Собрание сочинений
Шрифт:
— А вам нравится Пеней? — спрашивает она.
— Пеней? Да ничего так. Не рай,конечно, чего там, но не хуже прочих. Есть вполне себе добросовестные преподы.
— Эрнест ее просто обожает.
— Я знаю, — говорю. А потом давай обычную туфту помаленьку пулять. — Он очень хорошо приспосабливается. По-честному. Ну то есть, хорошо вливается.
— Вы так считаете? — спрашивает она. Вроде заинтересовалась, как я не знаю что.
— Эрнест? Ну еще бы, — говорю. И тут она перчатки стала снимать. Ух меня от брюликов чуть не затошнило.
— Я ноготь сломала, когда из такси выходила, — говорит. Посмотрела на меня и вроде как улыбнулась. Неслабая у нее такая улыбка. По-честному путёвая. Люди же вообще почти не улыбаются или лыбятся паршиво. — Мы с отцом Эрнеста иногда очень за него переживаем, — говорит. — Иногда у нас такое чувство, что он не очень хорошо умеет общаться.
— Это в каком смысле?
— Ну — он очень чувствительный мальчик. И ему не всегда хорошо удается общаться с другими ребятами. Наверное, все воспринимает гораздо серьезнее, чем следует в его возрасте.
Чувствительный. Я чуть не сдох. Этот тип Морроу примерно такой же чувствительный, как стульчак.
Я хорошенько на нее посмотрел. Вроде не бажбанка на вид. Может, и соображает, нафиг, какого гада родила. Но тут не всегда определишь — у чужой штруни, в смысле. Штруни всегда немного того. Но такая фигня: штруня Морроу мне понравилась. Путёвая.
— Сигарету не желаете? — спрашиваю.
Она огляделась.
— Мне кажется, Рудольф, в этом вагоне не курят, — говорит. Рудольф, ага. Я чуть не сдох.
— Да ничего. Можно покурить, пока орать не начнут, — говорю. Она взяла у меня сигу, и я ей дал подкурить.
Нормально она выглядела с сигой. Затягивалась и всяко — разно, но не жадно, как почти все тетки в ее возрасте курят. Сильно обаятельная. Да и симпотная тоже сильно, если хотите знать.
Она как бы так уматно смотрела на меня.
— Я могу ошибаться, конечно, только мне кажется, что у вас кровь носом идет, — вдруг говорит ни с того ни с сего.
Я кивнул и вытащил платок.
— Снежком попали, — говорю. — Почти ледышка, знаете такие. — Может, я б и рассказал ей, что по-честному вышло, да только это долго. Но мне она понравилась. Я даже вроде как пожалел, что назвался ей Рудольфом Шмидтом. — Старина Эрни, — говорю. — Один из самых популярных парней в Пеней. Знаете, да?
— Нет, не знала.
Я кивнул.
— По-честному все как бы долго сперва его раскусывали. Он же забавный такой парень. Странныйпо-всякому, понимаете? Как вот я с ним познакомился. Я его когда увидел, думаю: вот сноб какой. Так и подумал. А он — нет. У него просто характер такой оригинальный, только через некоторое время привыкаешь.
Эта миссис Морроу ничего не сказала, но ух, вы бы ее видели. Она аж к месту приросла вся. Чью угодно штруню возьмите — им же только дай послушать про то, какой ферт у них сынок.
И тут я уже по – честномупогнал туфту.
— Он вам про выборы рассказывал? — спрашиваю. — В классе?
Она головой покачала. Я ее просто как бы в транс ввел, точняк.
— В общем, мы с парнями хотели, чтобы старина Эрни был старостой класса. Ну то есть, единогласно выбрали. В смысле, он только один такой точняк бы справился, — говорю; ух как же я гнал. — А выбрали этого другого пацана, Гарри Фенсера. И почемуего выбрали — одна только и простая причина, — потому что Эрни нам не дал себя выдвинуть. Потому что он такой, к черту, весь застенчивый и скромный, и всяко-разно. Отказался…Ух какой стеснительный. Вы бы поговорили с ним, что так нельзя, а? — Я посмотрел на нее. — Он вам об этом что, не рассказывал?
— Нет, не рассказывал.
Я кивнул:
— Вот вам Эрни. Не скажет нипочем. У него один недостаток — слишком робкий и скромный. Вы б повлияли на него, чтоб хоть изредка расслаблялся.
Тут в вагон контролер зашел, билет у этой миссис Морроу проверить, и я трепаться поэтому бросил. Но все равно хорошо, что потрепался. Ведь такие, как Морроу, кто мокрым полотенцем по жопе хлещет — специально, чтоб больнобыло, — они же крысы не только в детстве. Они на всю жизнь крысы. Но спорим, после этой моей туфты миссис Морроу станет считать его таким робким и скромным мальчиком, который не дал нам выдвинуть его старостой класса. Вполне. Поди угадай. Штруни в такой фигне не сильно петрят.
— А коктейля не желаете? — спрашиваю. Мне бы не помешал. — Можем в бар сходить. Ничего?
— Батюшки, а вам уже наливают? — спрашивает. Но не свысока, а так. Потому что слишком обаятельная.
— Ну, в общем, не совсем, но иногда получается, потому что я длинный, — говорю. — И седых волос полно. — Я вбок повернулся, седину ей показал. Она чуть не офигела вконец. — Давайте, пошли, чего вы? — говорю. С ней было б нефигово сходить.
— Думаю, не стоит. Но все равно, дорогой мой, большое вам спасибо, — говорит. — Да и вагон с баром все равно скорее всего закрылся. Уже довольно поздно, знаете? — Это она точняк. Я и забыл, сколько времени.
Потом она глядит на меня и спрашивает такое, про что я и боялся, что спросит:
— Эрнест написал, что будет дома в среду, и в средуже рождественские каникулы начинаются, — говорит. — Надеюсь, вас не вызвали заранее, потому что дома кто-то болеет. — Ее такое по-честному вроде бы расстроило. Не просто нос в чужие дела сует, сразу видно.