Кто не хочет сесть в адузадом на сковороду?Я спасу вас —верьте мне —этими вот листиками.Как уютно жить в дерьме,а казаться чистеньким!Припев:Ух! Эх! Ох! Ах!Услаждение — в грехах.Ух! Ах! Ох! Эх!Грех оплаченный — не грех!Ах! Ох! Эх! Ух!В рай — воров и потаскух!Ах! Эх! Ух! Ох!С индульгешечкой — ты Бог!Всех пронзит, если грешны,черный вертел сатаны.Но клянусь я головой,рясою без латочек, —сатана — он парень свой,потому что взяточник!Припев.
Песня слепцов
Худо человеку, худо, худо.Верить можно разве только в чудо.Топчут человека, топчут, топчут,на него ножи повсюду точат.Припев:Ждать на небе рая — дело зряшное.Рай не стоит ни одной слезы.Как же это вам не видно, зрячие,если это видят и слепцы?Давят человека,
давят, давят.Травят человека, травят, травят.За нос человека водят, водят.К пропасти потом его приводят.Припев.
Романс Филиппа
В этом тайном романсея спою в тишинео предсмертном румянцемилых жертв на огне.В детстве не было сласти,страсти или любвидля меня слаще властинад другими людьми.Сладко видеть мне муки,сладко жертву любить.Люди – это как мухи —их так сладко давить!Мне приятны рыданья,а не трель соловья.Лишь чужие страданья —это радость моя.Что мне свежесть напитка,что мне прелесть ланит,но хорошая пытка —это тоже пьянит.Не люблю быть влюбленным,а люблю припугнутьи железом каленымприласкать чью-то грудь.Я порою невесел —ведь нельзя, как на грех,по приказу повеситьчеловеческий смех.Но наступит расплатадля любого щенка.Доброта – простовата,а жестокость – тонка.И, ценя вашу тонкость,посвящаю, склонясь,вам, сеньора Жестокость,мой любовный романс…
Песня Жилины
Моя мамаша – ведьма.Папаша – сатана.Боишься ты, как видно?Не бойся, пей до дна.Когда-то в детстве раннем,юбчонку мне задрав,почтил меня вниманьемодин плешивый граф.Со мною спали воры,ландскнехты, трубачи,бродячие актерыи даже палачи.Все нищие базарные —горбун, слепец, хромой…Составилась бы армияиз тех, кто спал со мной!Но в сердце только скука,дурные снятся сны.Ну что ж, я – потаскуха,а вы – потаскуны!Тебе, мурло рябое,тебе, слюнявый дед,позволю я любое,но поцелуя – нет!Монаха и фискала,не ведая стыда,под юбку допускала,но в душу – никогда!Повсюду – морды сальные…Пошла бы я войнойодна на эту армиювсех тех, кто спал со мной!
Речитатив Клааса
«Пепел Клааса стучит в мое сердце…»
Тиль Уленшпигель
То продают, то покупают нас,как будто жизнь – огромный грязный рынок,а если кто-то душу не продаст,на каждого находится свой рыбник.Повсюду уши, от забот мокры,и призрак в окна влепленного носа,и разжигают страшные кострыподсунутой бумажкою доноса.Всегда со сладострастьем донесути спят спокойно под уютной крышей.На небе есть, надеюсь, высший суд,но суд земной пока что самый низший.Доносчики, спасибо за любовь.Я вам любовью за любовь отвечу:у вас течет по жилам рыбья кровь,а руки пахнут кровью человечьей.А ты, толпа? Ты, поглазеть любя,порой всплакнешь в платочек воровато,но и всплакнув, не утешай себя,что в преступленьях ты не виновата.Твой хворост – в инквизиторских кострах.Преступно и само твое молчанье.Что палачей рождает? Стадный страхтолпы, покорной перед палачами.Восстаньте! – вот прощальный мой наказ.Я предрекаю колокольным звоном:любой из вас, глазеющий на казнь,назавтра тоже может быть казненным.А ты, мой сын, сквозь все костры пройди —тогда тебя не испугают пеплом.Я счастлив тем, что на твоей грудиостанусь пеплом, но стучащим пеплом.Я и сожженный жив, и я таков,что для меня остаться с вами счастьене пеплом под ногами стариков,а пеплом, в сердце юноши стучащим.Иди, мой мальчик, и других зови,пой вольной птицей в мире лицемерном…Спасибо, инквизиторы мои,за то, что помогли мне стать бессмертным.И обо мне вовек не стихнет речь —она пройдет по Льежу и по Генту,ведь если человека можно сжечь,то невозможно сжечь о нем легенду!Октябрь – декабрь 1971
Моими любимыми героями с детства были Тиль Уленшпигель, Д'Артаньян, Сирано де Бержерак и… Христос. Ни одного из них мне не дали сыграть в кино, хотя были предложения и от Пазолини, и от Рязанова. Премьера спектакля «Тиль Уленшпигель» состоялась в Ленинградском драматическом театре имени А. С. Пушкина в конце 1971 года. Работа над текстами песен по-настоящему увлекла меня.
Дорога номер один
Грубей, чем любая дерюга,прочней буйволиных спинведет на Сайгон дорога —дорога номер один.Ничьи не блистают наряды,не видно вздыхающих пар,а в кузовах едут снаряды,прикрытые ветками пальм.Дорога похожа на сводкуо шрамах и ранах земли.Здесь надо шептать во всю глотку,чтоб тайны до слуха дошли.Дорога устала от бойни,оглохла она от стрельбы.В обочины вбитые бомбы —ее верстовые столбы.Дорогу бомбить не отвыкли,но дух у дороги не слаб.Воронки – как формы отливкикрестьянских соломенных шляп.Здесь жижа челомкает жижу,невесело ямы острят,но эта дорога мне ближе,чем фрачный асфальт автострад.Булонского леса аллеи,баюкая сытых коней,глядят на нее – не жалея,а втайне завидуя ей.Расправиться с нею попробуй!Особой полны красотыискромсанные со злобой,но сросшиеся мосты.А то, что здесь пули-дурехии столько предательских мин,лишь признак, что ты на дороге —дороге номер один.Путей у поэзии многосреди и вершин, и долин,но есть у нее дорога —дорога номер один.В поэзии есть и тропинки,где мирные шляпки опят.Там, правда, бывают дробинки,но все-таки так не бомбят.Тебя, Маяковский, любили,но с ханжеством чистеньких бонннасмешками подло бомбили —еще до игольчатых бомб.Но все-таки не искривиласьдорога твоя под огнем.На каждую несправедливостьведет она вновь напролом.И я, твой наследник далекий,хотел бы до поздних сединостаться поэтом дороги —дороги номер один.Северный Вьетнам, Винь-Линь,декабрь 1971
Впервые опубликовано 1 января 1972 года в «Известиях». Через полгода это дорогое мне стихотворение открыло мой одноименный сборник в издательстве «Современник».
Тринадцать мильонов тонн
Тринадцать мильонов тонн спрессованной в бомбах смертина хрупкие синие стеклышки рисовых мирных полей,на крыши вьетнамских венеций, где сушатся драные сети,на велосипеды с розами, растущими из рулей.Не вчера ли вдоль селапо ухабам, кочкамэта розочка плыларядом со звоночком?Сладок шин веселый бег.Мимо пашен и воронок,как железный буйволенок,мчался вскачь велосипед,Дождик путался в колесах,всю макушку продолбил.Дождик был из чуть раскосых —он вьетнамцем тоже был.И солдат крутил педали,счастлив льющейся водой, —то ли ехал на свиданье,то ли просто молодой.Сам не веря, что живой,полный удивления,в что-то полиэтиленовоезавернулся с головой.Ах, ему бы мира, мира,малость риса да тепла,только бомба, яму вырыв,его краешком нашла.И непонято светилосьего мертвое лицо,и крутилось, и крутилосьнад солдатом колесо.И бумажной розе беднойтак хотелось бы, солдат,бить в звонок велосипедный,словно в крошечный набат.Тринадцать мильонов тонн всех бомб – термитных, фугасных,шариковых, игольчатых и даже бабочек-бомб —на люльки, как на корзины цветов, кричаще прекрасных,на коромысла бамбуковые, выгнутые горбом.Исполнено тайного смысла,еще не вчера ли в лесутой девушки коромыслопокачивалось на весу?А в правой соломенной чашепетух одноглазый сидели, зная о том, что он смертен,собою прекрасно владел.А в левой соломенной чаше,как вся твоя доля, Вьетнам,вповалку лежали гранатыс бананами пополам.Шла девушка шагом бесшумным,сказала мне: «Тяо, ленсо…» [3] —и лампою под абажуромпод наном [4] качнулось лицо.И сердце мне мысль защемила,что может на горном платоона на тропе Хо Ши Минапропасть ни за что ни про что.А впрочем, за что-то такое,что видно ей в струях дождя,когда она смотрит, – рукоюлианы и дождь отводя.Но хитро придуманный шарикударит ей в детскую грудь,и ей навсегда помешаетхоть раз, но счастливо вздохнуть.Ладонь прижимая к заплатам,она упадет на путис лицом от того виноватым,что груз не смогла донести.Увидит, что ноша повисла,как радуга на кустах,и щепочка от коромыслазастынет на мертвых устах.Тринадцать мильонов тонн — не слишком ли вы бескорыстны?Тринадцать мильонов тонн — достаточный в обществе вес.Весами истории станьте, вьетнамские коромысла,и взвесьте в соломенных чашах все эти «подарки с небес».Тринадцать мильонов тонн — всю эту кровавую кашу,и велосипедную розу, и девушку на платоистория пусть бесстрастно положит в левую чашу,а в правую что угодно, — не перетянет ничто.Северный Вьетнам, 17-я параллель, декабрь 1971
3
«Прощай, русский…» (вьетн.).
4
Конусообразная соломенная шляпа.
Долгий дождь
Долог дождь, долог дождь,но не дольше, чем война.Во Вьетнаме кто не тощ?Только полная луна,а народ худым-худойсыт бедой, бедой, бедойи водой, водой водой…Во Вьетнаме кто солдат?Тот, кто чуть крупней зерна.Во Вьетнаме кто богат?Только трупами земля.Кто здесь лучше всех одет?Кто одет в защитный цвет,защитит он или нет —лишь бомбежка даст ответ.Каждый маленький рисенок,что на цыпочки встает,смотрит в страхе, как ребенок, —не летит ли самолет.Долог дождь, долог дождь,но не дольше, чем война.Во Вьетнаме не найдешьдовоенного окна.Долог дождь, долог дождь,но не дольше, чем война.Как у нас в войну — точь-в-точьтретья каждая — вдова.Глаз разрез у них инойи язык иной,но что сделано войной —сделано войной.Нашей русской бабы крикрвется сквозь чужой язык:«Я и лошадь, я и бык,я и баба, и мужик».Северный Вьетнам, 17-я параллель, декабрь 1971
1972
Рождество в Ханое
Рождество Христово во Вьетнаме —отдых от антихристовых бомб.Елочки с нейлонными ветвямиприоделись на углу любом.Приоделись старость, юность, детство,но не слишком пышен променад,ибо это слово – «приодеться» —ко Вьетнаму трудно применять.Время не для шика, не для лоска,но в прическе женщины любойвсе-таки какая-нибудь блесткасветит вифлеемскою звездой.И, за бедность не прося прощенья,все-таки над каждым пиджакомотсветом пеленок в той пещере —беленький платочек – уголком.Даже если холст дырявой робына плечах вьетнамских стариков,их морщины – потайные тропытрех неумирающих волхвов.Ангелам, небось, просторно в небе,а в соборе давка – просто страсть!Здесь не то что яблоку, – здесь негдерисовому зернышку упасть.Нет, не фанатическая верасобрала крестьян и весь Ханой, —просто ежегодная премьераэтой взрослой сказки завозной.Церковь, ты сейчас театр для бедныхили ты всегда такой была?Сказкой желтых стала сказка белых,но ни тех, ни этих не спасла.Если рвутся бомбы, чье-то: «Амен!» —где-нибудь в горящем городке,словно позолоченный, но каменьу ребенка мертвого в руке.Но красиво – до чего красиво! —лишь Христа-младенца славит хор,и громадой скального массивав воздух поднимается собор.Он летит над рисом юным-юным,над землей, где каждый дом скорбит,где почти забыто слово «умер»и привычно слышится «убит».Голоса все тоньше, тоньше, тоньше,и бестактно целеустремленлишь японский телевизионщик,с камерой взобравшись на амвон.Не туда гляжу я, где посольствана забронированных местах,а туда, где маленькие солнцадетских лиц с молитвой на устах.Матери в семянных тихих бусах,прачки и крестьянки, держат их, —крошечных раскосеньких Иисусовна руках натруженных своих.Но такая в женщинах усталость,что, хотя ценою стольких мукместо в этом зале им досталось, —полуспят, качаясь, как бамбук.Спите… Все, что чисто, – все уместно,спите… Бог не в церкви – в вас живет.Пусть, на вас не обижаясь, мессаколыбельной бережно плывет.Спите… Нету выше благодати,чем ребенка к сердцу прижимать.Есть одна на свете богоматерь —это человеческая мать.Спите… Ваши руки огрубелиот лопат, серпов, мотыг и кос,но ребенок в каждой колыбелидля меня не меньше, чем Христос.Мучеником не был он последнимв муках человеческой семьи.Распят был он тридцатитрехлетним, —распинали месячных в Сонгми.Чем он выше всех детей убитых,тех, что в душу смотрят молча нам,этот – из всемирно знаменитых —на стене собора мальчуган?Ханой, январь 1972
Я писал эти строки, сидя в самолете Аэрофлота, летевшем из Ханоя в Москву. Была глубокая ночь. Все вокруг спали. Самолет шел ровно. Но как только я написал горько-саркастическую концовку в первом варианте: «Чем он лучше всех детей убитых, где-нибудь у пальм и у ракит – этот из всемирно знаменитых, все-таки счастливый вундеркинд?!» – самолет рухнул в воздушную яму. Стюардесса ударилась о металлический кухонный шкаф. Те, кто не привязался, взлетали и бухались головами о стены и потолки лайнера. Я немедленно убрал насмешливое слово «вундеркинд» и тут же написал новый, более деликатный вариант концовки. Самолет выровнялся…