Собрание сочинений. Том 6, Евтушенко Евгений Александрович

Собрание сочинений. Том 6

Евтушенко Евгений Александрович

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Стихотворения и поэмы 1971–1978 годов

1971

Гражданственность

Ты, гражданственность, флаг, а не флюгер.Не порыв, а смертельный отрыв.Тот, кто Родину подлинно любит,тот в любви никогда не труслив.Стань, гражданственность, строже и чище!Ведь прохожих нелепо хвататьи, бия себя в грудь кулачищем,им орать: «Я люблю свою мать!»Ты, гражданственность, – Пушкин, Некрасов —не булгаринствующие врали,и замешена ты не на квасе,а стоишь, словно Спас, – на крови.Показной героизм криводушен.Вы, не чувствуя собственных ран,защищайте Россию, как Тушин —незаметный ее капитан.Все мы порознь – как в чаше тропинки,и дорога – когда мы одно.Все мы порознь – как в поле травинки,ну а вместе – Бородино.Боль гражданства – не в собственной боли.Тот, кто истинный гражданин,защищает собою все поле,даже если он в поле один.Январь 1971

Неизвестная

Дамам в море быть рисково,но, войдя в рыбацкий быт,с репродукции КрамскогоНеизвестная глядит.Дама в кубрике – явленье,и тем более – одна,только, нам на удивленье,не смущается она.И глядит, не упрекаяза раскаты храпака,из России той – какая,как Таити, далека.Дремлет муфта на коленях.Перед братией морскойперья страуса колеблеткозьеножечной махрой.И

от яростного хряскадомино или лоточуть качается коляскапод названием «ландо».Как нарочно, чтобы мучитьодиноких рыбаков,петербургский хитрый кучерне торопит рысаков.И плакат про семилеткувозле мокрых сапожищгрустно смотрит на соседку,но от кнопок не сбежишь.Неизвестная прекрасна —это ясно, кореша.Неизвестная опаснатем, что слишком хороша.И конечно, непохожинаши жены на неепо одеже и по коже —стирка, штопка, ребятье.Но в любой российской бабеу корыта, чугунасквозь прибитое и рабьегордость тайная видна.И в старухах, и в девчонкахчто-то прячется в тени,и, быть может, тоже в чем-тоНеизвестные они.А в любой Прекрасной Даме —где-то – спрятанная мать,и ее, быть может, тянетнам тельняшки постирать.И она кочует с намив чужедальные краянад волнами, сквозь цунами,как рыбачка, как своя.А когда мы у Камчаткии во льдах идет аврал,жаль, что тонкие перчаткией Крамской нарисовал.27 января 1971

Это стихотворение, как и следующее, родилось во время поездки с писательской бригадой «Нового мира» на Дальний Восток в январе 1971 года.

Соленый гамак

Е. Р е й н уКак времени хитрый песок,шуршит табачишко в кисете…Ветшает вельбот из досок,ветшают и люди и сети.И слушают гомон детей,по-старчески этому рады,ограды из ветхих сетей,прозрачные эти ограды.Они отловили свое,но ловят еще по привычкето дождичек, то лоскутье,то выброшенные спички.То в них попадает звезда,то лепет любви изначальный,то чей-нибудь мат иногда,то чей-нибудь вздох невзначайный.Все ловят – и ветра порыв,и песенку чью-то, и фразу, —и, пуговицу зацепив,ее отдают, но не сразу.И делает старый рыбак —из крепеньких, смерть отложивших —себе на утеху гамакиз старых сетей отслуживших.И, пряча внутри свою боль,обрывками сирыми узнан,зубами он чувствует сольна серых узлах заскорузлых.Качайся, соленый гамак,в размеренном шуме еловом.Любой отловивший рыбакстановится тоже уловом.Мы в старости как в полосе,где мы за былое в ответе,где мы попадаемся всев свои же забытые сети.Ты был из горланов, гуляк.Теперь не до драчки. Болячки.Качайся, соленый гамак,создай хоть подобие качки!Но море не бьет о борта,и небо предательски ясно.Нарочная качка не та —уж слишком она безопасна.И хочется шквалов и бурь, —на черта вся эта уютность!Вернуть бы всю юную дурь!Отдать бы всю лишнюю мудрость!Но то, что несчастлив ты, – ложь.Кто качек не знал – неудачник.И как на тебя не похожкакой-нибудь дачник-гамачник.Ты знал всех штормов тумаки,ты шел, не сдаваясь циклонам.Пусть пресные все гамакизавидуют этим – соленым.Есть в качках особенный смак, —пусть даже приносят несчастья.Качайся, соленый гамак,качайся, качайся, качайся…Январь 1971

Доброта

Музыка Э. Колмановского

Если женщина ты,то о чем бы судьбу ни просила,помни — без добротыкрасота некрасива.Год за годом пройдетдля тебя незаметно.Красота отцветет.Доброта неотцветна.Припев:Доброта, доброта.Доброта – не какая-то малость.Если в женщине есть доброта —значит, женщина состоялась.Горе или бедадля мужчин – не беда и не горе,если есть добротадаже в женском укоре.В доброте нет стыда,в доброте только сила.Как Россия строга,будь добра, как Россия.Припев.Февраль 1971

Композитор Э. Колмановский посвятил эту песню Светлане Столпник.

«Тиран»

По жизни я бы шало шелнавроде катера без якоря,когда бы Слава Шалашовне отучил меня от яканья.Закон: «На судне нет гостей!» —он выполнял без околичностей.Он был врагом свободы личности,не исключая и своей.Гроза бузил, сачков, нерях,он был не просто ихтиолог,а всей команды идеолог —«тиран» в кирзовых прохарях.Взирал он бдительно на мир,прикрывши лысину на кумполеузбекской тюбетейкой, купленнойв ларьке «Байкальский сувенир».Боялся он любой стоянки,как партизанских джунглей — янки.И берег, где вино и женщины,где столько разных обирал,как символ чуждой разложенщинывоспринимал наш адмирал.Он бы, наверное, и Моцартусказал, как говорил он нам:«Учитесь подавлять эмоции!На койку! Берега не дам!»А там у крошечной турбазочкивокруг костра на берегу,обнявшись, пели скалолазочкитакие — просто не могу!Наш теплоходик типа катерногостоял от счастья метрах в стах,и что-то вроде всхлипа матерногоу нас дрожало на устах.И, сублимируя энергию,глядела на огонь костракоманда наша слабонервная,вцепившись мрачно в леера.Я так хотел, — мое вам с кисточкой! —входя в прельстительную роль,с интеллигентною туристочкойпоговорить о Блоке, что ль!Но для лишенных права берегав стране не чьей-то, а роднойбыла турбаза, как Америка,куда нет визы выездной.Во сне подушки мы кусалии к возвышающей звездес полузакрытыми глазамисквозь сон шагали по воде.На смех москвичек, ленинградочек,в нас не вселяя больше страх,как призрак, шел за нами, крадучись,тиран в кирзовых прохарях.12 февраля 1971

Спасибо вам за тишину

Музыка Н. БогословскогоДавным-давно прошла война,и у Мамаева курганатеперь такая тишина,что слышны шорохи тумана.И только запах чабреца,и только ястреб онемелый,и только слышатся сердцав груди гранитной монументов.И по-девчоночьи хрупка,проста, как сердца чистый отзвук,есть в книге записей строка,так непохожая на отзыв.И, вспоминая ту войну,читают люди на кургане:«Спасибо вам за тишину», —и подпись тоненькую – «Таня».Ах, набинтуй, туман, бинтов…Кто эта Таня – я не знаю,но все мы дети тех бойцов,кого взяла земля сырая.Мы будем свято помнить их,здесь прикипавших к пулеметам…Так надо жить, чтоб за живыхв

земле не стыдно было мертвым.Я счастлив тем, что я роднойлюбому майскому побегу,что светит солнце над страноймедалью общей за победу.И вечно помня ту войну,читайте вечно на кургане:«Спасибо вам за тишину», —и подпись тоненькую – «Таня».Апрель 1971

Песня впервые прозвучала по Всесоюзному радио в мае 1971 года.

Труба Fрмстронга

Великий Сачмо был в поту.Летела со лба Ниагара,но, взвитая в высоту,рычала труба, налегала.Он миру трубил, как любил.Украден у мира могилой,еще до рожденья он былукраден у Африки милой.И скрытою местью рабаза цепи невольничьи предковвсех в рабство, как малолетков,захватывала труба.Он скорбно белками мерцал,глобально трубя и горланя, —детдомовский бывший пацаниз города Нью-Орлеана.Великий Сачмо был в поту,и ноздри дымились, как жерла,и зубы сверкали во рту,как тридцать два белых прожектора.И лился сверкающий пот,как будто бы вылез прекрасный,могущественный бегемот,пыхтя, из реки африканской.Записки топча каблукоми ливень с лица вытирая,бросал он платок за платкомв раскрытое чрево рояля.И вновь к микрофону он шел,эстраду вминая до хруста,и каждый платок был тяжел,как тяжкое знамя искусства.Искусство весьма далекоот дамы по имени Поза,и, если ему нелегко,оно не стесняется пота.Искусство — не шарм трепача,а, полный движений нелегких,трагический труд трубача,где музыка – с клочьями легких.Искусство пускают в размен,но, пусть не по главной задаче,поэт и великий джазмен,как братья, равны по отдаче.Да, лавры джазменов тяжки.Их трубы, поющие миру, —как собственные кишки,а золото – так, для блезиру.Сачмо, попадешь ли ты в рай? —Навряд ли, но, если удастся,тряхни стариной и сыграй,встряхни ангелков государство.И чтоб не журились в аду,чтоб грешников смерть подбодрила,отдайте Армстронгу трубуархангела Гавриила!Июнь 1971

С Армстронгом я встречался дважды. Первый раз в 1961 году в Англии, где я жил с ним в одном отеле. Он сам пригласил меня на концерт, описанный в этом стихотворении. Второй раз – в 1968 году в Мексике. В кабаре, где он выступал, по его распоряжению поставили дополнительный стол для меня и моих друзей. В мою честь он импровизировал на тему русских песен.

Особенно нравилось ему «Полюшко-поле», вскоре после войны завезенное в Америку Полем Робсоном.

Ключ команданте

Педро Шимоза

Вольный перевод с испанского автора

Наши кони идут к деревушке, где ты был убит, команданте [1] .Как в политике, пропасть — и слишком налево, и слишком направо,Отпустите поводья, мучачос [2] , коням руководство отдайте,может, вывезут к месту, — иначе мы сгинем напрасно.Скал угрюмые скулы. В них есть партизанское что-то.Ветер, словно ваятель, с тоскою и болью их высек.Облака тяжелы, неподвижны над вами, леса и болота,как усталые мысли нахмуренных гор боливийских.Вверх и вверх мы стремимся, как будто уходим от чьей-то погони.Лучше – к призракам в горы, чем сжиться с болотною тиной.Мне диктуют ритм этих строчек поклацывающие подковы,спотыкающиеся о камни на смертельной тропе серпантинной.Но плохие поводья – нервы. Я не то что особенно трушу,но бессмертия трупный запах ощущаю нервами всеми.Вспоминать о тебе, команданте, — перевертывает всю душу,и внутри тишина такая, что похоже – землетрясенье.Команданте, тобой торгуют, набивая цену повыше,но твое дорогое имя продают задешево слишком.Не чужими, своими глазами, команданте, я видел в Парижетвой портрет, твой берет со звездою, на модерных «горячих штанишках».Борода твоя, команданте, на брелоках, на брошках, на блюдцах.Ты был пламенем чистым при жизни. В дым тебя превращают, и только.Но ты пал, команданте, во имя справедливости, революции —не затем, чтобы стать рекламой для коммерции «левого» толка.Ты пристрелен был в этой школе. Конь мой замер: «Где ключ от школы?»Нелюдимо молчат крестьяне. В их глазах виноватая тайна.Дверь на ржавом замке висячем. В окна глянешь – темно и голо,и стена бела, словно парус корабля, где нет капитана.Дремлет колокол сельский старинный. Тянет пьяница пиво из банки.У дверей навоз лошадиный, как посмертные хризантемы.Повторяю: «Где ключ от школы? Ключ! Понятно?!» – кричу по-испански.«Мы не знаем, сеньор, не знаем…» Не пробьешь крестьян, словно стены.Где же все-таки ключ от школы, от души твоей, команданте?Что ж, пора нам обратно, мучачос. Облака беременны громом.Этот ключ – он в руках у тайны, и попробуйте-ка достаньте!Только подлинный ключ – не отмычку! Ведь ничто не решается взломом.Понимаю я вас, мучачос — столько в ваших сердцах наболело.Так и рвутся к винтовке руки, так и просятся – за пулемет.Если тянут вас вправо, мучачос, вы – налево, но если налево,не левее вашего сердца, ибо пропасть иначе вас ждет.Твои руки, Че, отрубили, там, на площади Валье-Гранде,чтобы снять отпечатки пальцев. (Может, в спешке «пришили» другого.)Но мятежные руки мучачос — это руки твои, команданте,и никто отрубить их не сможет, а отрубят – вырастут снова.Доверяйтесь коням, мучачос, а не просто порывам юным.У коней крестьянская мудрость — ничего, что она пожилая.В небе кружит над вами коршун, поводя своим хищным клювом,свои когти пока поджимая, но нацеленно жертв поджидая.Ла-Пас, Боливия, 11 июня 1971

Майор (исп.).

Парни (исп.).

Летом 1971 года в качестве спецкора «Литературной газеты» я побывал в Перу, Эквадоре, Боливии, Чили. В результате поездки родился цикл стихов. Некоторые из них я сам перевел на испанский.

Десять тысяч лет тюрьмы

Этот зал – две тыщи мест —был похож в тот день на съездтех, кто так вошел в твой быт,перуанский Моабит,тех, кто был почти убит,сапогами в землю вбит,и казалось, что забыт.Этот зал – две тыщи мест —из крутых тюремных тест —вдруг поднялся и запел.Я не знал таких капелл,где любой певец успеллет не менее пятиза решеткой провести.Этот зал – две тыщи мест —раскусил бы ложный жест,и я чувствовал костьми:на меня глядят из тьмыдесять тысяч лет тюрьмы.Этот зал – две тыщи мест —революцию, как крест,волочил без лишних слов…Сколько светлых есть голов,столько в мире есть голгоф!Этот зал – две тыщи мест —знал: палаческая месть —это выстрел, нож, тюрьма,сумасшедшие дома, —полный сервис задарма.Этот зал – две тыщи мест…Оскорбляли их невест,оскверняли нагло жен,бросив на пол нагишом,чтоб, кровавы и тяжки,развязались языки.Десять тысяч лет «Терпи!».Десять тысяч лет тюрьмы —путь холодный, путь нагойдо галактики другой.Потерялись – нет как нет —чьи-то десять тысяч лет,и за эти все летанет виновных – пустота.Потерялись палачи.Мир, об этом не молчи,потому что в палачахопыт мести не зачах.Этот зал – две тыщи мест —мою совесть мучит, ест,и навек я ваш поэт,эти десять тысяч лет!Пусть же, скрытые в тени,десять тысяч лет тюрьмывзглядом скажут обо мне:«Он бы выстоял в тюрьме».Лима, июнь 1971

1 2 3 4 5 6 7-15