Собрание сочинений.Том 3.

Кафка Франц

— Это вовсе не преимущество, — сказала Лени. — И если у нее нет других преимуществ, то я не теряю надежды. У нее есть какой-нибудь физический недостаток?

— Физический недостаток? — переспросил К.

— Да, — сказала Лени, — потому что у меня есть один такой маленький недостаток, смотрите, — она раздвинула средний и безымянный пальцы своей правой руки, между ними была почти достигавшая крайних суставов коротких пальцев тоненькая перепонка.

К. в темноте не сразу понял, что она хочет ему показать, поэтому она сама поднесла его руку, чтобы он мог пощупать.

— Какая игра природы, — сказал К. и, осмотрев всю руку, прибавил: — Какая прелестная лапка!

С некоторой гордостью Лени смотрела, как К. с удивлением снова и снова раздвигал и сдвигал ее два пальца, в конце концов он быстро поцеловал их и отпустил.

— О! — тут же воскликнула она, — вы меня поцеловали!

Торопливо, с полураскрытым ртом, она вскарабкалась на него, встав коленками на его колени. К. почти ошеломленно смотрел на нее снизу вверх; теперь, когда она была так близко к нему, от нее исходил какой-то горький, возбуждающий, словно бы перечный, запах, она схватила его голову, наклонилась к нему и впилась зубами в его шею, целуя и кусая, она кусала даже его волосы.

— Вы поменялись на меня! — вскрикивала она время от времени, — видите, вы теперь поменялись на меня!

Вдруг одно ее колено соскользнуло; коротко вскрикнув, она почти упала на ковер, К. обхватил ее, пытаясь удержать, и его увлекло за ней вниз.

— Теперь ты принадлежишь мне, — сказала она.

— Вот тебе ключ от дома, приходи, когда захочешь, — были ее последние слова, и упустивший цель поцелуй попал ему, уже уходящему, в спину.

Когда он вышел из дверей дома, накрапывал мелкий дождик; он хотел отойти на середину улицы, чтобы, может быть, еще раз увидеть в окне Лени, но тут из какого-то автомобиля, которого К. в рассеянности даже не заметил, выскочил дядя, схватил его за руки и прижал к воротам дома, словно собирался тут его и распять.

— Мальчишка! — кричал он, — как ты мог это сделать! Так ужасно испортить все дело, когда оно уже было на ходу! Скрыться с этой маленькой грязной чертовкой, которая, кроме всего, явно любовница адвоката, и исчезнуть на целый час! Ты же даже никакого предлога не искал, не скрывал ничего, нет, совершенно открыто побежал к ней и с ней остался. А мы в это время сидим там всей компанией, дядя твой, который ради тебя старается, адвокат, который должен стать твоим, и, главное, директор канцелярий, большой человек, который на этом этапе попросту определяет, как пойдет твое дело. Мы хотим посоветоваться, как можно тебе помочь, я должен осторожно обхаживать адвоката, он, в свою очередь, директора канцелярий — так

уж, кажется, у тебя все основания по крайней мере помогать мне. А ты вместо этого неизвестно где. В конце концов это уже становится невозможно не замечать; ну, они люди вежливые, находчивые, они об этом не говорят, они щадят меня, но вот уже и они не в силах ничего из себя выдавить и, поскольку говорить о деле не могут, умолкают. И мы сидим там молча минуту за минутой и прислушиваемся, не идешь ли ты уже наконец. Но напрасно. Наконец директор канцелярий, который и так уже просидел намного дольше, чем собирался вначале, встает, прощается, явно сожалея, смотрит на меня, не в силах ничего сделать, с непостижимой благосклонностью ждет еще некоторое время у двери, но потом уходит. Я, естественно, счастлив, что он ушел, и еле могу перевести дыхание, но каково пришлось больному адвокату, этот добрый малый даже говорить со мной не мог, когда я с ним прощался. Его полное бессилие тоже, может быть, отчасти твоя работа, ты ускоряешь этим смерть человека, а кем ты его заменишь? И меня, твоего дядю, ты заставляешь здесь, под дождем — ты пощупай только, как у меня все отсырело, — ждать часами, так что я от этих забот уже место не нахожу!

Глава седьмая

АДВОКАТ. ФАБРИКАНТ. ХУДОЖНИК

В один из зимних дней, утром — за окном было сумрачно, и падал снег — К., уже вконец уставший несмотря на ранний час, сидел в своем кабинете. Чтобы оградить себя по крайней мере от низших чиновников, он велел секретарю никого из них не пропускать, поскольку он занят более важной работой. Но вместо работы он вертелся в своем кресле, медленно передвигал на столе с места на место какие-то предметы, но потом забыл, не заметив этого, свою вытянутую руку, оставшуюся лежать на крышке стола, и, опустив голову, замер в неподвижности.

Мысль о процессе теперь уже не покидала его. Он уже не раз обдумывал, не стоит ли ему составить некий защитительный меморандум и представить его суду. Он хотел предложить в нем свое краткое жизнеописание и по поводу каждого сколько-нибудь значительного события объяснить, по какой причине он поступил так, а не иначе, заслуживает ли такой образ действий с его теперешней точки зрения порицания или одобрения и какие основания он может привести для того и для другого. Преимущества такого защитительного меморандума перед обычной защитой с помощью этого, тоже, кстати, в иных отношениях не безупречного, адвоката были несомненны. К. ведь вообще не знал, что предпринимает этот адвокат, во всяком случае, ясно было, что немногое, потому что вот уже месяц, как он его не приглашал, да и во время предыдущих встреч у К. ни разу не возникло впечатление, что этот человек может многого для него добиться. И главное, он же его почти совсем не расспрашивал. А здесь ведь было так много такого, о чем следовало спросить. Спрашивать — вот что было главное. У К. было такое ощущение, что он сам смог бы задать все нужные вопросы. Но адвокат вместо того, чтобы спрашивать, или рассказывал сам, или молча сидел за письменным столом напротив него, немного наклонясь вперед, видимо, по причине своего слабого слуха, теребил клок волос в гуще своей бороды и смотрел вниз на ковер, может быть, как раз на то место, где К. лежал с Лени. Время от времени он давал К. какие-то пустые наставления, какие дают детям. За эти его речи, настолько же бесполезные, насколько и скучные, К. при окончательном расчете гроша ломаного не собирался платить. А когда адвокат полагал, что уже достаточно его унизил, он обычно начинал снова слегка его подбадривать. Он тогда рассказывал, что выиграл, полностью или частично, множество подобных процессов. Возможно, что в действительности они были не такими тяжелыми, как этот, но выглядели еще более безнадежными. Перечень таких дел у него тут, в ящике, — при этом он похлопывал по какому-нибудь ящику стола, — однако, к сожалению, показать эти бумаги он не может, поскольку речь идет о служебной тайне. Тем не менее, весь большой опыт, который он приобрел благодаря этим процессам, теперь, само собой, будет употреблен в пользу К. Он, естественно, сразу же взялся за дело, и первое заявление уже почти подготовлено. А оно очень важно, поскольку первое впечатление, которое производит защита, часто определяет направление всего дела. Впрочем, к сожалению, — он должен обратить на это внимание К. — нередко бывает, что первые заявления в суде вообще не читают. Их просто приобщают к делу и указывают на то, что на этой стадии допрос обвиняемого и наблюдение за ним важнее, чем любая писанина. А если проситель настойчив, добавляют, что перед вынесением решения, когда все материалы — естественно, относящиеся к делу — будут уже собраны, все дело, а следовательно, и это первое заявление, будет заново пересмотрено. Но, к сожалению, и это тоже большей частью не так, поскольку первое заявление обычно оказывается куда-нибудь не туда вложенным или вообще потерянным, и, даже если оно сохранится до самого конца, его — это, впрочем, адвокату известно лишь понаслышке — вряд ли станут читать. Все это достойно сожаления, но не совсем неоправданно. Ведь К. не должен забывать, что это дело не является открытым, оно может стать открытым, если суд сочтет это необходимым, однако закон подобной гласности не требует. Вследствие этого и материалы суда — и прежде всего, обвинительное заключение — обвиняемому и защите недоступны, поэтому, вообще говоря, неизвестно, против чего следует направлять это первое заявление, и поэтому оно, собственно, только случайно может содержать то, что имеет какое-то значение для дела. А действительно соответствующие и доказательные заявления формулируются позднее, когда в ходе допросов обвиняемого отдельные пункты обвинения и их обоснования могут выступить более отчетливо или быть угаданы. При таких обстоятельствах защита, естественно, находится в очень невыгодном и затруднительном положении. Но и это сделано преднамеренно. Ведь законом, собственно, защита не разрешена, она только не запрещена, и даже в отношении того, можно ли соответствующее место закона интерпретировать в том смысле, что она не запрещена, имеются разногласия. Поэтому признанных судом адвокатов в строгом смысле слова не существует, и все, выступающие перед этим судом в качестве адвокатов, являются, в сущности, лишь теневыми адвокатами. Это, естественно, ставит в очень унизительное положение все сословие, и, чтобы убедиться в этом, К. достаточно будет, когда он в следующий раз пойдет в канцелярии суда, заглянуть в комнату адвокатов. По всей вероятности, он будет шокирован обществом, которое там собирается. Уже сама выделенная им узкая низкая каморка демонстрирует то презрение, с которым суд относится к этим людям; свет в эту каморку проникает только через один маленький люк, расположенный так высоко, что, если кто-нибудь захочет выглянуть в него — чтобы при этом сразу же получить в нос порцию дыма из торчащей прямо перед ним трубы и почернеть лицом, — он должен сначала найти для этого коллегу, которому залезет на спину. А в полу этой каморки — просто чтобы привести еще один пример тамошних условий — вот уже более года незаделанная дыра, не настолько, впрочем, большая, чтобы в нее мог провалиться человек, но достаточно большая, чтобы туда ушла вся нога целиком. Но адвокатская помещается на верхнем чердаке, поэтому если кто-то проваливается, то его нога свисает в нижний чердак, причем как раз в тот проход, где ожидают клиенты. Так что когда в адвокатских кругах такие условия называют позорными, то это еще мягко сказано. Жалобы в администрацию не имеют ни малейшего успеха, в то же время адвокатам строжайше запрещено что-либо переделывать в этой комнате за свой счет. Но и для такого обращения с адвокатами имеются свои основания. Ведь защиту хотят по возможности вообще исключить, чтобы все было возложено на самого обвиняемого. В сущности, неплохой принцип, но ничто не могло бы быть ошибочнее, чем делать из этого вывод, что в таком суде адвокаты обвиняемым не нужны. Наоборот, нет другого такого суда, где они были бы так необходимы, как в этом. Ведь дело здесь ведется втайне, вообще говоря, не только от общественности, но и от обвиняемого — естественно, лишь в той мере, в какой это возможно, но возможно это в очень широких пределах. И обвиняемый, таким образом, тоже не имеет доступа к материалам суда, а по допросам составить себе представление о лежащих в их основе материалах чрезвычайно затруднительно, особенно для обвиняемого: ведь он растерян, и на него сваливаются всевозможные заботы, которые его отвлекают. Вот здесь-то и вмешивается защита. На допросах защитникам, как правило, не разрешают присутствовать, поэтому они должны после допросов, причем по возможности прямо у дверей кабинета следователя, расспрашивать обвиняемых о содержании допросов и из рассказов, зачастую уже очень сбивчивых, выуживать пригодное для защиты. Это, однако, не самое важное, потому что много таким образом не узнаешь, хотя, естественно, и здесь, как и везде, понимающий человек узнает больше, чем иные. Самым же важным остаются все-таки личные связи адвоката, в них-то и заключается главная ценность защиты. Ну, К., очевидно, уже по собственному опыту знает, что организация самых нижних отделов суда не вполне совершенна и не исключает недобросовестности и продажности чиновников, вследствие чего в строгой неприступности суда открываются некие щели. Вот туда-то и устремляется большинство адвокатов, вот там-то и подкупают, и выведывают, и случаются — по крайней мере, в прежние времена случались — даже кражи актов. Ну, нельзя отрицать, что таким образом на какой-то момент могут быть достигнуты какие-то, даже и поразительно благоприятные для обвиняемого, результаты, чем очень хвалятся эти мелкие адвокатишки, привлекая новую клиентуру, однако для дальнейшего хода процесса все это не обещает либо ничего, либо ничего хорошего. Настоящую же ценность имеют лишь порядочные личные связи, причем с высшими чиновниками, под каковыми, естественно, понимаются лишь высшие чиновники низшего уровня. Только через них и можно оказать влияние на ход процесса, и пусть даже вначале оно совсем незаметно, со временем оно будет становиться все ощутимее. Это, естественно, под силу лишь немногим из адвокатов, и здесь выбор К. крайне удачен. Может быть, еще только один или два адвоката отличаются такими связями, какие имеет доктор Пьета. Эти, естественно, не интересуются компанией из адвокатской комнаты и ничего общего с ней не имеют. Но тем теснее их связь с судейскими чиновниками. И доктору Пьета далеко не всегда приходится идти в суд и дожидаться в приемной у кабинета следователя его случайного появления, чтобы, в зависимости от его настроения, достичь какого-то, большей частью лишь видимого, успеха — или не достичь никакого. Нет, К. ведь и сам мог убедиться, что чиновники, в том числе и весьма высокие, приходят сами, охотно отвечают на вопросы — если и не прямо, то по крайней мере так, что их ответы легко истолковать, — обсуждают ближайшие планы ведения процесса, более того, в отдельных случаях они даже позволяют себя переубедить и охотно принимают чужую точку зрения. Правда, как раз в этом последнем отношении им нельзя слишком доверять, чиновник может со всей определенностью высказаться в пользу нового подхода, благоприятного для обвиняемого, а потом отправиться прямо в свою канцелярию и все-таки выписать на завтрашнее число постановление суда, основанное на подходе прямо противоположном, и оно для обвиняемого окажется, может быть, куда более суровым, чем то запланированное первоначально, от которого он, вроде бы, полностью отказался. Подобные вещи, естественно, предотвратить невозможно, поскольку то, что было сказано в частной беседе, и было ведь сказано всего лишь в частной беседе и никаких официальных последствий иметь не могло даже в том случае, если бы защита не должна была стремиться сохранить благосклонность этого чиновника. С другой стороны, несомненно, надо признать справедливым тот факт, что эти господа, устанавливая связь с защитой — естественно, только с имеющей правильные понятия защитой, — руководствуются отнюдь не только человеколюбием или дружескими чувствами, — совсем нет, они тоже в известном смысле не могут без нее обойтись. Вот здесь-то как раз и сказывается недостаток такого судопроизводства, в основу которого положена тайна. У чиновников отсутствуют связи с населением; для обычного, среднего процесса они хорошо оснащены, такой процесс катится по своим рельсам почти сам по себе, и его только нужно время от времени подталкивать, но, когда они встречаются с каким-нибудь совсем простым случаем, равно как и с особенно трудным, они часто оказываются беспомощны из-за того, что постоянно, день и ночь повязаны своим законом, поэтому у них отсутствует правильное понимание человеческих взаимоотношений, и его им в этих случаях очень не хватает. Тогда-то они и идут за советом к адвокату, а за ними какой-нибудь слуга несет те самые акты, которые в остальное время окутаны такой тайной. Вот у этого окна перестояло много господ, от которых меньше всего можно было бы ожидать, что они будут так безутешно смотреть из этого окна на улицу, в то время как адвокат за своим столом изучает акты, чтобы дать им дельный совет. Кстати, именно в таких случаях можно видеть, как необыкновенно серьезно относятся эти

господа к своей профессии и в какое чрезмерное отчаяние они впадают, когда встречают препятствия, которых в силу самой их природы, не могут преодолеть. Да и в остальном положение, в которое они поставлены, незавидное, не надо быть к ним несправедливыми и считать, что это положение для них естественно. Иерархическая лестница и количество ступеней этого суда бесконечны и необозримы даже для посвященного. Прохождение дел в судебных инстанциях, вообще говоря, и для низших чиновников тоже является тайной, поэтому они практически никогда не имеют возможности полностью проследить весь ход дела, по которому они работают, таким образом, когда судебное дело появляется в поле их зрения, они часто не знают, откуда оно взялось, а когда оно уходит, они не знают, куда оно делось. В результате этим чиновникам не удается извлечь уроков из анализа отдельных стадий процесса, из окончательных решений по ним и из их обоснований. Они имеют право заниматься процессом лишь в части, определенной для них законом, и о дальнейшем, то есть о результатах их собственной работы, в большинстве случаев знают меньше, чем защита, которая, как правило, все-таки сохраняет связь с обвиняемым почти до конца процесса. Так что и по этой части чиновники могут получить от защиты немало. Если К. примет все это во внимание, то его уже не будет удивлять та раздражительность чиновников, которая нередко — каждый знает это по собственному опыту — выражается в оскорбительном отношении к просителям. Чиновники всегда раздражены, даже когда они кажутся спокойными. Естественно, сильней других страдают от этого мелкие адвокаты. К примеру, рассказывают такую историю, которая очень похожа на правду. Один старый чиновник, добродушный, спокойный господин, получил одно тяжелое судебное дело, которое было особенно запутано заявлениями адвоката, и непрерывно, целый день и целую ночь, его изучал: чиновники в самом деле прилежны, как никто. И вот наутро, после двадцатичетырехчасовой, по-видимому, не слишком продуктивной работы, он идет к входной двери, становится за ней в засаде и всех адвокатов, которые пытаются войти, спускает с лестницы. Адвокаты собираются внизу на площадке лестницы и совещаются, что им делать. С одной стороны, они, собственно, не вправе претендовать на то, чтобы их впускали, следовательно, легальным путем они едва ли могут что-нибудь против этого чиновника предпринять, а кроме того, как уже упоминалось, должны остерегаться настраивать против себя чиновников. Но, с другой стороны, всякий день, проведенный ими не в суде, для них потерян, поэтому проникнуть туда для них очень важно. В конце концов они сходятся на том, что должны этого старого господина утомить. И вот, из их группы раз за разом высылается адвокат, который взбегает по лестнице и потом при максимально возможном — разумеется, пассивном — сопротивлении сбрасывается вниз, где его затем и ловит эта группа товарищей. Так продолжается около часа, после чего старый господин, и без того уже истощенный ночной работой, действительно утомляется и возвращается в свою канцелярию. Те, внизу, поначалу вообще не хотят в это верить и сперва высылают вперед одного, чтобы он удостоверился, действительно ли путь свободен. И уже только после этого они входят, вероятно, даже не осмеливаясь выражать недовольство. Потому что адвокатам — а даже самые мелкие из них все-таки способны, по крайней мере отчасти, не замечать этих обстоятельств — и в голову не придет вводить какие-то усовершенствования или желать их осуществления, в то время как почти все обвиняемые, причем, что очень характерно, даже самые ограниченные из них, сразу же, едва только вступят в процесс, начинают обдумывать предложения по усовершенствованию и расходуют на это время и силы, которые можно было бы употребить иначе и значительно лучше. А единственно правильным было бы смириться с существующими условиями. Если бы даже было возможно улучшить какие-то детали, хотя так считать — это просто бессмысленный предрассудок, — если бы даже в самом лучшем случае кто-то и добился чего-то полезного на будущее, то этим он неизмеримо больше повредил бы сам себе, поскольку привлек бы особое внимание всегда мстительного чиновничества. Все, что угодно, но только не привлекайте внимания! Ведите себя тихо, как бы это ни казалось вам противоречащим всякому здравому смыслу! Постарайтесь понять, что этот гигантский судебный организм в каком-то смысле всегда находится в неустойчивом равновесии и что тот, кто на своем месте что-то самостоятельно изменяет, тот сам выбивает опору у себя из-под ног и сам может загреметь, в то время как этот гигантский организм, даже слегка поврежденный в одном месте, с легкостью отыграется на другом — все ведь связано — и останется неизменным, если только не станет, что очень даже вероятно, еще недоступней, еще внимательней, еще суровей и безжалостней. Так надо оставлять эту работу адвокатам, а не мешать им. В упреках, конечно, проку мало, особенно когда не представляется возможным объяснить все значение поводов к ним, но все же нельзя не заметить, как сильно К. навредил делу своим поведением в отношении директора канцелярий. Этого влиятельного человека уже почти можно вычеркивать из списка тех, кого можно было бы попытаться употребить на благо К. Даже сделанные вскользь намеки на этот процесс он явно намеренно пропускал мимо ушей. Чиновники ведь во многом — как дети. Часто невиннейшие вещи — к которым, впрочем, поведение К. отнести, к сожалению, нельзя — могут так их задеть, что они даже с лучшими друзьями перестают разговаривать, отворачиваются от них при встрече и противодействуют им во всем, в чем только могут. Но, правда, потом они без всякой особой причины могут вдруг удивительным образом рассмеяться какой-нибудь маленькой шутке — на которую осмелились только потому, что все уже казалось безнадежным, — и помириться. Так что иметь с ними дело одновременно и легко, и трудно, каких-то общих принципов тут, пожалуй, нет. Иногда даже удивляешься, как это одной-единственной обыкновенной жизни может хватить на то, чтобы набраться всего, что здесь требуется для мало-мальски успешной работы. Бывают, конечно, мрачные часы — у кого их не бывает? — когда думаешь, что вообще ничего не сделал, тогда тебе кажется, что хорошо кончались только те процессы, которым с самого начала был предопределен благополучный исход, и он был бы благополучным и без посторонней помощи, в то время как другие, совершенно такие же процессы были заранее обречены на провал, несмотря на все хлопоты и на все маленькие кажущиеся успехи, по поводу которых было столько радости. И тогда, конечно, уже все кажется ненадежным, и, отвечая на определенные вопросы, даже не решаешься отрицать, что хорошо, по существу, проходившие процессы именно с твоей помощью зашли не туда. Так считать — конечно, тоже своего рода самонадеянность, но это единственное, что остается. Таким приступам — а это, естественно, всего лишь приступы и ничего более — адвокаты особенно подвержены тогда, когда какой-нибудь процесс, который они весьма удовлетворительным образом завели уже достаточно далеко, у них вдруг отбирают. Это, наверное, худшее, что может случиться с адвокатом. Речь, конечно, не о том, что обвиняемый отказывается от ваших услуг, такого, наверное, вообще никогда не бывает; обвиняемый, который уже взял какого-то определенного адвоката, должен оставаться с ним, что бы там ни случилось. Если уж он когда-то попросил помощи, то как же он сможет теперь продержаться в одиночку? То есть такого не бывает, но бывает другое — бывает, что процесс заходит в такие сферы, куда адвоката уже не допускают. Тогда и дело, и обвиняемого, и все остальное у адвоката просто забирают, и тут уже не помогают даже самые лучшие связи с чиновниками, поскольку они и сами ничего не знают. Тут процесс вступает в такую стадию, когда уже не разрешается оказывать никакой помощи, когда им уже занимаются недоступные судебные инстанции, когда и обвиняемый уже недоступен для адвоката. И тогда в один прекрасный день приходишь домой и обнаруживаешь на своем столе все те многочисленные заявления, которые ты с таким усердием и с такими радужными надеждами подавал по этому делу, — их вернули, поскольку переносить их в ту, новую стадию процесса не разрешается, и это просто ничего не стоящие клочки бумаги. Это, однако, еще не значит, что процесс обязательно должен быть проигран, вовсе нет, по крайней мере, нет никаких решающих оснований для такого предположения, просто о процессе больше ничего не известно — и не будет ничего известно. Но, к счастью, такие случаи это всего лишь исключения, и, если бы даже процесс К. оказался таким случаем, то пока что он от этой стадии все-таки еще далеко. Тут есть еще богатые возможности для адвокатской работы, и в том, что они будут использованы, К. может не сомневаться. Заявление, как уже упоминалось, еще не передано, но это и не спешно, куда более важны вводные беседы с ключевыми чиновниками, а таковые уже имели место. Следует откровенно признать, что они проходили с переменным успехом. Лучше пока что не раскрывать детали, которые только могли бы неблагоприятно повлиять на К., внушив ему слишком большие надежды или слишком большие опасения; достаточно сказать, что одни высказались очень благоприятно и к тому же изъявили полную готовность к сближению, тогда как другие выразились менее благоприятно, однако все же отнюдь не отказали в возможном содействии. Таким образом, в целом результаты весьма обнадеживающие, но только не следует делать из этого каких-то конкретных выводов, поскольку все предварительные переговоры начинаются примерно так же, но какова цена этим предварительным переговорам, всегда становится видно только при дальнейшем развитии. Во всяком случае, ничего еще не потеряно, и если бы удалось несмотря ни на что употребить на пользу дела и директора канцелярий — для чего уже предприняты попытки подойти к нему с разных сторон — тогда у нас будет, как говорят хирурги, чистая рана, и можно спокойно ожидать последующего.

В таких и такого рода речах адвокат был неистощим. Они повторялись при каждом посещении. Всегда имелись некие продвижения, но никогда нельзя было сообщить, каков характер этих продвижений. Постоянно шла работа над первым заявлением, но оно было еще не готово, что при следующем посещении, как правило, оказывалось большим преимуществом, поскольку именно последнее время было крайне неблагоприятно для его подачи, чего никак нельзя было предвидеть заранее. Если же К., совершенно замороченный этими речами, иногда замечал, что даже с учетом всех затруднений дело все-таки движется очень медленно, он слышал в ответ, что оно движется совсем не медленно, хотя, конечно, продвинулось бы уже намного дальше, если бы К. обратился к адвокату своевременно. Но, к сожалению, он упустил момент, и это упущение отрицательно скажется и в дальнейшем, как уже сказывается в настоящем.

Единственной живительной отдушиной во время этих визитов была Лени, всегда умевшая подгадать время так, чтобы принести адвокату чай в присутствии К. Затем, встав за спиной К. и вроде бы наблюдая, как адвокат с нетерпением жажды низко наклоняется над чашкой, наливает и пьет чай, она позволяла К. тайно овладевать ее рукой. Все происходило в полном молчании. Адвокат пил, К. сжимал руку Лени, а Лени иногда отваживалась нежно погладить К. по волосам.

— Ты еще здесь? — спрашивал адвокат, закончив.

— Я хотела унести посуду, — говорила Лени; происходило еще одно последнее пожатие руки, адвокат обтирал рот и с новыми силами начинал заговаривать К.

Чего хотел добиться этот адвокат — утешить или довести до отчаяния? Этого К. не знал, но вот в чем у него не было никаких сомнений, так это в том, что его защита попала не в те руки. Может быть, все, что этот адвокат рассказывал, было и правильно, хотя его старания как можно больше выставлять на первый план себя были совершенно прозрачны, и, по всей вероятности, он еще никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К., но уж очень подозрительны были эти его постоянно подчеркиваемые личные отношения с чиновниками. Так ли уж верно, что он употребляет их исключительно на пользу К.? Адвокат никогда не забывал оговариваться, что речь идет только о низших чиновниках, находящихся в очень зависимом положении, для карьеры которых определенные повороты этого процесса могли, видимо, иметь какое-то значение. А не может ли быть, что они используют этого адвоката для того, чтобы добиться таких, естественно, всегда неблагоприятных для обвиняемого поворотов? Возможно, они делают это не в каждом процессе, — конечно, это маловероятно, — и, очевидно, бывают и такие процессы, в которых они позволяют адвокату добиться каких-то успехов, потому что для них важно не повредить и его репутации. Но если все действительно обстоит именно так, то каким образом они вмешаются в процесс К., являющийся, по заверениям адвоката, очень трудным и, следовательно, важным процессом, с самого начала возбудившим повышенное внимание суда? Не могло быть особых сомнений относительно того, что они будут делать. Да и соответствующие симптомы уже проявились: ведь первое заявление все еще не было подано, хотя процесс шел уже несколько месяцев, и адвокат уверял, будто дело еще находится в начальной стадии, — тем удобней было, усыпив бдительность обвиняемого и лишив его помощи, потом внезапно обрушить на него приговор или, как минимум, извещение о том, что расследование, закончившееся для него неблагоприятно, передадут в суд высшей инстанции.

К., безусловно, необходимо было вмешаться самому. И как раз в таких состояниях крайнего утомления, как в это зимнее утро, когда мысли безвольно крутились в его голове, это убеждение становилось неопровержимым. Презрение, которое он прежде испытывал к этому процессу, теперь стало неуместным. Будь он один на свете, он легко мог бы выказывать пренебрежение, хотя, впрочем, было ясно, что тогда процесс вообще не возник бы. Но теперь дядя уже затащил его к адвокату, в дело была втянута семья, его положение уже не было совершенно не зависящим от хода процесса, он сам вел себя очень неосторожно и с каким-то необъяснимым удовлетворением упоминал о своем процессе в присутствии знакомых, другие знакомые сами узнавали о нем неизвестно откуда, в отношениях с фрейлейн Бюрстнер, кажется, наблюдались те же колебания, что и в ходе процесса, — короче, у него уже почти не было выбора — принимать или не принимать этот процесс, он был уже поглощен процессом и должен был защищаться. И если он устал, тем хуже для него.