Собрание Стихотворений

Соловьев Сергей Михайлович

«О, не верь во власть земного тленья!..»

О, не верь во власть земного тленья! Это все пройдет, как душный сон. Лишь лови нетленные мгновенья, В них огонь бессмертья отражен. И за этот краткий миг прозренья Ты забудешь все, чем дорожил. Воспаришь над злом земного тленья, Оглушен гармонией светил. И зажгутся в мыслях ярким светом Пред тобой священные слова. И на сердце, пламенем согретом, Отразится сила Божества.

Сонет («Торжественная песнь неслась по темным сводам…»)

Торжественная песнь неслась по темным сводам, Струился фимиам воздушною рекой. С душой, исполненной любовью и тоской, Я у дверей стоял с молящимся народом. Распахивалась дверь, и с чьим-нибудь приходом Врывался громкий шум тревоги городской. Оглядывались все, и этим эпизодом Смущаем был на миг служения

покой. Душа, в томлении изнемогая, блекла И с тайным трепетом ждала заветной встречи. Перед иконами горели ярче свечи, В вечернем сумраке тонули алтари… Холодный вешний день прощался через стекла Мерцаньем розовой, тускнеющей зари.

«Среди снегов, залегших, как пустыня…»

Среди снегов, залегших, как пустыня, Среди весенних, радостных ручьев, Все та же ты, бессмертная святыня, Все тот же путь, без мыслей и без слов. В уборе светлом хлопьев белоснежных И в тайных чарах сладостной весны Один огонь очей лазурно-нежных, И те же всё заманчивые сны. И как средь мрака яростной мятели, Так в свете ярком радостных небес Иду все к той же неизменной цели, В далекий край таинственных чудес. Среди ночей весны благоуханной Горят огнем мистическим мечты, И в белой дымке, нежной и туманной, Как и зимой, все та же, та же ты.

Новый взгляд на назначение средней школы

«Для того стоит гимназия, Чтобы к жизни приучать! Что за дикая фантазия Цицерона изучать! Знать Гомера, Фукидида И не знать, что стоит рожь! О, ужасная обида! Где позор такой найдешь?» И всеобщее решенье — Классицизм из школ изгнать. Средней школы назначенье — К нуждам жизни приучать, Знать науки кулинарные, Знать изжарить фунт котлет, Где поближе есть пожарные, Где хороший есть буфет. Ведь возможно приключение, Что кухарка вдруг уйдет. Тут Гомера изучение Пользы нам не принесет. Ежели пожар случится (Лампу опрокинешь вдруг), Тут Софокл не пригодится, А пожарный — добрый друг. Вот что умным признается! Браво! Изгнан классицизм, И изгнать нам остается В молодежи атеизм. Чтоб они слугами верными Были Богу и властям. Не зачитывались скверными Повестями по ночам. Тридцать шесть часов в неделю Пусть за книгами сидят. До ложения в постелю Всё зубрят, зубрят, зубрят. И для поддержанья веры Так решили приказать: Вместо чтения Гомера Три часа маршировать.

Другу Борису Бугаеву

Твой сон сбывается. Слышнее и слышней Зловещий шум толпы, волнующейся глухо. Я знаю — ты готов. Пора. Уж свист камней, Толпою брошенных, стал явственен для слуха. Пребудем до конца покорны небесам, Их воля вышняя на нас отяготела. Нас люди умертвят и бросят жадным псам Камнями острыми израненное тело. Теперь обнимемся. Окончен трудный путь, Не просим чуда мы, к чему просить о чуде? Молитву сотворив, подставим смело грудь Отточенных камней на нас летящей груде.

Декабрь 1917, Дедово

«Грёзы! Пора на кладбище вам…»

Грёзы! Пора на кладбище вам… Небо — как море тоски. Красное солнце над Ртищевом, Рельсы, вагоны, тюки. В этом краю заколдованном, Мира проклятом углу, Долго ль в вокзале заплёванном Спать среди вшей на полу? Сколько судьбу ни измеривай, Будешь повален врагом Видишь: ни дома, ни дерева На версту нету кругом Сел на платформу близ нищего, Вместе нас вдаль занесло! Сердце, как солнце над Ртищевом Кровью давно изошло.

Дом познания

Пропахший йодоформом коридор Набит битком в пылающем июле, И всем хирург выносит приговор. Гудят палаты, как пчелиный улей. «Дорогу, эй!» Носилки волокут: Лица не видно, кто-то ранен пулей. Тарелки грязные с остатком блюд Раздетая хожалка-проститутка Проносит в кухню. А у двери ждут С головкой забинтованной малютка, Хромающий брюнетик-агроном И женщина, взывающая жутко. Закрылась дверь, и вдруг потрясся дом От взвизгивания, всхлипывания, рёва… Там женщину ланцетным лезвиём За миг её паденья рокового Скоблит палач и плод её любви В ведро бросает грязное… Готово! И с фартуком, забрызганным в крови, Хирург выходит в коридор вонючий С хорошенькой сестрой. А визави Уж новый стон от муки неминучей, От боли, подступившей к животу. К больным, лежащим безобразной кучей, Подходит

врач. Схвативши на лету Клочок письма, он вертит папиросу. А к быстро покрасневшему бинту Уж муха льнёт. Привычному вопросу Ответив: «Не валяйте дурака», Уходит доктор к новому допросу. И там в углу я видел старика: Он высох весь, он умирал, но всё же Подёргивалась слабая века, И с каждым днём пронзительней и строже Смотрел он взором дикого орла. Он был скелет в грязно-лиловой коже, Не мог пошевелиться, и текла Слизь жёлтая на простыню. И это Ему простить хожалка не могла И выкинуть в окно грозила. Где-то Служил он раньше в банке, но теперь Он гас один в зловонном лазарете. Воспоминанья ли былых потерь, Иль юных дней, когда он был любимым, Вставало в нём, когда, как жалкий зверь, Он вдруг стонал под зноем нестерпимым. Он вспоминал блондинку, орденок И ужины парадные по зимам. И как имел он пару стройных ног, Почётный пост, зелёные конторки И созывал знакомых на пирог, А не жевал обглоданные корки. Теперь давно не ел он ничего, Лишь руку синюю тянул к махорке. Но злился на соседа своего За съеденную грушу. Пред хожалкой Он весь дрожал, когда она его Ругала и прибить грозилась палкой, Смеясь на членов скрюченных красу, На остов, обнажившийся и жалкий. Когда она, рыча подобно псу, Его приподнимала на кровати, Обрубки ног дрожали на весу В присохшей марле и кровавой вате. Но час пришёл. Он, кажется, уснул. Кончался день. Настала тишь в палате… Румяный врач соседу подмигнул, Пощупав пульс немеющий и вялый. Колоколов вставал субботний гул Над городом, и луч заката алый Проник в окно, старик раскрыл зрачки И, руку выпростав из одеяла, Хожалке дал последние куски, Сказав: «Прощай» со взором просветлённым — В котором прежней не было тоски. Он умирал спокойным, просветлённым, Затем, что он простил за всё и всех. Простил больнице, простыням зловонным, А ей простил её звериный смех… О, мой наставник в смрадном лазарете! Среди всего, что искупает грех, Среди всего, что видел я на свете, До гроба я в молитвах пронесу Матрац твой грязный, кроткий взор и эти Обрубки ног кровавых на полу

1921

Муза Хорея

Как я кликал вас, хореи, Как я ждал вас! Но скорее Я бы мог достигнуть звезд. Долго омрачали думы Ямб, мыслительно-угрюмый, Трубный, бранный анапест. Замолчали ваши струны Вместе с дерзостностью юной, Вместе с пламенем любви. Но недаром ждал я чуда: Вот неведомо откуда Ваши брызнули струи! И в напевах вьюги буйной, Златокудрой, златострунной Ты сошла из горних стран. Вновь в игре снежинок белых Алых уст оледенелых Вечно-сладостный обман! Кудри по ветру развеяв, Искры золотых хореев, Жажду звуков утоля, Ты рассыпала со смехом, И твоих лобзаний эхом Стала белая земля Слушай, слушай, Муза, Муза, Нерушимого союза Властно рвущийся напев — Песню вьюги, песню брака… Что пред ней угроза мрака, Твой земной, бессильный гнев?

10/23 января 1922

Дочери Марии

Зеленеет трава над могилой твоей, На далёкой чужбине, в безвестной глуши. С каждым годом больней, с каждым годом нежней Приближенье твоей лучезарной души. Раньше всех ты вернулась к родным небесам И затеплила мне путевую звезду. Ты сияешь и ждёшь скоро, скоро ль я сам В недоступный нам край на свиданье приду. Скоро, милая, скоро! Окончить мне дай Мой тяжёлый, мой Богом назначенный труд. Коль его не свершу я, не видеть мне рай, Всех искупленных душ озарённый приют. Не затем ли с земли ты так скоро ушла, Чтобы легче была мне крутая стезя В мир бесплотных духов из удолии зла, Где замедлить тебе уже было нельзя? Каждый год я на холмик заброшенный твой Прихожу прочитать мой любимый псалом. И я жду, припадая к земли гробовой, Что меня ты заденешь воздушным крылом. Одинокий вокзал в чернозёмных степях И белеющий город с собором вдали — Вот где лёг навсегда твой замученный прах, Далеко от родной и весёлой земли. Отзывая меня от родных рубежей, Заметая следы примелькавшихся дней, С каждым годом нежней, с каждым годом свежей Зеленеет трава на могиле твоей.

25 ноября 1924, Надовражино

«Где чернеют, словно змеи…»

Где чернеют, словно змеи, Ветви древние дубов, Различал я Лорелеи Ускользавший смутный зов. То губящий, то целебный С каждым годом всё властней Голос звал меня волшебный В мир видений и теней. И не жаль мне, что поверил Я призыву девы той, Хоть ощеривались звери На дороге заклятой. Тает облако тумана, Путь ясней передо мной, И в рыдании органа Тот же голос неземной.