Сочинения в двух томах. том 1
Шрифт:
Слишком худенькое тельце вытянулось в чистой постели, и волна распущенных золотистых волос покрыла щеки, еще более белые, чем подушка. «В понедельник утром… поднимусь рано… пойду на базар… куплю хризантем…» И голубые глаза закрылись.
И глаза цвета барвинок больше не открывались, кроме двух-трех раз, в минуты проблесков сознания. За сном последовало забытье, а за забытьем — смерть…
И все же смерть подкралась не столь заметно, чтоб умирающая не услыхала смутно, из глубины своей летаргии, холодного шелеста траурного савана и скрипучего стона косы. Когда-то, прежде, в бретонской церкви в Рекуврансе, маленькая Жанник ходила к первому причастию, и католическая вера только уснула в ней под влиянием убаюкивающих наркотиков философии и язычества. А шелест савана и стон косы способны разогнать не один таинственный сон. В один из перерывов забытья ее побелевшие уже губы с трудом приоткрылись, закрывшиеся уже веки задрожали; и Л’Эстисак, наклонившийся над изголовьем, скорее угадал, чем услышал, последний призыв к Вечному Спасителю: «Иисус, Иисус, Иисус!..» Л’Эстисак отправился за священником.
На виллу Шишурль приглашение на похороны пришло в тот же вечер. Селия уже часа два как проснулась, но еще не выходила из спальни. Она сидела перед зеркалом, ее ноги были вялы, руки ее были тяжелы, и она снова закрыла глаза. И в воде, налитой в умывальную чашку, блестящей от мыла, мало-помалу расползались концентрические морщины.
Рыжка вошла, не стуча по своей привычке, и подала конверт с траурной каймой.
— Вот, только что принесли… Посыльный, что ли, одет совсем как факельщик.
Селия привскочила, и пеньюар упал с ее плеч. Конверт, вскрытый нетерпеливой рукой, упал в чашку для умывания.
И Селия не подняла пеньюара и не надела его снова. Она читала и перечитывала:
Ее так поразило это приглашение, что она не сразу почувствовала горе, и понадобилось несколько мгновений, чтоб два точных слова «Жанник умерла» болезненно отозвались в ее сознании.
Так, значит, в этом странном городе можно было умереть, не имея семьи, будучи только бедной девушкой без роду и племени, скитающейся из города в город, убегая от варварских предрассудков, жестоких законов, ужасной и отвратительной полиции, убегающей, как преследуемая лань бежит от своры гончих, — и все же, благодаря нескольким отважным сердцам, можно было быть похороненной, как хоронят честных людей, в гробу, обитом сукном, быть может украшенном цветами, со священником впереди и друзьями за гробом?.. И вас не швырнут темной ночью, как паршивого пса, в первую попавшуюся яму. Можно, значит, быть похороненным при дневном свете, на кладбище, как хоронят христиан?..
Морские офицеры — два лейтенанта из трех, четыре мичмана из пяти и девять гардемаринов из десяти — почти всегда обязаны все утро оставаться «на борту»: нормальная служба на военном корабле требует присутствия большинства командного состава и команды от восьми часов утра до четырех часов пополудни. Только после четырех те, кто не стоит вахту, имеют право съехать на берег, чтобы пообедать в кругу семьи и лечь спать в настоящую постель. Но это правило допускает исключения, в особенности тогда, когда эскадра окончила маневры и отдыхает на тулонском рейде, защищенная от непогоды и приключений. Погребение товарища может явиться достаточным поводом, чтобы оставить борт корабля в какой угодно неуказанный час. Немногие начальники оказались бы настолько строгими, чтоб отказать в подобном случае даже самому неисправному из матросов.
На маленьком пароходике с желтой трубой, который вез ее в Тамарис, Селия, без всякого удивления, узнала многих офицеров, которые, без сомнения, так же, как и она, направлялись в последний раз на Голубую виллу.
В эту среду Селия встала рано утром, и ей это не было трудно, оттого что со времени их ссоры на Сифилитическом балу Пейрас не был у своей любовницы!
Воскресенье, понедельник, вторник — три дня, целых три дня. О! скверное животное! Подумать только, такое злопамятство — из-за четырех слов, даже не слишком сердитых! И теперь одинокие вечера были так ужасно долги, что покинутая женщина, чтобы как-нибудь скоротать их, ложилась в постель, едва выйдя из-за стола, и проводила в постели шестнадцать часов из двадцати четырех. Понятно, что бедные заплаканные глаза открывались ни свет ни заря.
Неизбежным образом она снова начала обедать у матушки Агассен. Куда же пойти, проплакав от пяти до семи, не умывшись, не причесавшись, когда до города приходится тащиться в трамвае не меньше получаса? Машинально влезаешь в пеньюар и туфли, переходишь небольшую улицу Митры I, открываешь дверь с облезшими квадратами и грустно улыбаешься грузной и замасленной хозяйке:
— Та-та-та! Малютка Селия! Как живешь, красавица?
Но в первый раз — на следующий день после этого ужасного бала! — пришлось очень тяжело. Нужно было перенести целый поток вопросов, выражений соболезнования, насмешек, советов:
— Красотка моя! Я тебе говорила, что твое казино, твои свидания, твои мидшипы и все твои фигли-мигли — все это совсем «не серьезно»! Я тебе говорила, красотка моя! Помнишь ты, а?.. Ну ладно! У матери Агассен кое-что есть в голове, и вовсе не глупости!.. Не плачь! Я тебе устрою золотое и серебряное дело. А потому, хочешь сегодня хороший бифштекс?
Да, тяжело пришлось…
К счастью, милое предсказание бедной Жанник пело еще в глубине разбитого сердечка:
«Ваш мидшип? Пари, что если вы будете вести себя достаточно разумно и не станете бегать за ним, он будет опять пришит к вашей юбке раньше, чем успеют пройти две недели!»
Отчего же нет, Бог мой? Предсказание покойницы не могло быть ложным!..
Бедная Жанник! Маленький пароходик с желтой трубой проходил уже мимо мыса Балагие. Со штирборта старая башня с бойницами возвышалась над чудесным зеленым сосновым бором, окружающим Тамарис. С бакборта тянулся оливковый бархат Сепетского полуострова, чей узкий профиль выделялся между бирюзой неба и лазурью моря. За кормой Малый Рейд и его стальной архипелаг — эскадра — сверкал под распаленным золотым дождем, сыпавшимся с солнца. Бедная, бедная Жанник! Никогда она не увидит больше всего того, что она так сильно-сильно любила!..
По тулонским обычаям похоронный кортеж отправляется из дома усопшего в церковь и из церкви на кладбище самым дальним путем, чтобы как можно большее количество живых могло видеть покойника во время последней его прогулки. Сопровождающие гроб люди идут все время пешком, женщины впереди, мужчины позади. И элементарные правила приличия требуют даже для самого безвестного покойника пятнадцати или двадцати венков, двух балдахинов и трех надгробных речей. И в шести шагах позади гроба можно увидеть яркие зонтики и шляпы, пестрые, как радуга.