Сочинения в двух томах. Том 2
Шрифт:
Нет, скажете вы, нравственность состоит в отношении поступков к мерилу подобающего (right), и они именуются хорошими или плохими в соответствии с тем, насколько согласуются или не согласуются с ним. Что же тогда представляет собой это мерило подобающего? В чем оно состоит? Чем оно определяется? Разумом, скажете вы, исследующим моральные отношения поступков. Итак, моральные отношения определяются сравнением поступков с мерилом. А это мерило определяется рассмотрением моральных отношений объектов. Разве это не прекрасное рассуждение?
Все это метафизика, вскричите вы. Этого достаточно. Не требуется больше ничего, чтобы найти сильное основание для предположения о ложности [рассуждения]. Да, отвечу я. Здесь, конечно, метафизика. Но она всецело на вашей стороне, поскольку вы выдвигаете неясную гипотезу, которая никогда не может быть ни сделана понятной, ни быть согласована с каким-либо частным примером или иллюстрацией. Гипотеза, которую мы выбираем, ясна. Она утверждает, что нравственность
II. Если человек в какое-либо время размышляет относительно собственного поведения (например, не должен ли он помочь брату или благодетелю, находящемуся в чрезвычайно бедственном положении), он должен рассматривать эти частные отношения наряду со всеми обстоятельствами и ситуациями, затрагивающими соответствующие личности, чтобы определить свой высший долг и обязанность. Для того чтобы определить соотношение линий в каком-либо треугольнике, также необходимо исследовать природу данной фигуры и отношения, которые ее части имеют друг к другу. Но, несмотря на очевидное сходство этих двух случаев, в сущности между ними существует чрезвычайно большое различие. Тот, кто спекулятивным образом исследует треугольники или окружности, рассматривает несколько известных и данных отношений между частями указанных фигур. Благодаря этому он выводит отсюда некоторое неизвестное отношение, которое зависит от первых. Но в моральных рассуждениях мы должны быть заблаговременно знакомы со всеми объектами и всеми их отношениями друг к другу и из сравнения с целым определить, каков должен быть наш выбор или наше одобрение. Здесь не надо утверждать ни одного нового факта, не надо открывать ни одного нового отношения. Предполагается, что все обстоятельства дела находятся перед нами, прежде чем мы можем сформулировать какое-либо предложение, содержащее осуждение или одобрение. Если, какое-либо существенное обстоятельство еще неизвестно или сомнительно, мы должны прежде всего направить наше исследование или наши интеллектуальные способности на то, чтобы выяснить его и отложить на время все моральные решения или чувства. До тех пор пока мы не знаем, был ли некий человек нападающей стороной или нет, как можем мы определить, является ли лицо, убившее его, преступником, или же оно невиновно? Но после того как каждое обстоятельство, каждое отношение становится известно, у рассудка не остается поля для действия, не остается объекта, которым он мог бы заняться. Одобрение или осуждение, которое затем последует, не может быть результатом работы рассудка, оно представляет собой плод деятельности сердца; это не спекулятивное предложение или утверждение, но активное чувство, или переживание (feeling or sentiment). В исследованиях, проводимых рас судком, мы выводим из известных обстоятельств и отношений некоторые новые и дотоле неизвестные. При вынесении же моральных решений все обстоятельства и отношения должны быть предварительно известны. И благодаря созерцанию целого дух испытывает здесь некоторое новое впечатление привязанности или отвращения, уважения или презрения, одобрения или осуждения.
Отсюда проистекает огромное различие между фактической ошибкой и ошибкой по отношению к тому, что подобает, и в этом причина того, почему одна обычно преступна, другая же нет. Когда Эдип убил Лая, он не знал о соответствующем отношении и на основе обстоятельств безвинно и невольно составил ошибочное мнение относительно действия, которое он совершил. Но когда Нерон убил Агриппину, все отношения между ним и данной личностью, а также все фактические обстоятельства были ему предварительно известны. Однако мотив мести, страха или же корысти преобладал в его варварском сердце над чувствами долга и человеколюбия. И когда мы выражаем к нему отвращение, к каковому у него самого вскоре притупилась душа, то дело не в том, что мы видим какие-то отношения, о которых он не знал, но в том, что благодаря правильности наших наклонностей мы испытываем чувства, к которым он стал черствым вследствие лести и длительное время совершаемых тягчайших преступлений. В этих чувствах, а не в открытии отношений какого-либо рода заключаются все моральные определения. Прежде чем мы сможем претендовать на принятие любых решений данного рода, должно быть известно и определено все, что касается объекта или действия. Нам остается лишь испытывать
III. Это учение станет еще более очевидным, если мы сравним нравственную красоту с естественной, с которой она во многих отношениях имеет так много общего. Всякая естественная красота зависит от пропорции, отношения и расположения частей, но отсюда было бы абсурдно заключать, что восприятие прекрасного, подобно восприятию истины в геометрических задачах, всецело состоит в восприятии отношений и полностью осуществляется при помощи ума, или интеллектуальных способностей. Во всех науках наш ум исходя из известных отношений исследует неизвестные. Но при всех решениях, касающихся вкуса или внешней красоты, все отношения явственно предстают перед нашими глазами. И мы, исходя из этого, испытываем чувство удовлетворения или отвращения в соответствии с природой объекта и предрасположенностью наших органов.
Евклид полностью объяснил все свойства окружности, но ни в одном предложении не высказал ни слова о ее красоте. Причина этого очевидна. Красота не есть свойство окружности. Она не расположена на какой-либо части линии, точки которой равно удалены от общего центра. Она есть лишь воздействие, которое эта фигура производит на дух, специфическое строение или структура которого делают его восприимчивым к таким чувствам. Напрасно вы искали бы ее в окружности либо пытались обнаружить ее при помощи ваших ощущений либо математических рассуждений в любых свойствах этой фигуры.
Обратимся к Палладио и Перро 67 и посмотрим, как они объясняют все части и пропорции колонны. Они говорят о карнизе и фризе, базисе и антаблементе, стержне и архитраве, дают описание и объясняют положение каждого из этих элементов. Но если бы вы спросили их о характере и местоположении ее красоты, то они немедля ответили бы, что красота не заключена в какой-либо из частей или элементов колонны, но выступает как результат целого, когда эта сложная фигура предстает перед понимающим духом, способным к тонким восприятиям. До тех пор пока не появился такой зритель, не существует ничего, кроме фигуры данных специфических размеров и пропорций. Изящество и красота колонны возникают лишь из чувствований этого зрителя.
Далее, обратимся к Цицерону, когда он описывает преступление Верреса68 и Катилины. Вы должны признать, что нравственная низость возникает подобным же образом из созерцания целого, когда оно представляется существу, органы которого имеют известную специфическую структуру и организацию. Оратор может описывать ярость, наглость, варварство, с одной стороны, кротость, страдание, печаль, невинность—с другой. Но если вы чувствуете, что у вас при этом не пробуждается ни негодования, ни сострадания в связи с данным стечением обстоятельств, то вы напрасно бы спрашивали его, в чем состоит преступление или злодеяние, против которого он так страстно восстает, когда и в связи с чем оно было впервые совершено, что воспоследовало из него спустя несколько месяцев, когда все склонности и мысли всех действующих лиц полностью изменились или обратились в ничто. На любой из этих вопросов нельзя дать удовлетворительного ответа с точки зрения абстрактной гипотезы о морали, и мы должны в конечном счете признать, что преступление или безнравственность не являются частным фактом или отношением, которые могут быть объектом рассудка, но возникают всецело благодаря чувству неодобрения, которое мы в силу самой человеческой природы неизбежно испытываем при виде варварства или вероломства.
IV. Неодушевленные предметы могут вступать друг с другом в те же самые отношения, которые мы наблюдаем у моральных субъектов, хотя первые никогда не могут стать предметом любви или ненависти и, следовательно, не могут быть восприимчивыми к [моральному] достоинству или предосудительности. Молодое дерево, когда оно обгоняет в росте и губит тем самым своих же собственных родителей, находится к ним совершенно в тех же отношениях, что и Нерон, когда он убил Агриппину, и если нравственность заключалась бы лишь в отношениях, то дерево, несомненно, было бы в такой же мере преступником.
V. Представляется очевидным, что конечные цели человеческих поступков ни в коем случае не могут быть объяснены исходя из разума, но полностью опираются на чувства и привязанности людей вне какой-либо зависимости от их интеллектуальных способностей. Спросите какого-либо человека, почему он занимается телесными упражнениями, и он ответит: потому что желаю сохранить свое здоровье. Если вы затем будете допытываться, почему он хочет быть здоровым, он с готовностью ответит: потому что болезненное состояние приносит страдания. Если вы продолжите ваши изыскания и захотите узнать причину того, почему он ненавидит страдания, то он не сможет дать когда-либо какой-нибудь ответ. Это уже конечная цель, и она никогда не будет сведена к какой-то другой.