Сочинения. Том 1. Жатва жертв
Шрифт:
Может быть, ничего я так не хочу, как увидеть тебя старенькой, чтобы любить и жалеть, не скрываясь. И перестану бояться за тебя, как сегодня, когда ты уходила… Вот ты и вернулась! Как хорошо ты это сделала! Как легко ты обходишься со временем! Это даже страшно! Не уходи больше назад!
В городе не прописывали. На милицию Михаил Иванович потратил час. Говорил с майором. Высохший от деятельности и табака начальник милиции сочувствовал ему и верил, что проситель его поймет, почему в городе прописывать нельзя: «наедут», «заполнят»… — говорил это, изгибаясь в тонкой талии и округляя сумасшедшие глаза. Он надеялся, что проситель
На улице в лицах встречных Михаил Иванович не увидел ничего особенного. Такие же неособенные стояли за стенами города лагерем, хотя никаких стен не было, как и не было никакого лагеря. Нашествия переменили лицо, не в скрипе тележном орда минует ворота городов — сходит по трапам самолетов, выходит на платформы вокзалов и спешит смешаться с аборигенами, как сделал на улице сейчас он.
В переулке, где в толпе сдавали и нанимали комнаты, Михаил Иванович встал в стороне и ждал. К нему подошла старушка.
— Вам комнату?
Она сама рассказала, что ее комната на третьем этаже, окна во двор, про отопление и том, что ее жилец должен быть одиноким и самостоятельным. Михаилу Ивановичу не пришлось ее уговаривать. Старушка уже догадалась, что он подходит ей по всем статьям.
И они пошли. Сперва добрались до гостиницы. Там Михаил Иванович взял чемодан. Потом на квартиру.
За многие годы он впервые почувствовал ненадежность своего жилища. Несколько раз прошелся по комнате, пытаясь расположить к себе поблекшие зеленые обои, картинку на кнопках, выстриженную из журнала, смутный лик иконы. Прилег на старую кровать. Стены показались наклонно-сведенными. И снова ходил по комнате, пока старушка не спросила, будет ли квартирант пить чай. Дымящийся чайник в ее руках, с которым она появилась в дверях, остановил его беспокойство. Точно такой же чайник когда-то был у него. Конечно, это не тот самый чайник, но делали их, вполне возможно, на одном заводике, эмалью покрывал один и тот же красильщик. Михаил Иванович от чая отказался и снова лег. Потом в темноте оделся, в центр отправился пешком. Юлия Владимировна на междугороднем переговорном пункте его уже ждала.
— Вы не подумайте, — сказала Юлия Владимировна, когда они на секунду коснулись пальцами друг друга, — что я хочу вернуть прошедшее…
Тотчас тронулись к выходу. Когда справились со стеклянной дверью, Михаил Иванович спросил: «Тогда почему вы пришли?»
Юлия Владимировна отстранилась, но выражение его лица не содержало ни затаенной пошлой игры, ни усмешки. Плечо Юлии Владимировны чуть двинулось под пальто — она поняла, что ощущение туннеля, которое ее не покидает при встречах с товарищем мужа, — это ее собственное любопытство, которое втягивает в его загадочный, ни на что не похожий внутренний мир, оно и привело ее сегодня на это странное свидание.
Он, поддерживая ее локоть, продолжил:
— Я могу увидеть сына Нечаева…
Слово «Нечаева» как-то пропало по своей официальной неуместности, осталось «сына», и женщине показалось — рука, которая касалась ее, была одним из тысяч аргументов, что этот человек — да, был отцом Пети, вернее, его отцом мог стать, ибо она не могла найти в себе твердой интонации сказать противное: вы никогда не могли бы стать отцом моего Пети. И в то же время — «сын Нечаева» имело как раз тот пугающий смысл: человек, который шел рядом, не знал или не помнил имя ее мужа, но это — так оказалось — значило не больше, чем то, что фамилия ее спутника была и ей неизвестна. Вся собственная жизнь предстала перед нею в горькой печали —
От растерянности Юлия Владимировна излишне заспешила:
— Петя сейчас болен. Он — в отца, и я знаю: он — лучше меня. И кажется, взрослее. Дети всегда взрослее, но и беспомощнее. У меня, простите, бывает такое чувство, как будто мой ребенок голоден, а у меня нет молока. Будто я отвечаю и за книгу, которую он читает, и за ссоры соседей по квартире, и за то, что перегорел свет. Вы не врач? Ах да, вы геолог. Я понимаю, почему родители хотят, чтобы дети были добрыми — они боятся, что дети станут им слишком строгими судьями. У вас есть дети?
Ее спутник сказал: нет. Юлия Владимировна улыбнулась. И продолжала улыбаться все рассеяннее.
Она вдруг разом переступила какие-то запреты, какие-то мысли. Словно раздвинулись прежние границы и ушли далеко. И то, что она говорила минуту назад с болью, показалось ей важным относительно, и, главное, если бы она нашла более важным нечто другое, то и это оказалось, наверно, недостойным особого внимания, и так далее, до бесконечности, — все предстало не имеющим значения. Так и улица, с падающими иголками инея, и низкие облака, и время — пять минут десятого — все это бесконечно наивно и грустно в своей незащищенной наивности.
— Зайдемте сюда, — сказала, освободившись от руки спутника.
Вошли в ресторан. Когда оказались за столиком, Юлия Владимировна продолжала улыбаться: этому человеку все-таки придется выйти из-за кулис своих странных мыслей, где-то кончается бессмертие и начинается жизнь. Пусть объяснится, если нужно, приведет доказательства, которые были сокращены тогда в 201-м номере гостиницы. Она будет слушать так же, как она слушает оркестрик мужчин-музыкантов, снявших пиджаки.
В половине двенадцатого аккордеонист встал, и его круглая голова сказала, выглядывая из-за инструмента:
— Спокойной ночи!
Люди продолжали сидеть за столиками. Официантки стали нетерпеливыми. Юлия Владимировна с трудом взглянула на товарища мужа.
— Я сейчас рассчитаюсь, — сказал он и прошел в коридор, из которого выглядывали люди в белых спецовках.
Она вздрогнула. Позади было два часа молчания — немыслимого без задуманного намерения. Если начинала говорить — он кивал, если улыбалась, он улыбался тоже. Весь вечер они просидели рядом, но он оставил ее одну. Она прожила целую жизнь — от ответственности за все до полного безразличия. Теперь люди в зале и сам зал с безобразными лохматыми пальмами показались ей живущими торжественно-безнадежной жизнью. «Как все глупо», — прошептала она в отчаянии. Среди зеркал вестибюля прошла левее и правее себя. В сумочке перебирала отделения — номерок был у него, но пальцы все еще чего-то искали под надзором гардеробщика.
Появился Михаил Иванович. Терпеливо поддерживал пальто, пока Юлия Владимировна, повернувшись спиной, набрасывала на шею шарф. На улицу почти выбежала. «Как все глупо», — твердила она. Шаги товарища мужа раздавались как шаги преследователя. А он словно ждал, когда она остановится. На автобусной остановке, припрятывая руки в карманы, сказал: «Спасибо вам за вечер. Я опасался: что-нибудь вдруг случится. Но ничего не случилось…» Глаза его стали прощаться: он тоже заметил автобус. Юлии Владимировне с трудом удалось оторвать взгляд от его лица, которое снова втягивало все в тот же бесконечный туннель.