Сочинения в трех книгах. Книга первая. Повести

Горохов Александр Викторович

Тимофей сообразил, в какую сторону надо двигаться, и они пошли. Шли долго, устали. Даже Витек перестал хвастаться, как он ловко уложил двоих лиходеев.

Послышался слегка уловимый, потом явный шум легковушки. Охранники едва успели отскочить на обочину. Мимо промчался «мерседес».

– Чтоб тебя! – ругнулся Витек. В голове его в тот же миг голос школьного учителя очередной раз продекламировал, очередной раз попытался втолковать и, кажется, только теперь достучался. У Витька в голове замкнуло, сложилось, и удалось впервые за жизнь осмыслить, понять то, что объясняли столько лет и учитель, и Тютчев. Теперь

их слова стали простыми, понятными, отчего ужаснули реально случившимся: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…».

Раздался хлопок. «Мерс» сделал в воздухе сальто, несколько раз перевернулся, продолжал кувыркаться, превращаясь в искореженный комок железа. Вдруг этот комок, повинуясь механическим законам, встал вертикально на задницу, метров сорок проскользил, визжа жестью багажника об асфальт, выбрасывая снопы искр, потом грохнулся на колеса и замер.

– Сейчас бензобак рванет! – закричал потрясенный Витек. – Ложись!

– Не суетись, не долетит. Стой спокойно. Не спасем никого. Да там, должно быть, уже и нету живых. Вон как крутило и ломало, – ответил Тимофей.

– Тимоха, я же так, я же к слову, без задней мысли сказал, я же не хотел.

Но, как всем известно, слово, оно не воробей… хотел не хотел – материализовалось и…

Бензобак взорвался. Полыхнуло. Из машины выскочил человек, сбивая с одежды пламя, побежал в их сторону. Охранники кинулись к нему, помогли дотушить тлеющую одежду.

– Баллон, гад, лопнул. Только переобул резину. Только сменил на зимнюю. А он, гад, лопнул. И все! – твердил молодой парень. – И все! Взял и лопнул! Должно быть, этот, который менял в сервисе, трепался по сотовому с девицей и делал вполглаза, вполруки. Тяп-ляп делал. Думал, обойдется, другие дотянут, домажут, доделают. А вот недоглядели. И все! И все! Ему хоть бы хны, даже, гад, не узнает.

– Парень, попей водички, там ручей. Приди в себя, – Тимоха повел его к воде.

Постепенно тот успокоился. Поглядел на них, спросил:

– А вы кто?

– Мы? Мы охранники, по делам идем, – ответил Витек, – а ты-то куда летел? Думать надо было мозгом! Вот и долетался! Был у тебя «мерседес», а стал…

– Угомонись, – строго заткнул его Тимофей, – видишь, человек не в себе, а ты еще подливаешь, угомонись. Сам включи свой мозг, не жди, пока помогу. А язык укороти, пока еще чего не ляпнул.

Витек согласно кивнул:

– Да я че, понял я, понял. Его же жалко. За него же обидно.

Парень, видать, уже окончательно пришел в себя, огляделся, спросил:

– А где это мы?

– Где, где, в Караганде! – не удержался Витек.

Потом спохватился, зажал руками рот, испугался, как бы и в самом деле не в Караганде оказаться. Огляделся. Нет, были они там же, на обочине неизвестно какой и неизвестно куда ведущей дороги. Он успокоился и ответил без выкрутасов, нормально:

– Мы на трассе какой-то, а какой, сами не поймем. Знаем только, что нам туда идти. Пошли с нами.

Парень покрутил головой, посмотрел на луну, потом на часы, чего-то повычислял, показал в другую сторону:

– Нет, мне надо туда. Я понял. Мне туда надо. Я знаю.

– Туда так туда, – согласился Тимоха. – Ты не убивайся сильно. Железяка она и есть железяка, хоть и с колесами. Одна сломалась, другая появится.

Парень усмехнулся. Попрощались. Поглядели, как он идет. Уверенно, ровно, легко. Парень будто почувствовал, что они смотрят на него, обернулся.

– Вы, ребята, не переживайте, не ваша вина в том, но на всякий случай помните и другим скажите, что каждая случайность, каждое слово могут развернуть жизнь, повернуть судьбу. Изменить жизнь полностью, а то и лишить… И не только слово, а мысль, взгляд. Так и расскажите.

– Ладно, – кивнул Тимофей парню, а дружку сказал: – Пошли Витек, Николай, должно быть, уже материт нас. Должно быть, заждался.

– Не, не материт, он парень правильный. Он вон там ждет, – Витек показал на сверкающее стеклянное здание, которое видели ночью и к которому вдруг совершенно нежданно-негаданно вышли.

5

Витрины зеркального куба дышали торжественной аристократической холодностью. Над входом, в противоположность этой чопорности, иллюминировала то алым, то синим, то зеленым неоном и фамильярно подмигивала некоторыми буквами вывеска: «WELKOMM». Первая половина слова была написана по-английски, вторая светилась по-русски. Дальше пытались засиять еще несколько знаков, но окончание слова в темноте не читалось. Должно быть, неоновые трубки перегорели.

Витек ткнул пальцем и объяснил:

– «Вел» – значит хорошо, а «комм» – это коммунизм. Только «унизм» у них квакнулся или на электричестве экономят. Я этих коммуняк знаю. Тут ухо востро надо держать! Эти точно подлянку кинут.

По широким ступеням мы поднялись ко входу. Понятности не прибавилось. Над ржавым висячим замком, на цепи, свисавшей с золотых ручек стеклянной двери, трепыхался приклеенный скотчем листок с размазанным от дождя словом «СЭКС».

– Круто! – сообщил Витек и робко осведомился: – Это, что ли, бордель, или чего?

Расположенные ниже мелкие буквы разочаровали: «Сакраментальный экспериментально-коммерческий серпентарий».

– Гадюк, что ли, доют за деньги? Экспериментаторы хреновы, – возмутился Витек.

Пахнуло рыбой, и раздался из-за наших спин голос:

– Не, гадюк отпустили на волю. Экологи. Боролись, боролись за сохранение животного мира и добились. Выпустили и гадюк, и кобр, и гюрз, и еще всяких гадов. Каждой твари по паре. Осталась вывеска, и ту скоро дождем смоет. Так что сексу, мужики, тут не намечается. Правды ради скажу, что радовались зеленые грин-писы недолго, совсем недолго. Эти же твари их и перекусали. Всех. До смерти. Последнего намедни схоронили. А потом, когда экологических защитничков вертанутых не стало, мы с братаном Андрюхой гадов ползучих тяпками перебили. А какие уцелели, поуползали куда подальше.

Мы обернулись и разглядели говорившего. Был он худым, длинным и бородатым, в темно-синем старом плаще. На ногах у мужика болотные сапоги, в одной руке ведерко с водой, в котором плескалось несколько рыбин, в другой – удилище с леской, закрученной вокруг старого, потемневшего от многолетнего применения бамбука.

Я неожиданно для себя решил поддержать разговор:

– У нас в институте тоже решили экологией промышлять. Экспертами для чиновников: то запретить, это закрыть. А я директору говорю, что не закрывать надо, что так скоро вообще все позакрываем, а где работать-то будут люди. Говорю: «Им помогать надо, узкие места расшивать».