Собрание сочинений. В 4-х т. Том 2. Затерянные в океане
Шрифт:
«Итак, они уже здесь! — воскликнул про себя Парижанин. — Но где именно?.. Конечно, об этом я узнаю из писем! Важный момент приближается!»
Получив вежливое предложение не стесняться от своего спутника, Ланжале вскрыл оба письма. Первое заключало в себе всего несколько строк, написанных рукой Бартеса:
Ми уже в Батавии, и ты нас увидишь сегодня на вечере у банкира. Будь осторожен и не подавай никому вида, что знаешь нас.
Второе письмо было от Порника и не содержало ничего особенного, кроме дружеских излияний.
Когда Ланжале и офицер были уже у роскошного подъезда Уютного Уголка, слуга-малаец улучил минуту и шепнул первому:
— Соблаговолите следовать за мной — вас ожидают…
И он провел Ланжале через сад, который своей относительной темнотой представлял резкий контраст с ярко освещенным дворцом, сверкавшим всевозможными огнями. В павильоне его встретил банкир, поднявшись с канапе, на котором он, по-видимому, отдыхал от дневных хлопот, и радушно протянув ему руку.
В это же самое время в одной из самых скромных гостиниц Батавии сидело пять человек, одетых по-европейски и занятых очень серьезным разговором. Это были Бартес, три его советника-китайца и друг Гастон де Ла Жонкьер.
— Как хотите, господа, — говорил последний, — а вы поступили неосторожно и даже прямо неблагоразумно: ни в каком случае не следовало вам отпускать на свободу этого парижского сыщика! Я всегда был против такого решения его участи, но вы меня не слушали и не принимали во внимание моих доводов.
— Но что же нам было делать с ним? — возразил Бартес. — Куда же его было девать?
— Покончить с ним и только, — холодно сказал де Ла Жонкьер.
— То есть отнять у него жизнь, казнить? Но ведь это было бы жестоко!
— Ба-а, мало ли что! «Война есть война»! Наконец, разве он не готовил вам всем того же, намереваясь предать вас в руки французских властей в Сан-Франциско? Будь он на твоем месте, а ты на его, разве он пощадил бы тебя?.. Иллюзия, милейший мой, излишнее мягкосердие, которое может теперь обратиться во вред тебе! Ведь, например, пронюхай он, что ты в эти минуты сидишь здесь, в этом отеле, он сейчас же нашлет на вас всех голландских жандармов — и вы сегодня же заночуете в арестантских каютах «Бдительного», чтобы завтра утром двинуться в обратный путь, к берегам острова Ну!
— Не пугай! — сказал, улыбаясь, Бартес.
— Я знаю, что ты не из робких. Но не в этом дело, а в том, что ты в опасном положении здесь… Наконец, если уж вы все так гуманны, то вместо решительной расправы с этим Гроляром вы просто могли бы сделать его своим вечным пленником, отведя ему особую каюту и содержа его прилично, но только не выпуская его никуда на берег… Словом, надо было сделать его безвредным для себя, что не стоило бы вам никаких особенных трудов и хлопот. А то — проделывать с ним фарс, отпуская его на свободу, присоединив к нему Ланжале в качестве друга и шпиона! Какая масса ненужных вещей, стеснительных для вас и унизительных отчасти для этого доброго малого, и какая, извините за выражение, глупая комедия, за которую вы можете поплатиться самой серьезной трагедией! Нет, господа, вас нельзя похвалить за это!
— Довольно! — заключил Бартес. — Что сделано, того не воротишь! Теперь, господа, к Лао Тсину!
IX
— ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, милостивый государь! — приветливо сказал Лао Тсин по-французски крайне удивленному Ланжале, думавшему, как он будет объясняться с банкиром через переводчика, роль которого будет поручена какому-нибудь доверенному лицу, испытанному уже в скромности. — Добро пожаловать, садитесь! Вы мне можете оказать большую услугу, и не одному мне, а также многим могущественным людям, которые не менее меня надеются на вашу порядочность!
Ланжале ответил обычными в таких случаях вежливыми фразами и сел на указанное место.
— Милостивый государь, — продолжал банкир, — я надеюсь, что вы будете говорить со мной вполне откровенно, не так ли?
— Я полностью к вашим услугам! — ответил с легким поклоном Ланжале.
— Потому что лишь при этом условии то, что вы сообщите мне, может быть полезным для нашего общества.
— Милостивый государь, — начал Ланжале, — я мог бы молчать, так как с собственным языком следует быть всегда настороже; но раз я хочу говорить, значит нахожу это нужным, и потому вы без опасения можете принять за истинную правду все то, что услышите от меня.
— Так именно я о вас и думал, — сказал Лао Тсин, — и очень рад, что не обманулся в своем предположении! Итак, милостивый государь, во-первых, вот в чем дело: сегодня утром, когда вы были у меня втроем, я заключил из ваших слов, что вы хорошо знали моего старого друга Фо, который два года тому назад уехал в Европу и до сих пор не подает о себе никаких вестей.
— Да, я действительно знал его в Нумеа, где мы были в ссылке и откуда только благодаря ему могли бежать из пенитенциарного заведения…
— А, так вы были в пенитенциарном заведении?
— Да, но как сосланный не за уголовные преступления, а за нарушение военной дисциплины.
— Так! Я понимаю эту разницу, милостивый государь: это значит, что вы невиновны ни в каком проступке или преступлении, пятнающем честь, и потому не потеряли права возвратиться в общество порядочных людей.
— Совершенно верно, милостивый государь! — отвечал с достоинством Парижанин.
— Я продолжаю… Скажите мне, правда ли, что мой бедный Фо умер в Сан-Франциско?
— Правда! Он умер там на руках своего приемного сына и в присутствии трех своих давних друзей.
— Вы также присутствовали при его кончине?
— Нет. В каюте на судне, где это случилось, были только четыре названных мной лица.
— Что за человек тот, которого вы назвали приемным сыном Фо?
— Это редких достоинств человек! Он обладает всеми качествами, которые сразу располагают к себе и заставляют любить и уважать!
— Фо был тонкий знаток людей и не мог ошибиться в выборе себе наследника — это правда! — сказал как бы про себя Лао Тсин и на несколько минут замолчал, погрузившись в размышления, которых Ланжале не хотел прерывать.