Собрание сочинений. Том 7

Энгельс Фридрих

В отношении второго пункта г-н Гизо совершенно забывает, что французская революция в самом своем начале была столь же консервативной и даже гораздо более консервативной, чем английская. Абсолютизм, особенно в той форме, в какой он выступил под конец во Франции, был и там новшеством, и против этого новшества восстали парламенты, защищая старые законы, us et coutumes {обычаи и порядки. Ред.} старой сословной монархии. И если первым шагом французской революции было воскрешение почивших со времен Генриха IV и Людовика XIII Генеральных штатов, то английская революция не может противопоставить этому ни одного примера столь же классического консерватизма.

По мнению г-на Гизо, главным результатом английской революции является то, что король был лишен возможности править против воли парламента и палаты общин в парламенте. Вся революция сводится якобы к тому, что сначала обе стороны, корона и парламент, переступали отведенные им границы и заходили слишком далеко, пока не установили, наконец, при Вильгельме III правильного равновесия и не нейтрализовали друг друга. Что подчинение королевской власти парламенту означало ее подчинение господству

определенного класса, об этом г-н Гизо считает излишним упомянуть. Он поэтому не испытывает также потребности подробнее исследовать, каким образом этот класс приобрел достаточную власть, чтобы в конце концов превратить корону в свою служанку. Для г-на Гизо вся борьба между Карлом I и парламентом ведется только вокруг чисто политических преимуществ. Для чего эти преимущества нужны были парламенту и представленному в нем классу, об этом мы не узнаем ни слова. Не больше внимания уделяет г-н Гизо прямым посягательствам Карла I на свободную конкуренцию, создававшим все более невыносимые условия для торговли и промышленности Англии, или зависимости Карла I от парламента, которая, в силу его постоянной финансовой нужды, становилась тем сильнее, чем больше он пытался противостоять парламенту. Поэтому для г-на Гизо вся революция объясняется лишь злой волей и религиозным фанатизмом нескольких смутьянов, которые не захотели довольствоваться умеренной свободой. Столь же мало г-н Гизо способен раскрыть связь между религиозным движением и развитием буржуазного общества. И республика, разумеется, также представляется ему просто делом рук нескольких честолюбцев, фанатиков и злонамеренных лиц. О том факте, что в это же самое время в Лиссабоне, Неаполе и Мессине тоже предпринимались попытки ввести республику^[128] и притом, как и в Англии, тоже по голландскому образцу, даже не упоминается. Хотя г-н Гизо ни на мгновение не упускает из виду французскую революцию, он ни разу не приходит к тому простому выводу, что переход от абсолютной монархии к конституционной повсюду совершается лишь после жестоких битв и после прохождения через республиканскую форму правления и что даже и тогда старая династия, будучи неприемлемой, должна уступить место боковой узурпаторской линии. Поэтому он может сообщить нам о падении английской реставрированной монархии лишь самые тривиальные общие места. Он даже не указывает на ближайшие причины этого падения: страх созданных реформацией новых крупных землевладельцев перед восстановлением католицизма, при котором они, разумеется, должны были бы вернуть все награбленные ими бывшие церковные земли, в результате чего семь десятых всей земельной площади Англии переменило бы своих владельцев; опасение, с которым занимающаяся торговлей и промышленностью буржуазия относилась к католицизму, совершенно не подходившему для ее деятельности; беззаботность, с которой Стюарты ради своей собственной выгоды и выгоды придворной знати продавали интересы всей английской промышленности и торговли французскому правительству, т. е. правительству единственной страны, конкуренция которой была тогда опасной для англичан и во многих отношениях успешной, и т. д. И так как г-н Гизо повсюду опускает важнейшие моменты, то он ничего не может дать, кроме крайне неудовлетворительного и банального повествования о чисто политической стороне событий.

Великая загадка для г-на Гизо, — которую он в состоянии объяснить только особенной рассудительностью англичан, — загадка консервативного характера английской революции, объясняется длительным союзом между буржуазией и большей частью крупных землевладельцев, союзом, составляющим существенное отличие английской революции от французской, которая путем парцеллирования уничтожила крупное землевладение. Этот связанный с буржуазией класс крупных землевладельцев, — возникший, впрочем, уже при Генрихе VIII, — находился, в отличие от французского феодального землевладения 1789 г., не в противоречии, а, наоборот, в полном согласии с условиями существования буржуазии. Земельные владения этого класса представляли на деле не феодальную, а буржуазную собственность. Эти землевладельцы, с одной стороны, поставляли промышленной буржуазии необходимые для существования мануфактур рабочие руки, а с другой стороны, были способны придать сельскому хозяйству направление, соответствующее состоянию промышленности и торговли. Отсюда общность интересов землевладельцев с интересами буржуазии, отсюда их союз с ней.

С консолидацией конституционной монархии в Англии для г-на Гизо прекращается английская история. Все дальнейшее ограничивается для него приятной игрой в качели между тори и вигами, т. е. представляется ему чем-то вроде тех великих словесных турниров, которые происходили между г-ном Гизо и г-ном Тьером. В действительности же именно с консолидацией конституционной монархии начинается в Англии грандиозное развитие и преобразование буржуазного общества. Там, где г-н Гизо видит только тишину и спокойствие мирной идиллии, там в действительности развертываются самые острые конфликты, самые глубокие перевороты. Впервые при конституционной монархии мануфактура развилась неслыханным до того образом, чтобы затем уступить место крупной промышленности, паровой машине и гигантским фабрикам. Исчезают целые классы населения, вместо них появляются новые классы, с новыми условиями существования и с новыми потребностями. Зарождается новая, более могущественная буржуазия; в то время как старая буржуазия ведет борьбу с французской революцией, новая завоевывает себе мировой рынок. Она становится настолько всемогущей, что еще до того, как билль о реформе передал непосредственно в ее руки политическую власть, она заставляет своих противников издавать законы почти только в ее интересах и в соответствии с ее потребностями. Она завоевывает себе прямое представительство в парламенте и использует его для уничтожения последних остатков реальной силы, сохранившейся за землевладением. Наконец, в данный момент буржуазия занята тем, что разрушает до основания то пышное здание английской конституции,

которое вызывает такое восхищение у г-на Гизо.

И в то время как г-н Гизо поздравляет англичан с тем, что у них отвратительные исчадия французской общественной жизни, республиканизм и социализм, не смогли потрясти основ единоспасающей монархии, в это самое время в Англии классовые противоречия в обществе достигают такой остроты, как ни в одной другой стране; здесь буржуазии, исключительной по своему богатству и производительным силам, противостоит пролетариат, сила и концентрация которого также не имеют себе равных. Таким образом, получается, что г-н Гизо восхваляет Англию за то, что в ней, под прикрытием конституционной монархии, получили развитие гораздо более многочисленные и гораздо более радикальные элементы социальной революции, чем во всех других странах мира, вместе взятых.

Там, где нити исторического развития Англии сходятся в один узел, которого г-н Гизо сам уже не может разрубить — хотя бы только для видимости — посредством чисто политической фразеологии, там он прибегает к религиозной фразеологии, к вооруженному вмешательству божества. Так, например, дух божий внезапно нисходит на армию и не дает Кромвелю провозгласить себя королем и т. д. От своей совести Гизо спасается при помощи бога, от непосвященной публики — при помощи стиля.

Поистине, не только les rois s'en vont {короли уходят. Ред.}, но также и les capacites de la bourgeoisie s'en vont {таланты буржуазии уходят. Ред.}.

Написано в феврале 1850 г.

Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue» № 2, 1850 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод с немецкого

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС ПЕРВЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ОБЗОР^[129]

A tout seigneur, tout honneur! {По месту и почет. Ред.} Начнем с Пруссии.

Прусский король делает все возможное, чтобы довести до кризиса нынешнюю ситуацию, характеризуемую соглашением, которое дышит на ладан, компромиссом, не удовлетворяющим ни одну из сторон^[130]. Он октроирует конституцию и после различных неприятностей создает две палаты, которые пересматривают эту конституцию. Чтобы придать конституции наиболее приемлемый для короны вид, палаты вычеркивают каждую статью, которая так или иначе может оказаться не по вкусу короне, полагая, что теперь король сразу присягнет конституции. Но не тут то было! Чтобы доказать палатам свою «королевскую добросовестность», Фридрих-Вильгельм сочиняет послание с новыми предложениями по «улучшению конституции», предложениями, принятие которых должно окончательно лишить упомянутый документ даже малейшей видимости так называемых конституционных гражданских гарантий^[131]. Король надеется, что палаты отвергнут эти предложения, — ничуть не бывало. Если палаты обманулись в короне, то теперь они позаботились о том, чтобы корона обманулась в них. Палаты все принимают, все — и пэрство, и чрезвычайный суд, и ландштурм, и фидеикомиссы^[132], — чтобы только их не разогнали по домам, чтобы только заставить, наконец, короля торжественно принести присягу конституции. Такова месть прусского конституционного буржуа.

Королю трудно будет придумать такое унижение, которое показалось бы палатам чрезмерным. В конце концов он будет считать себя вынужденным заявить, что «чем более свято для него клятвенное обещание, которое ему предстоит дать, тем ближе к сердцу он принимает возложенные на него богом обязанности по отношению к любезному отечеству» и тем менее его «королевская добросовестность» позволяет ему присягнуть конституции, предоставляющей ему все, а стране ничего.

Господа из блаженной памяти «Соединенного ландтага»^[133], которые теперь опять собрались в палатах, потому так страшно боятся быть отброшенными на свои старые домартовские позиции, что они тогда снова окажутся перед революцией, которая, однако, на этот раз не принесет им никаких роз. К тому же в 1847 г. они еще были способны отклонить заем, предлогом для которого служила постройка восточной железной дороги, между тем как в 1849 г. они сначала фактически утвердили этот заем, а затем уже задним числом покорнейше просили о теоретическом праве утверждать ассигнования.

В то же самое время буржуазия вне палат тешится тем, что выносит в судах присяжных оправдательные приговоры лицам, обвиняемым в политических преступлениях, и проявляет таким образом свою оппозицию правительству. Так в этих процессах систематически компрометируют себя, с одной стороны, правительство, а с другой, демократия, представляемая обвиняемыми и аудиторией. Вспомним процесс «всегда конституционного» Вальдека, трирский процесс^[134] и т. д.

На вопрос старого Арндта: «Что такое отечество немца?»^[135] Фридрих-Вильгельм IV ответил: Эрфурт^[136]. Не так трудно было дать пародию на «Илиаду» в «Войне мышей и лягушек»^[137], но никто до сих пор еще не осмелился даже подумать о составлении пародии на «Войну мышей и лягушек». С эрфуртским планом ухитрились создать пародию даже на войну мышей и лягушек в соборе св. Павла. Разумеется, совершенно безразлично, действительно ли соберется в Эрфурте это неправдоподобное собрание или же его запретит православный царь, — так же безразлично, как и протест против его компетенции, для составления которого г-н Фогт, несомненно, войдет в соглашение с г-ном Венедеем. Вся эта выдумка представляет интерес лишь для тех глубокомысленных политиков, передовые статьи которых находят в вопросе о «Великой» или «Малой Германии» столь же неисчерпаемый, сколь необходимый источник, и для тех прусских буржуа, которые живут в блаженной вере, что в Эрфурте прусский король одобрит все именно потому, что в Берлине он все отверг.