Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
В своих письмах к Праэку она, действительно, не упоминала ни об их старом знакомстве, ни о несбывшихся надеждах, ни о страшной встрече между Мартиникой и Табаго. Казалось, все это совершенно исчезло из ее памяти. Фред Праэк не был для нее теперь ни желанным женихом, ни избранным любовником, ни сообщником, которого она когда-то звала на помощь. Он был только верным духовником мирского звания, и назначение его было принимать ее исповедь. В те годы женщины особенно часто поверяли свои тайны друзьям, ушедшим на войну, — быть может, здесь играло роль и смутное сознание, что такие тайны имеют большие шансы в скором времени угаснуть на глубине шести футов.
Однажды госпожа де Ла Боалль написала ему следующее:
«Мой дорогой Фред, я вполне уверена, что была некогда безукоризненно чистой девушкой и что эта чистая девушка ничего на свете не желала, кроме одного, — стать честной и порядочной женщиной и оставаться таковой до смерти. Близкие люди должны были бы помочь мне в этом. Но они сделали
Это факт, мой дорогой Фред. Слишком много гроз разразилось над моей головой. Я должна была, как говорят в монмартских кабачках, «покрыться аспидным сланцем». Так и случилось. Я знаю, вы скажете, что это очень печально. Конечно, Фред, конечно, это очень печально! Это еще гораздо печальнее, чем вы воображаете. Но все же надо решиться… Я уже совсем не та девушка или молодая женщина, с которой вы встречались раньше, если только вы помните еще наши встречи… Что касается меня, то я очень редко вспоминаю их. Действительно, к чему такие воспоминания?
Фред, минувшее минуло, его больше нет. Будущего, может быть, тоже не будет — кто это может знать? Следовательно, надо считаться только с настоящим. Но ведь настоящее — это лишь граница между прошлым и будущим, черта, порог… отвлеченное понятие… А в таком случае, отчего мне не делать того, что теперь делают все вокруг меня, — отчего мне не «жить своею жизнью»? Я живу своею жизнью, мой дорогой и милый Фред. И прошу вас — никаких упреков! Я твердо решила не слушать упреков ни с чьей стороны. Если я поверяю вам секреты моей маленькой и ничтожной жизни, если я поверяю их только вам, — то это происходит оттого, что вы для меня представляете собой потерянный край, покинутую родину, другой берег перейденной уже реки, которая слишком широка и глубока, чтоб можно было рискнуть вторично переправиться через нее в обратном направлении. И я не переправлюсь через нее никогда, никогда, никогда…»
В другой раз она писала вот что:
«Представьте себе, мой друг, что я отнюдь не веду в Париже того образа жизни, который вы, вероятно, избрали бы для меня, — ведь я же вас знаю! — если бы могли распоряжаться мной. Вы, без сомнения, воображаете меня ревностной посетительницей церковных проповедей и богослужений, утомляющей Господа Бога своими бесконечными молитвами. Ибо ведь я жена солдата, сражающегося на фронте, не правда ли? И, может быть, вы знаете также, что этот солдат, мой муж, любит меня безумно. Это не всегда было так, но сейчас факт несомненен! Что делать, мой друг?! Я предлагаю вам подумать о двух поговорках. Одна из них мусульманского происхождения: «Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать». Другая — испанская: «Крестных отцов и матерей заявляется множество… когда ребенок уже окрещен»… Мне удалось в значительной степени подавить в себе прежнюю злобу против моего бедняги-мужа, виноватого больше всего в том, что он никогда ничего не делал вовремя. И все же мое христианское милосердие не достигает пределов, предписанных религией. Раздачу милостыни, равно как и посещение месс, предоставляю своей мамаше, которая, по слухам, бегает по всем приходам Парижа. Из этих слухов я вывожу заключение, что означенный солдат не терпит недостатка в молитвах. В этом отношении у него все обстоит благополучно, и вам не следует беспокоиться за него.
Но не думайте также, милый Фред, что за отсутствием набожности я веду себя так же, как множество других соломенных вдов, наслаждающихся своей временной свободой. Нет, нет, Фред! Сколь мало вы ни знаете меня, вы все-таки, я надеюсь, успели заметить, что я имею мало наклонности к распутству. Но я пытаюсь как-нибудь убивать время… Представьте себе, что с того самого часа, как я покинула Америку, чтоб участвовать в тревогах и лишениях нашей дорогой старушки Франции, у меня появилось очаровательное развлечение, — о, чрезвычайно корректное! — в лице премилого ребенка, по имени Арнольд Флеминг, который немедленно после объявления войны кинулся в Париж, чтобы покрепче засвидетельствовать нам свою симпатию. Этому Арнольду двадцать лет, мой милый друг… Он на год моложе меня… Какое ребячество, не правда ли? Он и сейчас здесь живет, как и я, в «Мажестике». Он очень музыкален. Что еще сказать вам о нем? Вспомните Херувима, поющего романс даме…»
Позднее она писала еще:
«Этот малютка Флеминг так мило и робко увлечен мною, что постепенно я и сама стала интересоваться им. О, отнюдь не в том смысле, как вы, может быть, подумали, читая эти строки, мой милый Фред…
Мне двадцать один год, и я уже слишком стара для того, чтобы меня могли растрогать нежные вожделения и томления тех, кому я нравлюсь.
Нет, нет, речь, конечно, идет совсем о другом… Мне просто хочется причинить другому страдание, какое некогда другие причинили мне, когда я была еще совсем молода… Мой бедный Фред, я готова поручиться, что вы все еще не понимаете ничего… Но в этом вы, впрочем, не виноваты: вы ведь никогда ни над кем так не потешались…
В сущности, я
«Не думайте, что так легко кем-нибудь забавляться… ну, хотя бы этим Флемингом. Для этого необходима прежде всего свобода. Помните, Фред, то время, когда я была рабыней своего мужа, рабыней брака, рабыней всего света?.. Теперь я гораздо свободнее… благодаря войне… Но… ведь это же только временное, преходящее состояние… И мне не хотелось бы…
Итак, дорогой Фред, я вижу впереди две возможности. Либо война сделает со мною то, что она делает ежедневно с множеством других замужних женщин… В таком случае, — я заявляю все это прямо, — все узы, соединяющие меня с прошлым, со всем моим прошлым, будут раз навсегда порваны…
Либо… Но что можно знать заранее?»
Таковы были письма Изабеллы де Ла Боалль. И последнее из этих писем как раз находилось в портфеле Фреда Праэка в тот момент, когда Поль де Ла Боалль усаживал его на скамейке возле своей походной постели, в погребке около штаба полковника Машфера.
— Итак, господин лейтенант, это вы! — снова повторил Поль де Ла Боалль, который, по-видимому, не мог найти подходящего начала для намеченной им беседы.
Фред Праэк тотчас же ответил с большой сердечностью:
— Ла Боалль, дорогой мой, меня ведь зовут… Праэк.
— О, как же… — отвечал тот с улыбкой. И умолк. Он явно смущался. Ему так много нужно было сказать — но он не знал, как. И он колебался, глядя на серебряные нашивки на рукаве Праэка, которые производили на него большее впечатление, чем он сам смел признаться себе.
Праэк, к счастью, помог ему:
— Дорогой мой, я рад, что встретил вас здесь. Весь мир так перевернулся… Приятно видеть то здесь, то там клочки прежней, довоенной жизни. О, как она была хороша. Надо было распрощаться с нею для того, чтобы понять все ее достоинства. Впрочем, надо перенести это тяжелое время, и старые добрые дни вернутся.
— Они вернутся не для всех, — тихо произнес Поль де Ла Боалль, довольный тем, что нашлась тема для вступления. — Здесь достаточно места, чтобы быть похороненным.
— Кто об этом думает?
— Я, дорогой мой! Пули летают уже слишком долго. Знаете формулу Бернуйл? «Если дождь продолжается долго, то в конце концов все мостовые становятся мокрыми». И эти мостовые — мы, Праэк. Мы отсюда не вернемся, вы увидите. И это ужасно для тех, кто любит жизнь.
— Конечно, — подтвердил Праэк.
И он тотчас же вполне логично спросил:
— Как поживает госпожа де Ла Боалль? Надеюсь — хорошо?
— О! — воскликнул муж Изабеллы после совсем короткого колебания. — Спасибо, как нельзя лучше. Но я должен вам признаться, что уже довольно долго не имею от нее никаких известий. Почта работает так плохо на этом проклятом участке!..
И он взглянул на Праэка с притворным безразличием:
— Кстати… Вот вы занимаете почетную должность… Несомненно, вы несколько раз успели побывать в Париже. Может быть, вы видели там мою жену?.. Она живет в «Мажестике».
Праэк опустил глаза.
— Нет, — сказал он. — Я не видел госпожи де Ла Боалль. Но я имел удовольствие встретить однажды госпожу Эннебон.
— Ну? — воскликнул Поль де Ла Боалль с искренним удивлением.
Он был так далек от каких-либо мыслей о госпоже Эннебон…
— Действительно, — сказал он после короткого молчания, — я уже давно ничего не слышал о своей теще… Теперь все мы живем только настоящим днем… Как она поживает?
— Она молится, — коротко ответил Фред Праэк.
Тон Поля де Ла Боалля несколько раздражал его. Поль заметил это.
— Много женщин теперь молится, — прошептал он, словно извиняясь в чем-то перед Фредом Праэк.
— У них имеются к тому много оснований, — ответил Праэк.
Поль де Ла Боалль разочарованно умолк.
Минуту спустя Праэк поднялся, забеспокоившись вдруг о полковнике Машфере и профессоре Шимадзу. Поль де Ла Боалль, поднявшись тоже, пытался удержать его.
— Праэк, дорогой мой, — сказал он вдруг в порыве дружеского увлечения, — Праэк, не уходите еще… У вас достаточно времени впереди. Они позовут нас, когда мы будем им нужны. Праэк, послушайте меня. Я понимаю вас, я отлично понимаю вас. Вы знаете кое-что из моей прежней жизни, и вы осуждаете меня во многом… О, вы ничего не сказали, конечно… Но вы знаете, на лбу имеются антенны… И вот я знаю, что вы не одобряете моего прежнего поведения. Позвольте мне все-таки объяснить его вам. Видите ли, тогда, в мирное время, мы «пользовались жизнью»… Не я один, но и многие, подобные мне. Может быть, мы были неправы. Мне теперь даже определенно кажется, что мы были неправы… Но война свалилась на нас, как секира. И она отрезала у нас прошлое. Праэк, мне часто кажется, что тогда жил вообще не я, а кто-то другой. Все то, о чем вы думаете, мне представляется давно истлевшим, сметенным, исчезнувшим. Более того, мне кажется, что этих событий вообще никогда не было. Жизнь началась сначала с нулевого пункта. Эта новая жизнь, в которую вступят лишь немногие из нас, избежавшие братской могилы, может быть, хороша и красива. Вот отчего я не хочу так рано умереть. Я на свете не один, Праэк. У меня есть жена. И — отчего не признаться вам откровенно? — я люблю ее. Я люблю ее горячо и страстно. Мне кажется, что я никогда никого не любил, кроме нее…