Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
— Нам ваша жизнь позорной кажется, и завидовать вам мы не можем, — возразил Павлов. — О Христе толкуете, а живете по-волчьи. Не бог, а земля да скотина у вас самое главное, ради этого вы у царя опричниками были. А Ленин сказал: земля должна принадлежать всем трудящимся.
— Ле-енин! — перебил казак, лютуя и потому забыв об осторожности. — Зря гуторили, что все бешены давно перевешаны, самый-то вздорный остался.
— Ну, старик, раз ты такая зловредная контра, придется с тобой по-другому! Именем революции судить тебя будем.
Павлов с трудом
«Вот гадюка, живучий какой! — подумал Костя. — Ведь я его со всей силой бил, а только вдавил в снег да раскровенил малость. Значит, это матросы на нас навалились…» Но, сколько он ни напрягал память, не мог вспомнить, как сам выбрался из сугроба.
— Теперь ты у нас герой, — серьезно объявил Кобозев. — Вот так все понемножку учимся воевать. Голова-то не болит?
— Нет! — Костя с простодушным удивлением посмотрел на него. — Чего ей болеть?
— Чего? — в глазах Кобозева засветились уже знакомые Косте искры смеха. — А шапка на тебе цела?
Костя схватился за голову: вместо его потертой шапки с красным бантом на нем, оказывается, была нахлобучена матросская ушанка.
— Это Сергей Дмитрия успел надеть, — сказал адъютант Павлова. — Он и казака уложил, который тебе отвесил за твоего крестника. На счастье плашмя отвесил, потому что его самого из седла высадили.
— Не помню я…
— Еще бы! Ты точно очумелый сидел в сугробе.
Час от часу не легче! Сидеть, словно заяц, в сугробе во время атаки. Позор! Гераське было бы простительно, а ему, старшему из детей Туранина, уже давно минуло шестнадцать.
— Ты что расстроился? — весело спросил Джангильдин.
— Хочу просить вас, чтобы я не просто бегал с записками. Не шнырял бы туда-сюда, а дайте мне настоящее, серьезное поручение.
— Разве мало шнырять под пулями? Это, друг Костя, совсем не просто! Я вот и рад бы, да не смогу теперь.
— Ну, пожалуйста! — с горячей мольбой настаивал Костя.
— Ладно. Много еще всего будет впереди.
Сырт, водораздел между реками Уралом и Самарой, далеко протянулся по Южному Приуралью. Сырт — по-киргизски «высокое место», хотя он не так уж и высок. По правобережью Урала отроги его круто обрывисты, там и красуются казачьи станицы, как бы нанизанные на линию тракта, по которому в давние времена проезжал в Оренбург Пушкин.
О путешествии Пушкина по Сырту Александр Коростелев знал не хуже Цвиллинга, но сейчас Сырт для него только название железнодорожной станции, крепко запомнившейся во время наступления в декабре. На этой станции работал телеграфист Васюта, «слухач», «драгоценный мальчик», как еще назвали его в штабе Кобозева, который пока был жив и здоров, о чем говорили его дела: именно на телеграфе две тысячи бойцов в отрядах, собранных Кобозевым, были приумножены в десять раз. Легенда о двадцатитысячном войске вызвала великую тревогу в стане Дутова.
Возле станции Сырт сильно укрепленные позиции дутовцев, туда же отступили уже потесненные красногвардейцами
— Мороз проклятый жмет вовсю, да еще ветер северный, как ножом режет, — сетовал в штабном вагоне Цвиллинг.
Он уже осип от простуды, на обмороженных щеках темнеют пятна, похожие на ожоги, и забота старит лицо хмурью: мерзнут плохо одетые бойцы.
— Не спасают халаты, которые предназначались для бухарского эмира! Главное дело — обувь никудышная: валенки драные, лапти не греют.
— Мои ребята тоже пообморозились, — сказал Павлов.
Он сам ознобил руку, пролежав два часа в снегу под огнем казачьих пулеметов.
Коростелев, только что выпросивший для своего подразделения несколько пар валенок, сказал с сожалением:
— Писала мне сестра, чтобы я зашел в Бузулуке по одному адресу получить какую-то чудотворную мазь из гусиного сала. Я сдуру махнул рукой на это дело. Да и некогда было. А теперь как пригодилась бы!
— Гусиное сало действительно помогает при обмораживании, — отозвался Кобозев, разглядывая на карте поселки и разъезды, взятые на левом берегу Самары, по долине которой шли эшелоны. — Я тут у одной бабки видел целую стаю гусей, но к утру она, старая ведьма, куда-то смылась на сивке-бурке вместе со своим дедом. Соседи сказали, что поотрубали эти кулугуры всем птицам головы, покидали их на сани и подались к казакам. Во дворе и правда лежит колода, кровью залитая, пухом да пером облепленная.
— А может, это наши? — вдруг усомнился Джангильдин.
— Нет! — быстро возразил Павлов. — Не очень красивы с виду наши воинские части, и держим их впроголодь, но дисциплина на высоте. Мародерства никакого. В этом, конечно, большая заслуга командиров-политработников. Была бы возможность замены, я запретил бы вам идти в атаку в первых рядах. Но, с другой стороны, пример — зажигательное дело. Посмотрит какой-нибудь Акиндин или Савося на Цвиллинга, худющего, с болячками на лице, но боевого, и сам идет напролом. — Павлов помолчал, не по возрасту суровый, прислушиваясь к тому, как тяжело забухала вдали артиллерия. Гладкий лоб перечеркнула привычно ложившаяся морщина. — Сейчас запоют казаки: «По ко-оням!» На наше счастье, не могут они по-настоящему использовать конницу!
Скрежеща и лязгая железом, опять останавливались на путях составы, окутанные дымом и паром. Красногвардейцы, высыпав из широко распахнутых дверей теплушек, спешно рыли траншеи в глубоком снегу. Артиллеристы устанавливали орудия для позиционного боя, и все сильнее перекатывался над широким белым увалом басовый гул пушек. Ледяной ветер рвал поземку с сугробов, трепал, как злая собака, полы шинелей. Черно-красные кусты взрывов вздымались и падали по обеим сторонам насыпи, и такой же лес вставал и разлетался над огневыми всплесками вдали, где виднелись присевшие в снегах дома, чернели мертво скучившиеся на путях составы и высилась водонапорная башня.