Сочинения великих итальянцев XVI века
Шрифт:
С тех пор, как волей рока-палача
Огонь моей надежды был погашен
В очах других, — у смерти на виду,
Существованье жалкое влача,
Среди бесчувственных камней и башен
Из муки в муку, из беды в беду,
Я, как туман, бреду.
И неподвижней становлюсь, чем камни.
Куда ни рвись душа, одна лишь в ней
Беда — и нет больней.
Любая скорбь в сравненьи с той легка мне.
Ведь образ, милый зрению, погас.
И только слезы — утешенье глаз.
Теперь, когда надежды не найти,
Печаль и злобу в мыслях чередуя,
Иду — и знаю, каждый шаг убог
На пагубном, обманчивом пути.
Что, скорбный, мучаюсь? Куда иду я?
И кто бы позавидовать мне мог?
Горчайших слез поток,
Конца не
Так жалобно и бурно сердце льет,
Что растопило б лед.
И словно, чтоб еще теснили боле
Меня мученья, только госпожу,
Куда бы я ни глянул, нахожу.
Здесь — только телом, а душою — там,
Сказав «Иди!» телесной половине,
Душою — неподвижно я стою.
Кем был я? Кто теперь? Не знаю сам.
Кто радость у меня похитил ныне
И заключил меня в глухом краю?
Кляну я жизнь свою.
О, если б смерть явилась прежде горя!
Кто обездолил и страдать обрек
Навек? О, недруг-рок,
О, жребий-враг, куда, со мною споря,
Ты тащишь за собой силком, дабы Безжалостное не было судьбы?
Куда бы ныне ни держал я путь,
В рыданиях блаженствую украдкой:
У глаз моих иных желаний нет.
Твержу себе: стократ влюбленным будь —
Но вот конец твоей отрады краткой
И вот начало бесконечных бед.
Как звезд далеких свет,
Ее глаза, в моей душе мерцая,
И голос, и движения, и лик,
(Он в душу мне проник,
Так что ж другого не ищу лица я!) —
Столь беспощадны к сердцу моему,
Что как еще живу я, не пойму.
Да, я живу, но мертвеца мертвей. Без милосердья жизнь — такая участь Живее смерти выглядит навряд. Для счастья мертв, живу я для скорбей. И сердце, оттого живее мучась, Привыкло к этой жизни без отрад (Тогда как очи зрят
Одну ее), — и страждет, хоть в надежде
Еще пылает и волнует грудь,
И не слабей ничуть
Огонь ума, бушующий, как прежде.
И вопрошаю, эту жизнь кляня:
«Почто, судьба, ты так казнишь меня?»
Канцона, не хватило мне ствола. Зато конца и края нет печали. И вновь к коре прибегну, как вначале.
XXXIII. Пероттино умолк, окончив канцону, и, помолчав недолго, издал скорбный вздох, исходивший, казалось, из самого сердца — вернейшее доказательство внутреннего страданья, после чего начал другую канцону:
Бегу тоски я, но, увы, от пут, Судьбу обременивших, и поныне Себе не в силах бегством я помочь. Воспоминанья лишь сильнее жгут И предрекают — горевать судьбине, Земля рыданий просит день и ночь.
Амур, коль ты не прочь,
Мадонне расскажи об этом плаче
И в те пределы отнеси мой стих,
Где свет надежд моих
Искрился, но, погаснув, хладен, мрачен,
Столь ныне затемняет мой удел,
Сколь некогда ласкал его и грел.
Заслышав ветерок среди дубрав,
Молю его, чтоб песнями своими
Мои рыданья к небесам донес.
Родник в траве иль речку увидав,
Я взглядами сговариваюсь с ними,
Чтоб очи изливали больше слез.
А встретив кущи роз:
«О путник, — так я знаменье толкую, —
Отцвел судьбы недавно пышный куст».
И все не сходят с уст
Слова о Ней, дарящей боль такую,
Но чем я больше думаю о ней,
Тем спутник мой Амур казнит больней.
Порой виденья в зелени густой,
Едва под деревом тенистым сяду,
В лесной меня ласкают тишине.
И мысленно гляжу я в очи Той,
Что даровала счастье и отраду,
А ныне только боль приносит мне.
И, чтоб терзал вдвойне
Неверный шаг, — не ведая покоя,
Я говорю о муке, что меня
Язвит день ото дня.
И вот уж от мечты столь далеко я,
Что становлюсь, как тень от тени, хмур,
Столь жалким делает меня Амур.
Когда в зеленых травах на лугу
Чету зверей, бесхитростных и стройных,
Порой завижу я издалека,
Не крикнуть им печально не могу:
«Влюбленные! Не тратя силы в войнах,
Любовь у вас разумна и легка.
И лес, трава, река —
Здесь вовсе вам не плен и не неволя.
Я ж от любимой отлучен, увы.
Коль милосердны вы,
Внемлите оба горемычный доле. А я слезами душу отведу, В чужом грехе узрев свою беду».
И на безлюдье, где шумит волна, Я убегаю, но шалит тем паче Со мной Амур, мой давний супостат. Там изливаю сердце я сполна. И, как пером по рукописи, плача, Ракушкой по песку водить я рад. А чтоб рыдать стократ, Влекусь к прекрасному лицу, но вскоре В любимый образ мысленно вперясь, Его втопчу я в грязь, Чтоб принести моей Мадонне горе, — Но сразу же раскаянью черед: О Даме плачу и иду вперед.
Канцона, этим древом ты навек Сплетясь с другой, пойдешь за нею следом. А я своим останусь верен бедам.
XXXIV
Таким вот образом, о дамы, преследует нас любовь; и повсюду, во всяком состоянии, пламя, вздохи, слезы, тревога, мучения, скорбь сопутствуют несчастным влюбленным. И, дабы они могли сполна испить чашу страданий, никогда не дано им, жестокой и упрямой судьбой лишенным доли прочих смертных, обрести мир или хотя бы успокоение от своих страданий. Ведь все живые существа, которые, будучи созданы природой, пекутся о поддержании своей жизни, имеют обыкновение отдыхать после своих трудов и покоем восстанавливать силы, истощенные и ослабшие в заботах. Ночью веселые птицы в милых гнездах и среди нежной листвы отдыхают после дальних полетов; в чащах залегают беспокойные звери; травянистые ложа рек и легкие морские водоросли, удерживавшие на себе гибких рыб, отпускают их на любезные им пути; да и люди также, по-разному нахлопотавшись за день, хотя бы ночью, упокоив там, где застанет их сон, свои члены, вкушают сладостный отдых после дневной работы. Только несчастные влюбленные, снедаемые вечной лихорадкой, не знают ни отдыха, ни срока, ни облегчения от своих недугов: ежечасно они страждут, во всякое время разрываемые своими заботами, точно Мезий — пущенными врозь конями. День их печален, солнце им в тягость, ибо то, что может веселить, несогласно с их чувствами: но еще тяжелее им ночь, ибо сумрак более побуждает к слезам, чем свет, будучи более созвучен горю; в сумраке ночи бдение их томительно и орошено слезами, сон краток, болезнен и исполнен страхов и часто, не менее, чем бдение, орошен слезами. Ведь когда тело засыпает, душа спешит погрузиться в свои страдания и устрашающими фантазиями, всякого рода томлением приводит в смятение и ужас все чувства, чем смущает и прерывает едва забрезживший сон; или, если все же сон удерживается как необходимый в обессилевшем и слабом теле, то грезящее сердце полнится вздохами, трепещет дух, тоскует душа, плачут скорбные очи, привыкшие во сне не менее, чем наяву, следовать за жестоким и мрачным воображением. Итак, влюбленным горек день, но еще мучительней ночь, когда они изливают столько слез, сколько днем удерживали вздохов. И не иссякает влага, льющаяся из глаз, как из двух источников, и стесняется грудь, и сегодняшним вздохам не дано исторгаться из груди менее прерывисто и бурно оттого, что воздух еще полон вздохов вчерашних. И скорбь не делается меньшей от скорби, жалоба — от жалоб, тревога — от тревог, нет, каждый новый день лишь множит страданье, и с каждым часом оно становится все жесточе. Несчастье влюбленного растет, само порождая свои страданья. Влюбленный это Титий,[310] печенью своей кормящий коршуна, а вернее, отдающий сердце свое, вечно обновляемое, на невыносимейшие терзания. Он тот Иксион,[311]что, вращаемый на колесе вечных тревог, то возносится вверх, то свергается вниз, никогда не освобождаясь от своей муки; более того, он знает, что привязан и пригвожден к колесу тем крепче, чем дольше оно вращается и чем длительнее мучение. Не могу, о дамы, найти подходящие слова, чтобы передать страдания, коим подвергает нас жестокий наставник. Даже мучения обреченных во глубине Аида и те оказываются, как вы видите, менее тяжки. Но пора уже положить предел сим речам, ибо незачем далее обсуждать предмет, о котором чем больше говорится, тем больше, если вдуматься, остается невысказанного.