Собрание сочинений. Том 9

Евтушенко Евгений Александрович

Прогулка по карнизу

Как в годы сталинские я выжил?А потому что когда-то вышелв окно девятого этажа.Карнизом межировского домая шел, неведомо кем ведомыйи стопку водки в руке держа.Я, улыбаясь, шел по карнизу,и, улыбаясь, глядели снизустарушки, шлюшки, а с крыш – коты,ибо я был молодой, да ранний,как исполнение их желаний —на мир поплевывать с высоты.Я неизвестен был, неиконен,и Саша Межиров и Луконинв окно глазели, как беззаконен,под чьи-то аханья и галдеж,как будто кто-то меня направил,я шел спасительно против правил.Лишь не по правилам – не упадешь.В году усатом, пятидесятомв нас, оболваненных еще детсадом,но изловчившихся не пропасть,возникла мания – влезать на крыши,или куда-нибудь – еще повыше,но лишь бы все-таки не во власть.Здесь от Солянки и до Лубянкитакие были тогда «влюблянки»!Любить! – не пьянствовать ради пьянкимы пробирались в чердак хитро.Карниз проржавленный был веселееи выше ленинского мавзолея,где писал Сталин, от скуки злея,в эмалированное ведро.С карниза этого было ближедо крыш и Рима, и крыш Парижа,куда мы все-таки прорвались.Мы по казарменному коммунизмушли, улыбаясь, как по карнизу, —так неужели, чтобы кормиться,придем в казарменный капитализм?И если влипнем в фарс или драму,я разломаю стекло и рамуи лихо выпрыгну сквозь свой портрет,так что осколки со звоном брызнут,и – к никакому на свете «изму» —а просто так пойду по карнизу —ну, а иначе я не поэт!12 декабря 2004

Он

Как же так стряслось?Вместе мы, а врозь.Я ищу тебя,простыню скребя.На пустыне-простыне,как в полярнейшей стране,от тебя — ни вмятинкии — ни ароматинки,ни теплинки тела.Плохо мое дело.Десять раз на днюя тебе звоню,и гудки длинны-длинны,как из дальней далины.Наконец-то голос твой,но совсем-совсем чужойбудто рядом — некто ОНвслушивается в телефон,а свободною рукойобнимает, гад такой…Растерялся, вытер лоб я,будто перед Ватерлоо,сжавшийся Наполеон:«Ну и кто же он — твой ОН?»А в ответ из темноты:«Он — это ты».Переделкино, 2004

«А была ты красивой…»

А была ты красивой? Я даже не знаю.Ты боялась меня, обнимала несмело.Отводила глаза, в меня пальцы вминая,и стеснялась того, что совсем ничего не умела.А была ты красивой? Я даже не знаю.Тебя нежность бросала то в жар, то знобила.Я представить не мог, что ты можешь быть злая.Ты красивой была, потому что любила.А была ты красивой? Я даже не знаю.Твоя кожа пушком под рукой золотела.И я весь до сих пор, словно рана сквозная,где, светясь, твое тело во мне пролетело.А была ты красивой? Я даже не знаю.Но тебя сохранил, суеверно колдуя.Я останусь тем зеркалом, где глубина ледяная,заморозила нежно тебя, навсегда молодую.Декабрь 2004

Мужчины женщинам не отдаются

Мужчины женщинам не отдаются,а их, как водку, судорожно пьют,и если, прости Господи, упьются,то под руку горячую их бьют.Мужская нежность выглядит как слабость?Отдаться – как по-рабски шею гнуть?Играя в силу, любят хапать, лапать,грабастать даже душу, словно грудь.Успел и я за жизнь поистаскаться,но я, наверно, женщинам сестра,и так люблю к ним просто приласкатьсяи гладить их во сне или со сна.Во всех грехах я ласковостью каюсь,а женщинам грехи со мной сойдут,и мои пальцы, нежно спотыкаясь,по позвонкам и родинкам бредут.Поднимут меня женщины из мертвых,на свете никому не изменя,когда в лицо мое бесстрашно смотряти просят чуда жизни из меня.Спасен я ими, когда было туго,и бережно привык не без причинвыслушивать, как тайная подруга,их горькие обиды на мужчин.Мужчин, чтобы других мужчин мочили,не сотворили ни Господь, ни Русь.Как женщина, сокрытая в мужчине,я женщине любимой отдаюсь.Переделкино, 25 декабря 2004

Изумрудины

Глаз твоих изумрудинызеленее травы —то сверкнут, то замрут они —ни живы, ни мертвы.Твои ноги великие —ноги Дитрих Марлен,оказались уликамитайной дрожи колен.Красоту не запрятавшая,ты живешь, всех дразня.Неужели взаправдашнеты влюбилась в меня?Мне любить тебя поздно.Кто я – поезд? Перрон?Ты уходишь, как поезд,или я – это он?И в Москве, и в Казанибыть красивой такой, —это как истязаньескользкоглазой толпой.Хочет всю тебя улицазавалить на кровать,ну а то, что ты умница, —ей на это плевать!Чистых глаз изумрудины,так рискованны вы!Где Базаровы, Рудины?Лишь Раскольниковы.Что карга-ростовщица,испустившая дух!От красавиц «тащиться»слаще, чем от старух!Всюду твари дрожащие.Неужели онистанут власть предержащимии над женщинами?Мне так больно за родину.Но, как будто в светце,дышат две изумрудиныу тебя на лице.25 декабря 2004

Боюсь не справиться с лицом

Боюсь не справиться с лицом,когда тебя увижу где-то,и завершится все концом,в котором больше нет секрета.Боюсь не справиться с душой,боюсь не справиться и с телом,чтоб над тобой и надо мнойне надругались миром целым.Боюсь – не знаю отчего —тебя, как тайного богатства.Боюсь – и более всего —его пропажи не бояться.25 декабря 2004

Tuck me in

Во всех языках на свете, конечно, много есть злого,но все-таки доброго больше, и с ним я нигде не один,и я обожаю по-детски простое английское слово,пахнущее крахмалом, шуршащее «Tuck me in…».Я вечно был в детстве мерзлявым, как досоветская барышня,среди всех счастливцев не мерзших каким-то я был не таким:«Дует сквозь одеяло. Ты подоткни его, бабушка…»Это и было наше русское «Tuck me in…».Мой сын краем уха слышал про Сталина и про Берию,в свои пятнадцать он маленький, хотя почти исполин,его голова в Оклахоме, а ноги там, где «Siberia»,и он, как ребенок, просит: «Мамочка, tuck me in…»Когда она засыпает, устав от школьных тетрадок,от двух сыновей и мужа — от всех своих трех мужчин,едва коснувшись губами растрепанных мужниных прядок,шепчет она чуть слышно измученное «Tuck me in…».И, подоткнув одеяло, я глажу ее и глажу,последнюю мою маму, уже не без ранних седин,но все-таки первой мамы я ощущаю пропажуи невозможность по-русски ее попросить: «Tuck me in…»Декабрь 2004

Старое фото

Оставаясь всегда молчаливой,в домик наш на Четвертой Мещанскойты вбегала поспешно счастливой,убегала поспешно несчастной.Это было под ливнем, под снегом,лихорадочным взрывом к безднам.Начиналось отважным побегом,завершалось застенчивым бегством.Ни в какую ты роль не вживалась.Тело дав, душу прятала в теле,и в меня ты до боли вжималась,но глаза на меня не глядели.Было мне ничего не известноо другой твоей жизни – ночами.Твои ногти вонзались в известку,процарапывая смысл молчанья.И ныряла ты в наши клоаки,то в автобус, то в чрево вокзала,но не мог я прочесть эти знаки,когда ты второпях исчезала.Еще чуть оставался твой запах —свежесломленной белой сирени,но навек ты исчезла внезапно,мы полвека отдельно старели.И случилось нечаянно что-то,я наказан был жизнью жестоко:я нашел твое старое фото,то, что тайно вложила ты в Блока.Были строки на обороте:«Я люблю тебя. В самом деле».И душа проступила из плоти,но глаза на меня не глядели.Голос шел – может быть, из могилы:«Ты сумеешь большого добиться.Я несчастная. Значит, милый,всем моим пожеланиям – сбыться».Слава Богу, что спрятала книжкаголос, близкий до дрожи по коже.Был я грешный небрежный мальчишка,а сейчас разве я не такой же?И чего я мечусь в исступленьипо морям и по всем побережьям?Запах сломленной в прошлом сирениостается несломленно свежим.2004

Госпиталь

(Триптих)

1

Умер я, не совсем, но почти.Я не чувствую больше страдания,и во взгляде врачи не прочличто-то очень пугающе-дальнее.Растянуть бы мне на тормозахлет на двадцать роскошества грешности,но уже проступает в глазахпревосходство спокойной нездешности.

2

Все выживаю, выживаю,а не живу,и сам себя я выжигаю,как зной траву.Что впереди? Лишь бездну вижу.Она лежитмежду двуличным словом – выжить,и безграничным – жить.

3

За слабую душу и алчную плотьмне стыдно, мне Богу завидно,но, если и сам христианин Господь,не стыдно за нас, а обидно.2004

Чердаки

Что для поэта есть удачнейпривольной юности чердачной,когда, еще притворно мрачный,самовлюбленный стих невзрачныйобманно льстит с черновика:«Все, что ты пишешь – на века!»Но если изгнан с чердака,не бойся, словно злой насмешки,любой тюрьмы, любой ночлежки…Таков закон орла и решки —пол грязный звонче потолка!16 декабря 2004