Сочинения в 3 томах. Том 3: Остров Тридцати Гробов. Графиня Калиостро. Необычайные приключения Арсена Люпена
Шрифт:
Ночью на моторке Онорины туда отправились Эльфрида и Райнхольд, забрали троих беглецов и высадили их у друидских пещер на Черных Песках. Беглецы поднялись в пещеры. Жилье для них уже было готово, причем, как вы могли убедиться, вполне сносное. Прошла зима, и смутный план Ворского с каждым днем стал приобретать все более четкие контуры.
Странное дело, но во время первого пребывания на Сареке, еще до войны, Ворский не слышал разговоров о тайне острова. Это Эльфрида в письмах, которые она писала в Понтиви, поведала ему легенду о Божьем Камне. Можете себе представить, какое воздействие она могла произвести на человека с психикой Ворского. Разве Божий Камень не есть тот самый чудесный камень, похищенный с его родины, — камень, который должен быть найден сыном короля, за что тот будет наделен могуществом и королевской властью? То, что Ворский узнал позже, лишь укрепило его в этом убеждении. Но самое главное, что в последние месяцы оказалось в центре всего его подземного существования, — это обнаруженное им пророчество брата Тома. Обрывки его он уже явно слышал, когда, притаившись под окнами какой-нибудь хижины или на крыше гумна, жадным ухом внимал беседам крестьян. А в памяти обитателей Сарека всегда хранились ужасающие события, связанные с обнаружением и исчезновением невидимого камня. Всегда ходили разговоры и о кораблекрушении, и о распятых женщинах. К тому же разве не знал Ворский надпись на Дольмене Фей — о тридцати трупах в тридцати гробах, казни четырех женщин, Божьем Камне, что дарует жизнь иль смерть? Что за волнующие совпадения для столь слабого рассудка, как у него!
Но все же самое существенное во всем деле — это само пророчество, обнаруженное Магенноком в требнике с картинками. Вспомним, что Магеннок вырвал из него пресловутую страницу и любивший рисовать господин д'Эржемон неоднократно скопировал ее, невольно придавая лицу женщины на главном кресте сходство с Вероникой. И вот однажды ночью, когда Магеннок при свете лампы рассматривал оригинал страницы и одну из копий, подглядывавший за ним через окно Ворский увидел оба листка. Тут же он вытащил карандаш и сумел в темноте переписать пятнадцать стихов этого неоценимого для него документа. Теперь он знал и понимал все. Перед ним засиял ослепительный свет. Все разрозненные подробности соединились в четкую, краткую истину. Сомнений больше не было: пророчество относится к нему! Это он должен воплотить его в жизнь!
Повторяю, в этом вся суть. Начиная с этого мгновения дорогу Ворского освещал яркий маяк. У него в руках была нить Ариадны. Содержание пророчества было для него неоспоримо. Оно стало его скрижалью, его Библией. А между тем эти стихи, написанные кое-как, только чтобы в рифму, — несусветная глупость и позор! Ни на одной фразе нет печати вдохновения! Ни единой искорки! Ни следа того священного безумия, что вдохновляло Дельфийского оракула или вызывало горячечные видения Иеремии или Иезекииля! Ничего. Пустые слова, пустые рифмы. Ничего, даже меньше чем ничего. Но вполне достаточно, чтобы озарить своим светом Ворского и зажечь в нем энтузиазм неофита!
Стефан, Патрис, послушайте пророчество брата Тома. Сверхбош переписал его десять раз в свою записную книжку, чтобы иметь возможность десятикратно прижать его к телу, впечатать его в самую глубину души. Вот один из этих листков. Стефан, Патрис, слушайте! Слушай и ты, верный друг Отто. Да и ты, Ворский, выслушай в последний раз стишки брата Тома. Итак, я приступаю:
Сарек увидит в год четырнадцать и третий Погибшие суда, стенания и страх, Там будут стрелы, яд, и пыточные клети, Четыре женщины на четырех крестах, И тридцать трупов в тридцати гробах. И Авель Каина пред матерью убьет, Когда же их отец, по крови — древний гот, Жестокосердный принц, перст рока вечно юный, Предав мученьям медленным, прольет Своей супруги кровь в вечерний час июня, Там, где запрятан клад, вдруг забушует пламень, И вздыбится земля, взметнется круговерть, И человек тогда вновь обретет тот камень, Что варвары, украв, зарыли в эту твердь, Тот Божий Камень, что дарует жизнь иль смерть.Дон Луис Перенна начал чтение выспренне, подчеркивая глупость текста и банальность рифм. Закончил же читать он глухо, почти шепотом, перешедшим в жуткую тишину. Происшедшее встало перед слушателями во всем своем ужасе.
Через несколько секунд он снова заговорил:
— Теперь вам ясно развитие событий, не так ли? Вам, Стефан, — вы ведь сами оказались жертвой и знали остальных или по крайней мере были с ними знакомы? Вам тоже, Патрис? В пятнадцатом веке нищий полусвихнувшийся монах, одолеваемый адскими видениями, изливает свои кошмары в якобы пророческом стихе: мы можем назвать его лишь галиматьей, пророчество не основано ни на каких серьезных данных; каждая его деталь вызвана к жизни лишь требованиями рифмы или метра; с точки зрения реальности оно явно значит для поэта не больше, чем если бы он наугад вытаскивал слова из своей поэтической мошны. История Божьего Камня, предания и легенды — ничто не дает ему ни малейших оснований для пророчества. Этот славный малый извлек пророчество из собственной головы, не имея в виду ничего дурного — просто чтобы поместить какой-нибудь текст на полях мрачного рисунка, выполненного им с такой тщательностью. Но он так доволен своим сочинением, что берет на себя труд нацарапать чем-то острым несколько строк на одном из столбов Дольмена Фей.
А четыре века спустя страница с пророчеством попадает в руки сверхбоша — тщеславного и безумного маньяка-убийцы. Что же увидел сверхбош? Забавную детскую фантазию? Ничего не значащую причуду? Отнюдь. Он увидел в пророчестве в высшей степени интересный документ — из тех, что, видимо, изучают другие его соотечественники-сверхбоши, с тою лишь разницей, что у этого документа прекрасное происхождение. Это — Ветхий завет, Священная Книга, объясняющая и комментирующая закон Сарека! Это Евангелие Божьего Камня! И это Евангелие указывает на него, Ворского, на сверхбоша, как на мессию, призванного свершить волю провидения.
Для Ворского тут никакой ошибки нет и быть не может. Разумеется, дело ему по душе, поскольку речь идет о том, чтобы похитить богатство и власть. Но этот вопрос уходит на второй план. Прежде всего он подчиняется мистическому порыву расы, верующей в свое предназначение и кичащейся тем, что она всегда выполняет свою миссию — нести духовное возрождение, равно как грабить, жечь и убивать. А свою миссию Ворский увидел написанной черным по белому в пророчестве брата Тома. Брат Тома недвусмысленно говорит ему, что он должен делать, и ясно называет его, Ворского, избранником судьбы. Разве он не сын короля, то есть «принц», «по крови древний гот»? Разве родом он не из тех краев, откуда «варвары» похитили Божий Камень? Разве нет у него жены, которая, согласно предсказанию ясновидящих, должна погибнуть на кресте? Разве нет у него двух сыновей — одного мягкого и ласкового, как Авель, и другого — грубого, злого и необузданного, как Каин?
Этих доказательств ему достаточно. Отныне у него в кармане лежит мобилизационное предписание, путевой листок. Боги ясно указали ему пункт назначения, и он отправился. На пути ему попадается несколько живых людей. Тем лучше! Это — часть его программы. Вот когда все эти живые люди будут уничтожены, причем тем способом, который указал брат Тома, его задача будет выполнена: Божий Камень будет освобожден, а он, Ворский, орудие рока, коронован на царство. Так засучим же рукава, возьмем добрый мясницкий нож — и за дело! Ворский собирается воплощать в реальность кошмары брата Тома.
17. «ЖЕСТОКОСЕРДНЫЙ ПРИНЦ, ПЕРСТ РОКА…»
Дон Луис снова обратился к Ворскому:
— Ты согласен со мной, приятель? Все, что я говорю, является точным отражением истины, не так ли?
Ворский висел с закрытыми глазами, голова его поникла на грудь, на лбу вздулись жилы. Чтобы пресечь в зародыше любое вмешательство Стефана, дон Луис воскликнул:
— Ты заговоришь, старина! Что, начинает болеть по-настоящему? Ум заходит за разум? Ты не забыл? Только начни насвистывать: «Мамочка, мамочка…» — и я сразу прерву лекцию. Не хочешь? Еще не созрел? Тем хуже. А вы, Стефан, за Франсуа не беспокойтесь. Я отвечаю за все. Только не жалейте вы это чудовище, прошу вас. Нет, нет и нет! Не будем забывать, что он хладнокровно, собственноручно все подготовил и осуществил. Не надо об этом забывать. Однако я увлекся. Это ни к чему.
Дон Луис развернул листок из тетради, где Ворский записал пророчество, и, держа его перед глазами, продолжал:
— То, что мне осталось рассказать, уже менее важно, поскольку главные разъяснения даны. Между тем было бы неплохо остановиться на кое-каких подробностях, разобрать на части механизм аферы, придуманный и построенный Ворским, и осветить роль, сыгранную нашим милым Старым Друидом… Итак, наступил июнь. Месяц, назначенный для уничтожения тридцати человек. Назначенный, естественно, братом Тома, потому что слово «июня» хотя и плохо, но рифмуется с «юный», точно так же, как «год четырнадцать и третий» рифмуется со словом «клети», а на тридцати жертвах брат Тома остановился потому, что это число сарекских утесов и дольменов. Однако Ворский обязан четко соблюдать инструкцию. Семнадцатого июня у него должно быть тридцать трупов. Он сможет этого добиться, если двадцать девять обитателей Сарека — скоро мы увидим, что у Ворского есть под рукой и тридцатая жертва, — останутся на острове и будут ждать, пока их уничтожат. Внезапно Ворский узнает об отъезде Онорины и Магеннока. Онорина должна вернуться к сроку. Но Магеннок? Ворский ни секунды не колеблется: он посылает по его следу Эльфриду и Конрада с приказом убить старика и ждать. Не сомневается он еще и потому, что, услышав обрывки одного разговора, узнает, что Магеннок вроде бы увез с собой драгоценный, чудесный камень, к которому нельзя прикасаться, а следует держать в свинцовом футляре (так говорил Магеннок).