Сочинения в стихах и прозе
Шрифт:
Но что такое сия удивительная способность? Скажут некоторые: она есть хранилище наших понятий, почитаемых ими за нечто вещественное. И так, по их мнению, мозг славного Линнея был загроможден деревьями, Декартову голову наполняли вихри, Платонову треугольники, а Эпикурову пустота с атомами. Ничего нет забавнее и несправедливее. Ближе к истине следующее. Мозг наш, имея сообщение с органами чувств, приводится во время действия на них какого-нибудь предмета в некоторое определенное движение (modification). В такое точно состояние может он после приходить, будучи, единственно волею, к тому побуждаем. Сим образом произойдёт в душе нашей одинакое в обоих сих случаях изменение её положения; т. е. она будет занята одинаким предметом или понятием; и в сем, кажется, состоит память. Пребывание её в мозгу доказывается тем, что малейшее в нём повреждение ослабляет ее, а иногда и совсем притупляет; между тем как самое лишение других частей тела не препятствует её действию. Спросят: где же понятия наши, когда мы ими не занимаемся? Их нет нигде, как звуков голоса нашего, когда мы молчим. Из сказанного теперь о памяти можно заключить, что совершенство её зависит преимущественно от счастливого устроения органов
Счастлив, кто с младенчества занимал память свою предметами, достойными человека; кто в младости богат уже полезными знаниями. Лёгок для него путь к просвещению. Но и в противных обстоятельствах должно ли отчаиваться? Никак. Потеря велика, однако может быть вознаграждена сугубо. Славный Катон (цензор) учился в летах уже совершенных, и превзошёл многих, с детства науками занимавшихся. Несравненный Пётр, образователь великого народа, образовал ум свой, быв на троне и в летах зрелых. Вместо того, чтобы роптать на слабость памяти, надобно трудиться; тогда с удивлением увидит каждый истину сих слов: труд и терпение всё преодолевают.
О различии между памятью, воображением и рассуждением
Память, говорит Кондильяк,* есть начало воображения, коего сила ещё не увеличилась; воображение есть также память, достигшая всей живости, к коей она способна. И так память и воображение суть две степени действия одной душевной способности. Если можно сию душевную способность применять к ногам, то, по мнению Кондильяка, ходить – значит памятовать, а бегать – воображать; ибо что такое ход, как не самый тихий бег, и что такое бег, как не самый скорый ход? Но кто легко ходит, тот легко и бегает; напротив сего, не всякий при хорошей памяти живое имеет воображение. С худою памятью трудно, почти невозможно сделаться учёным; не всякий, однако, учёный вымыслит Армидин замок.* Правда, что воображение не может существовать без памяти, которая снабжает его, так сказать, материалами, не вмешиваясь в распоряжение ими. Посадить Юпитера на облако, приставить к нему ужасное лицо с сверкающими глазами, с длинною всклокоченною бородою, и дать ему в руки перун – есть дело воображения; надобно однако, чтобы наперёд память доставила ему понятие об облаке, бороде и проч.
В другом месте Кондильяк говорит: когда мы посредством рассуждения заметили свойства, коими предметы друг от друга различаются, то сим же рассуждением можно совокупить в один предмет свойства, рассеянные во многих. Так стихотворец, например, составляет себе понятие о герое, который никогда не существовал: тогда производимые понятия суть изображения, в одном только уме действительное бытие имеющее; и рассуждение, которое делает сии изображения, принимает название воображения. Теперь можно вывести следующее умозаключение: память есть воображение, а воображение есть рассуждение; и так память есть рассуждение; что, однако, для меня сомнительно. Попугай имеет память: он может затвердить наизусть слова французского языка, но никогда не поймёт Боссюэтовых проповедей,* и того несбыточнее, чтобы сам сделался проповедником. Я слышал от охотников, что гончие во сне лают, следственно они бредят, может быть, о зайцах; но не думаю, чтобы гончие рассуждали об охоте, подобно своим господам. Буцефалу, знаменитейшему между лошадьми, могло также пригрезиться сраженье при Арбеллах,* однако ж он не оставил исторических записок о сем славном происшествии. Воображение и рассуждение так сходны между собою, как холодный январь и знойный июль. Человек, обуреваемый страстями, не рассуждает, но следует воображению. Молодые люди большею частию имеют воображение пылкое и неосновательное рассуждение; противное тому видим иногда у пожилых. Телемаку нужно было не воображение, но рассуждение Ментора.* Первое, не будучи обуздываемо последним, подобно быстрым огненным коням Феба, влечёт стремительно над безднами, зажигая к чему ни приблизится, и несчастный Фаэтон, не умеющий управлять им, делается его жертвою. Одним словом: я не понимаю, каким образом память, воображение и рассуждение могут быть одною душевною способностью, различно только действующею. Опровергать Кондильяка была бы для меня дерзость непростительная, но сомневаться позволено каждому, кто желает научиться размышлять справедливо; в чём, как и во всём, деятельное упражнение есть одно из надежнейших средств к успеху. Сомнением я не опасаюсь прогневать тень славного сего философа.
Взгляд на просьбу к Александру I достойнейшего сына фельдмаршала Румянцева-Задунайского, о дозволении ему в честь отца
Простое воспоминание о Задунайском, преславном герое блестящих времён Екатерины, трогает истинного россиянина. Но какой сладостный восторг должен разлиться по душе читающего сей образец сыновней нежности и пламенного усердия к отечеству? Без сомнения, обе сии добродетели водили пером знаменитого просителя в изящном изображении его изящного намерения.
«Каждый сын в праве воздвигать пышные монументы отцу своему. Меня убеждает сердце, что когда наравне с другими коснусь я примеров, не воздам Задунайскому ни по за слугам, ни по собственной обязанности». Вот слова, начертанные сыном России и сыном Румянцева! Чувствует он всю цену заслуг открывшего россиянам тайну всегда побеждать неверных (так сказал Карамзин о герое Кагульском), чувствует великость, святость обязанности к отцу, даровавшему не одну жизнь, часто бедственную, но и способы достигнуть вожделеннейшего блаженства: заслужить особенную доверенность монарха, особенное уважение сограждан и к блеску славы отцовской придать луч славы собственной.
Далее говорит проситель: «следуя такому побуждению, я принял на себя пойти другою стезею и в новом виде в честь отца моего памятник поставить». Взглянем на монумент, который считает он достойным одного из первых военачальников России, и первого своего благодетеля. Великолепие, искусство не ослепит, не изумит нас, и кто имеет сердце подобное мрамору, иди – удивляйся мраморам: памятник Задунайского тебя не тронет. Но для чувствительного – какое зрелище! Шесть русских офицеров, под знамёнами поседевших, из коих, может быть, иной сражался при Кагуле,* находят убежище, покой, довольство подле священного праха великого вождя россиян. Сими почтенными воинами окружается гроб Задунайского во время печального панихид отправления. Что величественнее и достойнее памяти мужа славного? Что способнее воспалить быстрого юношу огнём непобедимого мужества и в самом престарелом защитнике отечества питать искру геройства, вместе с силами его исчезнуть готовую? Древность гордится оным пышным, хладным, ничтожным мавзолеем! Скромный, живой, благотворный памятник сей Задунайского, украшая теперь счастливые берега днепровские, украсит некогда летопись времени нашего. Да умножатся в России подобные монументы! И тогда забудут обелиски египетские! Сие новое превосходное изобретение, сей порыв души благородной изображён достойным его образом. Краткость, ясность, простота, благородство, живость и разборчивость в словах и выражениях попеременно и вместе украшают сочинение. Оно, состоя в нескольких строках, возвысит почтеннейшего творца своего над многими творцами многих томов, огромных своею бесполезностью.
Пример правительства сильнее законов
Правительство есть душа гражданского общества. Ни государство, ни республика без него существовать не могут. Благоденствует ли народ, приходит ли в упадок: причиною тому, по большей части, правительство. Какие же средства употребляет оно для достижения великой цели – осчастливить миллионы людей? Законы и собственный пример. Что оба сии средства ему необходимы, сомневаться в тот, кажется, не должно. Рассмотрим, которое из них сильнее и надёжнее.
Закон напоминает нам, что выгоды общественной жизни покупаем мы ценою независимости своей; пример удовлетворяет врождённой нам склонности к подражанию; закон говорит рассудку, которого советы редко нам приятны бывают; пример действует более на сердце, коему охотно мы повинуемся. Первый, будучи нечто отвлечённое, весьма не на долгое время останавливает внимание наше, а последний всегда почти у нас, так сказать, пред глазами.
От чего произошла у предков наших пословица: каков царь, такова и орда; она выведена из опытов многих веков. Издревле были в России законы, но видно, что пример действовал сильнее, нежели они.
Великие законодатели чувствовали истину сию. Не упоминая о Ликургах и Селевках, скажем нечто о нашем Петре несравненном.
Россия, любезное отечество моё! Что ты была до времени Петрова? Я не верю иностранцам, которые сынов твоих тогдашних уподобляют медведям. Хулу они на тебя произносят. Однако ж, если помыслю, каких трудов стоило Петру заставить тебя восчувствовать силы твои и достоинство, то могу ли не удивляться грубой твоей простоте и невежеству?
Пётр преобразил Россию; но его могущественная палица не произвела бы, подобно Моисееву жезлу, чуда над сею дикою скалою. Не одну власть самодержавного государя употребил он; нет; он соединил с нею волшебную силу примера. Часто, весьма часто видели россияне в Петре не величественного монарха, окружённого пышными министрами, кичливыми военачальниками, гибкими царедворцами, но потом и пылью покрытого работника среди грубых, простодушных товарищей его! Так Зевес, оставя гром и блеск божества, снисходил на землю в виде смертного. Но древний бог сей, повелитель богов, принимая человеческий образ, принимал и постыдные слабости людей. Горе тому, кто последовал примеру его! Не таков Юпитер-Пётр. Он был бог и в порфире, и в одежде простого гражданина, и с громом в руках, и с секирою. Чудесною деятельностью сообщал всем, от министра до матроса, электрическую искру божества своего. Когда, восстав от трона, становился в ряд с подданными своими, то в темноте низкого звания его искра сия блистала ярче, нежели при свете царского величия. На поле славы, во храмах веры и правосудия, везде являл он собою образец совершенства. Робкие науки, призванные им из стран отдалённых в землю, населяемую грозными чадами Севера, питомцами невежества и суеверия, чувствовали одобрение, видя, что могущий их покровитель удостаивал высоким своим посещением смиренные ещё убежища их, и беседовал с ними в царских своих чертогах. Так великий, первый император российский, служил подданным своим примером во всех гражданских добродетелях. И что же? Россия, которая несколько веков дремала, вдруг пробудилась и одним исполинским шагом поравнялась с знатнейшими европейскими державами на пути ко славе и просвещению.