расправились рабочие пикеты. Участились поломки вагонов, простои паровозов, неисправности явно поврежденных путей. Забастовщиков уговаривали, пороли, арестовывали, некоторых расстреляли для острастки, но рабочие не повиновались. Какие-то мальчишки и девчонки — оголтелые лазутчики — лезли из всех щелей, сообщая красным о каждом движении дутовцев.
«Не мудрено, что не удалось удержать Сырт!..» — Дутов оттолкнул тарелку, поставленную перед ним горничной, сорвал салфетку с груди и, смяв, швырнул на скатерть. Звякнула, обезножев, хрустальная рюмка, опрокинулась серебряная солонка. Жена посмотрела испуганно, незаметно перекрестила тонкими пальцами рассыпавшуюся соль. А Дутов, перекипев в короткой вспышке, со странным спокойствием уставился на нее тяжелым, невидящим взором:
— Взята Каргала. Придется сражаться в Оренбурге.
Мертвенно побледнев, женщина метнулась было в сторону детской, но покорно замерла, повинуясь властному окрику мужа: