Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

Телефонная песня

Вослед за тем последует другой.Хоть, кажется, все меры вплоть до лестиуж приняты, чтоб больше той рукойнельзя было писать на этом месте.Как в школьные года – стирал до дыр.Но ежедневно – слышишь голос строгий;уже на свете есть какой-то мир,который не боится тавтологий.Теперь и я прижал лицо к окну.О страхе том, что гнал меня из комнат,недостает величия припомнить:продернутая нить сквозь тишину.Звонки, звонки. Один другому вслед.Под окнами толпа, огней смешенье...Все так же смутно там, как ощущенье,что жизнь короче на один запрет.1963

* * *

Шум ливня воскрешает по угламсалют мимозы, гаснущей в пыли.И вечер делит сутки пополам,как ножницы восьмерку на нули,и в талии сужает циферблат,с гитарой его сходство озарив.У задержавшей на гитаре взглядпучок волос напоминает гриф.Ее ладонь разглаживает шаль.Волос ее коснуться или плеч -и зазвучит окрепшая печаль;другого ничего мне не извлечь.Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,прикованных друг к другу в полутьме,ничто

уже не связывает насв зарешеченной наискось тюрьме.1963

Ex oriente

Да, точно так же, как Тит Ливий, онсидел в своем шатре, но был незримоширокими песками окружени мял в сухих руках письмо из Рима.Палило солнце. Столько дней подрядон брел один безводными местами,что выдавал теперь померкший взгляд,что больше нет слюны в его гортани.Палило солнце. Ртутный столбик рос.И самый вход в его шатер угрюмыйпесок занес, занес, пока он думал,какая влага стала влагой слез.1963

* * *

Зажегся свет. Мелькнула тень в окне.Распахнутая дверь стены касалась.Плафон качнулся. Но темней вдвойнетому, кто был внизу, все показалось.Была почти полночная пора.Все лампы, фонари – сюда сбежались.Потом луна вошла в квадрат двора,и серебро и желтый свет смешались.Свет засверкал. Намек на сумрак стерт.Но хоть обрушь прожекторов лавину,а свет всегда наполовину мертв,как тот, кто освещен наполовину.1963(?)

Полевая эклога

Стрекоза задевает волнуи тотчас устремляется кверху,отраженье пуская ко дну,словно камень, колодцу в проверку,чтобы им испытать глубинуи захлопнуть над воротом дверку.Но нигде здесь не встретишь ведра,ни тарелки, ни банки, ни склянки.Пустота, ни избы, ни двора,шум листвы, ни избы, ни землянки.Сруб колодца почти до бедра,неумолчно кричат коноплянки.Остается возможность во тьмуна веревке с шахтерской корзиной,через блок перекинув тесьму,распростившись глазами с низиной,опуститься в «бадье» самомув глубину на полет стрекозиный.Пядь за пядью веревка из руквверх уходит, а звезд и не видно.Черный мох наползает вокругна венцы, так что все они слитнорастворяются в сумраке вдруг,меж собой разделенные скрытно.Но до дна не достать; и темно.Вот и новый порядок смещений:приближается сверху окно.Мимо тянущих сыростью щелей,словно камень, уходит на дноотражение русских качелей.Перевернут наперсток ведра,шум листвы – словно гомон овечий.Сруб избы достает до бедра,да и церковь здесь в рост человечий.Под ногами чернеет нора, -только ноют суставы предплечий.Кто же ты, гулливер из лесов,распростившийся с сумрачной пущей,отодвинувший ногтем засов,но протиснуться в дверь не могущий,твердо помнящий принцип весов,но из лужи из пригоршни пьющий.Неужели считаешь и ты(и ничто уж не сдвинет с решенья,даже вкус и окраска воды),что на дне стрекозы отраженье,как и прежде, среди темнотыодиноко лежит без движенья.Заморозь и куски раскроши,но в осколках его не увидишь.Разведи в ней костер, осуши,но глазам не представится Китеж.Или ветром ее оглуши...Но ничем уж ума не насытишь.Неужели, считаешь, онахолоднее и глубже колодца, -ведь поверхность не слишком темна.Но наперсток напялить придется,добираясь ладонью до дна,чтоб не смог невзначай уколоться.Если что-то над грядкой встает,значит, каждый микрон в ней прополот.Что ж, пошарь, пусть ладонь поснуетпо грязи и почувствует холод.Там, где плоть до воды достает,дух еще и не брался за ворот.Есть доска и найдется бревно,возвести можно крышу над частьюэтой лужи, пробить в ней окнои со всею возможною страстьюустремиться мизинцем на дно;но конек заскребет по запястью.Где «колодец»? Дощатый этаж,облака и листва без просвета,мох, венцы, остальной антуражне дают тебе больше ответа.Где «колодец»? Молчащий пейзажнеподвижно глядит на атлета.Где же он? Видно, там, где весызамирают, пусты, одиноки.Может, там, где во время грозыприбавляется только что влаги.Или там, где биплан стрекозыраспростер свои крылья во мраке.Долго ищешь. Пора бы найтихоть обломок «пилотского» кресла.Пару щепок веревкой срасти -вот и крылья, лишь краска облезла...Но не сбейся в сравненьях с пути:стрекоза исчезает, исчезла.Настоящий изгнанник с собойвсе уносит. И даже сомненьюобладанья другою судьбойне оставит, как повод к волненью.Даже дом деревянный с трубойне уступит крыльца наводненью.Отраженья – тем более. Страхих на тусклой поверхности косит.Если плоть превращается в прах,как о том же двойник не попросит.«Уноси нас с собой на крылах».Стрекоза их, конечно, уносит.Нет, не тот изгнанник, когов спину ветер, несущий проклятья,подгоняет, толкая его,разрывая любые объятья,в бедный мозг, где сознанье мертво,проникая сквозь ветхое платье.Нет, не тот, кто виденьями полн,начинает тонуть в половодьях,как Назон возле сумрачных волн,ненавидящий душу и плоть их,словно бурей застигнутый челн,проклиная их ропот. Напротив.Это тот неуемный пловец,рассекающий грудью озера,шум листвы, словно гомон овецразличающий скрытых от взора,над которым пернатый певецраспускает все краски убора.Нет, не тот. И не тот, кто вездедаже собственной тени несносен,кто себя не встречает в водемеж верхушек листвяных и сосен.И не тот, кто рукой в пустотешарит так, что под кожею просинь.Настоящий изгнанник – никтов море света, а также средь мрака.Тот, чья плоть, словно то решето:мягче ветра и тверже, чем влага.Кто бредет по дороге в пальто,меньше леса, но больше оврага.Что ж. Замри и смотри в небесадо поры, когда облачным пряжамнужно вдруг превращаться в леса,становиться оврагами, скажем,набегая кустом на глаза,обращаясь к сознанью пейзажем.В близоруком величьи своем,с коим взгляд твой к пространству прикован,скрыто чувство, что странный объем,как залог тебе долгий, дарован,что от всякой прогулки вдвоеми от смерти вдвоем – застрахован.Звук стучит по воде, словно плеть(только брызги над ней не взлетают),проникая поверхность на треть(и круги растворяются, тают).Невозможно рубцы рассмотреть.Только тучи удары считают.Коноплян... коноплянки кричат,и Борей заглушить их не в силах.Только срубы колодцев торчат,как дома на татарских могилах.Дует ветер, и волны мельчат,и веревки бушуют в стропилах.В низкорослой стране ты не весьпродолжаешь упорно круженье(дом закрыт и в колодец не влезть),где помимо законов сложеньязаключается главная спесьв том, что в лужах здесь нет отраженья.То ли слезы здесь глуше угроз,то ль на волнах других, то ли тьмоюзаглушается ропот берез.То ли тот, кто здесь бродит с сумою,ищет ос, а находит стрекоздаже осенью, даже зимою.1963(?)

Стекло

Ступенька за ступенькой, дальше, вниз.В объятия, по крайней мере, мрака.И впрямь темно, куда ни оглянись.Однако же бреду почти без страха.Наверно потому, что здесь, во мне,в моей груди, в завесе крови, хмури,вся до конца, со всем, что есть на дне,та лестница – но лишь в миниатюре.Поэтому твержу, шепчу: иди.Нельзя, я говорю, чтоб кто-то мешкал,пока скрывает выпуклость груди,кто увеличил, кто кого уменьшил.Темно в глазах, вокруг темным-темно.Огонь души в ее слепом полетене виден был бы здесь давным-давно,не будь у нас почти прозрачной плоти.1963(?)

Рождество 1963 года

Спаситель родилсяв лютую стужу.В пустыне пылали пастушьи костры.Буран бушевал и выматывал душуиз бедных царей, доставлявших дары.Верблюды вздымали лохматые ноги.Выл ветер.Звезда, пламенея в ночи,смотрела, как трех караванов дорогисходились в пещеру Христа, как лучи.1963 – 1964

* * *

Садовник в ватнике, как дрозд,по лестнице на ветку влез,тем самым перекинув мостк пернатым от двуногих здесь.Но, вместо щебетанья, вдруг,в лопатках возбуждая дрожь,раздался характерный звук:звук трения ножа о нож.Вот в этом-то у певчих птицс двуногими и весь разрыв(не меньший, чем в строеньи лиц),что ножницы, как клюв, раскрыв,на дереве, в разгар зимы,скрипим, а не поем как раз.Не слишком ли отстали мыот тех, кто «отстает от нас»?Помножив краткость бытияна гнездышки и забытьепри пеньи, полагаю я,мы место уточним свое.18 января 1964

* * *

Ветер оставил леси взлетел до небес,оттолкнув облакав белизну потолка.И, как смерть холодна,роща стоит одна,без стремленья вослед,без особых примет.январь 1964

Воронья песня

Снова пришла лиса с подведенной бровью,снова пришел охотник с ружьем и дробью,с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква.Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,но поймав червяка! Извивайся, червяк чернильныйв клюве моем, как слабый, которого мучит сильный;дергайся, сокращайся! То, что считалось суммойсудорог, обернется песней на слух угрюмой,но оглашающей рощи, покуда рощине вернут себе прежней рваной зеленой мощи.Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вамне выбирать, и скажите спасибо нам, картавым!январь 1964, Таруса

Новый год на Канатчиковой даче

Спать, рождественский гусь,отвернувшись к стене,с темнотой на спине,разжигая, как искорки бус,свой хрусталик во сне.Ни волхвов, ни осла,ни звезды, ни пурги,что младенца от смерти спасла,расходясь, как кругиот удара весла.Расходясь будто нимбв шумной чаще леснойк белым платьицам нимф,и зимой, и веснойразрезать белизнойленты вздувшихся лимфза больничной стеной.Спи, рождественский гусь.Засыпай поскорей.Сновидений не трусьмежду двух батарей,между яблок и сливдва крыла расстелив,головой в сельдерей.Это песня сверчкав красном плинтусе тут,словно пенье большого смычка,ибо звуки растут,как сверканье зрачкасквозь большой институт."Спать, рождественский гусь,потому что боюськлюва – возле стеныв облаках простыни,рядом с плинтусом тут,где рулады растут,где я громко поюэту песню мою".Нимб пускает кругинаподобье пурги,друг за другом воследза две тысячи лет,достигая ума,как двойная зима:вроде зимних долинкрай, где царь – инсулин.Здесь, в палате шестой,встав на страшный постойв белом царстве спрятанных лиц,ночь белеет ключомпополам с главврачомужас тел от больниц,облаков – от глазниц,насекомых – от птиц.январь 1964