Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
И Фельз стал писать молчаливо и с воодушевлением.
Модель приняла позу и хранила ее с азиатской неподвижностью. Колени ее покоились на бархатной подушке, широкое платье распускалось вокруг ног, а из рукава, широкого, как юбка, выходила голая рука, касающаяся струн «кото» пластинкой из слоновой кости.
— Вы не устали? — спросил Фельз по прошествии доброго получаса.
— Нет. В былое время мы были приучены сидеть так неподвижно бесконечно долго.
Он продолжал писать, и жар его не остывал. В эти полчаса под кистью его уже родился прекрасный этюд.
— Вы должны были бы, — сказал он вдруг, — играть на самом деле, а не делать только вид, что играете. Мне необходимо для выражения вашего лица,
Она вздрогнула:
— Я не умею играть на «кото».
Но он взглянул на нее:
— Поистине, когда кто-нибудь умеет так правильно сидеть на осакской подушке, то не поверишь, что он не играет на «кото».
Она опять покраснела и опустила глаза… Потом коснулась звучных струн. Зазвучала странная гармония.
Фельз, нахмурив брови, с сухими губами, неистово работал кистью на холсте, уже сверкавшем красками. И казалось, что эскиз оживает под этой магической кистью.
Теперь «кото» вибрировало громче. Осмелевшая рука отдавалась порыву таинственного ритма, отличного от всякого ритма, известного в Европе. А на склоненном лице мало-помалу стала вырисовываться тревожная улыбка тех созерцательных идолов, которых древняя Япония вырезала из слоновой кости и нефрита.
— Пойте! — приказал внезапно художник.
Узкие накрашенные уста запели. Это почти невнятное пение, какая-то неясная мелодия, рождавшаяся и замиравшая в смутном ропоте. «Кото» продолжал глухо звучать, подчеркивая иногда более резким звуком непонятные слоги. Несколько минут длилась эта странная музыка. Потом музыкантша смолкла, она казалась утомленной.
Фельз, не подымая головы, спросил почти шепотом:
— Где вы научились этому?
Ответ прозвучал, как из далеких глубин сновидения:
— Там… Когда я была совсем маленькой, маленькой… в старом замке Хоки, где я родилась… Каждое утро, зимой, перед зарею, лишь только служанки открывали «шоджи» 24 , лишь только ледяной ветер с гор подымал меня от сна, с маленького, очень тонкого матраца, служившего мне постелью, мне приносили «кото», и я играла вот так, на коленях до солнечного восхода. Потом, босая, я спускалась на большой двор, часто белый от снега, и я смотрела, как братья мои фехтовали на саблях, и сама я училась фехтовать на алебардах, ибо того требовала традиция. Длинные бамбуковые трости щелкали, ударяясь друг о друга. Нужно было молча переносить резкие удары по плечам и рукам, и едкий холод, сковывавший ноги… Когда урок кончался, служанки одевали меня для церемонии, и я отправлялась преклонить колени перед отцом, которого я заставала на женской половине… Он брал меня с собой принимать приветствие самураев, воинов и других слуг. Прекрасные шелковые одежды скользили пышными складками, лаковые ножны сабель ударялись о лаковые ножны кинжалов. И я желала в сердце моем, чтобы все оставалось неизменным на тысячелетия…
24
Переносная рама, обтянутая бумагой.
Кисть остановилась, неподвижный художник закрыл глаза, чтобы лучше слушать.
— И я желала в сердце моем, лучше тысячу раз умереть, чем жить какой-нибудь другой жизнью. Но скорее, чем гора Фузи меняет окраску в сумерках, вся поверхность земли изменилась. И я не умерла…
Пальцы мечтательно щипали струны «кото». Рождались грустные звуки. Тонкий голосок повторял, как припев песни:
— Я не умерла… не умерла… не умерла… И новая жизнь охватила и опутала меня, как сетка птицелова опутывает пойманного в силок фазана… Фазаны, пойманные в силок и слишком долго жившие в тесных клетках, разучаются летать и забывают о былой свободе…
«Кото» тихо плакало.
— В моей клетке, куда заперли меня очень ловкие и мудрые птицеловы, я тоже, кажется, забуду мало-помалу, старую жизнь… Я уже не помню больше наставлений, которые учила я по Священным книгам 25 . А порой, о, порой! Я даже не хочу их больше вспоминать…
«Кото» издало три звука, подобных вскрикам.
— … Я не хочу больше. И потом… я не знаю… быть может, я должна забыть? Наставления, которые дают мне теперь, совсем другие… Я, кажется, должна забыть…
25
Китайские книги, ставшие в древности одним из начал всей японской культуры.
Рука соскользнула со струн и скрылась в шелковых складках рукава.
— …В Хоки снег большого двора был очень холоден для моих босых ног, а бамбуковые сабли так больно ударяли по моим нежным рукам… Теперь нет больше ни сабель, ни снега…
И служанки не открывают больше «шоджи» моей комнаты, пока горячее солнце не разбудит меня…
Раздался взрыв неожиданного смеха, разбитого, как звук треснувшего стекла.
— …Конечно, лучше забыть… все. Я забуду! Хо!
«Кото», по которому она неосторожно задела ногой, зазвучало, как гонг.
Маркиза Иорисака не изменила тотчас же своей позы. Ее застывшие глаза продолжали глядеть в пустое пространство. И она оставалась неподвижной, как коленопреклоненная статуя. Наконец, жестом мигрени, она прикоснулась пальцами к вискам. Потом она снова засмеялась, но уже тише.
— Хе! — сказала она. — Мне кажется, что я наскучила вам глупой болтовней…
Жан-Франсуа Фельз снова принялся за работу. Он ничего не ответил.
— Да, — сказала маркиза Иорисака. — Я говорила, не слушая собственных слов. Я прошу вас простить меня. Женщины очень часто совсем безрассудны.
Она прикоснулась к «кото».
— Эта старая, старая музыка смутила мою голову… Не надо ничего говорить никому, не правда ли? Потому что стыдно говорить такие глупости…
Фельз продолжал работать в молчании.
— Я знаю, вы никому не скажете. Ваш друг, мистрис Хоклей, была бы раздосадована. И, думаю, стала бы презирать меня. Она так очаровательна! Я восхищаюсь ею и хотела бы походить на нее…
Фельз отошел на два шага и протянул к холсту победоносную кисть. Портрет, хотя и незаконченный, жил теперь жизнью личной и мощной. И глаза этого портрета — глаза Дальнего Востока, глубокие, таинственные, темные — устремили на маркизу Иорисака, поклонницу мистрис Хоклей, взгляд, полный странной иронии…
XVII
— Ужели же, на самом деле, недопустимо, чтобы вы были на garden-party, которую я хочу устроить на яхте? — спросила мистрис Хоклей.
— О, пустяки! К тому же я так хочу быть у вас! — ответила маркиза Иорисака.
И она пришла…
Повсюду, где мистрис Хоклей бросала якорь во время своих морских путешествий, она обычно устраивала сенсационное празднество на борту «Изольды». На это празднество приглашались обычно дипломатический корпус, иностранные колонии, как европейские, так и американские, и местный бомонд, если только таковой имелся. В Нагасаки немного японцев из высшего общества. Город — старинная столица шогуна. В ней никогда не жила аристократия. Он населен маленькими людьми, торговцами, ремесленниками, незначительными буржуа. Европейцы, живущие в концессии, не общаются с этими недостойными плебеями, от которых они столь же отличаются воспитанием, сколько и расой. Так что на garden-party, организованной мистрис Хоклей, за отсутствием губернатора и коменданта арсенала, сославшихся на причины военного характера, маркиза Иорисака всецело одна представляла собой японский элемент.