Сочинения. В 2-х томах

Клюев Николай Алексеевич

1918

260. МАТРОС

Грохочет Балтийское море, И пенясь в расщелинах скал, Как лев, разъярившийся в ссоре, Рычит набегающий вал. Со стоном другой, подоспевший, О каменный бьется уступ, И лижет в камнях посиневший, Холодный, безжизненный труп. Недвижно лицо молодое, Недвижен гранитный утес… Замучен за дело святое Безжалостно юный матрос. Не в грозном бою с супостатом, Не в чуждой, далекой земле, — Убит он своим же собратом — Казнен на родном корабле. Погиб он в борьбе за свободу, За правду святую и честь… Снесите же, волны, народу, Отчизне последнюю весть. Снесите родной деревушке Посмертный рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон! Рыдает холодное море, Молчит неприветная даль, Темна, как народное горе, Как русская злая печаль. Плывет полумесяц багровый, И кровью в пучине дрожит… О где же тот мститель суровый, Который за кровь отомстит!

261

На божнице табаку осьмина

На божнице табаку осьмина И раскосый вылущенный Спас, Не поет кудесница-лучина Про мужицкий сладостный Шираз. Древо песни бурею разбито, Не

Триодь, а Каутский в углу. За окном расхлябанное сито Сеет копоть, изморозь и мглу. Пучит печь свои печурки-бельма: «Я ослепла, как скорбящий дед…» Грезит парень стачкой и Палермо, Президентом, гарком кастяньет… Сказка — чушь, а тайна — коршун серый, Что когтит, как перепела, ум. Облетел цветок купальской веры В слезный рай, в озимый древний шум! Кто-то черный, с пастью яро-львиной Встал на страже полдней и ночей. Дед как волхв, душою пестрядинной Загляделся в хляби дум-морей. Смертны волны львиного поморья, Но в когтисто-жадной глубине Серебрится чайкой тень Егорья На бурунном гибельном коне. «Страстотерпец, вызволь цветик маков! Китеж-град ужалил лютый гад…» За пургой же Глинка и Корсаков Запевают: «Расцветай мой сад!»…

(1918)

262

В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой…»

В избе гармоника: «накинув плащ с гитарой…» А ставень дедовский провидяще грустит: Где Сирин — грасный гость, Вольга с Мамелфой старой, Божниц Рублевский сон, и бархат ал и рыт? «Откуля, доброхот?» «— С Владимира-Залесска…» «Сгорим, о братия, телес не посрамим!..» Махорочная гарь, из ситца занавеска И оспа полуслов: — «валета скозырим». Под матицей резной (искусством позабытым) Валеты с дамами танцуют «валц-плезир», А Сирин на шестке сидит с крылом подбитым, Щипля сусальный пух, и сетуя на мир. Кропилом дождевым смывается со ставней Узорчатая быль про ярого Вольгу, Лишь изредка в зрачках у вольницы недавней Пропляшет царь морской и сгинет на бегу.

263

Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь

Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь. Пред пастью львиною от ней не отрекусь. Пусть камнем стану я, корягою иль мхом, — Моя слеза, мой вздох о Китеже родном, О небе пестрядном, где звезды — комары, Где с аспидом дитя играют у норы, Где солнечная печь ковригами полна, И киноварный рай дремливее челна… Упокой Господи, душу раба Твоего!.. Железный небоскреб, фабричная труба, Твоя ль, о родина, потайная судьба! Твои сыны-волхвы — багрянородный труд Вертепу Господа иль Ироду несут? Пригрезятся ли им за яростным горном Сад белый восковой и златобревный дом, — Берестяный придел, где отрок Пантелей На пролежни земли льет миро и елей… Изведи из темницы душу мою!.. Под красным знаменем рудеет белый дух, И с крыльев Михаил стряхает млечный пух, Чтоб в битве с Сатаной железноперым стать, — Адама возродить и Еву — жизни мать, Чтоб Дьявол стал овцой послушной и простой, А Лихо черное — граченком за сохой, Клевало б червяков и сладких гусениц Под радостный раскат небесных колесниц… Свят, свят Господь Бог Саваоф! Уму — республика, а сердцу — Китеж-град, Где щука пестует янтарных окунят, Где нянюшка-Судьба всхрапнула за чулком, И покумился серп с пытливым васильком. Где тайна, как полей синеющая таль… О тысча девятьсоть семнадцатый Февраль! Под вербную капель и под грачиный грай Ты выпек дружкин хлеб и брачный каравай, Чтоб Русь благословить к желанному венцу… Я запоздалый сват, мне песня не к лицу, Но сердце — бубенец под свадебной дугой — Глотает птичий грай и воздух золотой… Сей день, его же сотвори Господь, Возрадуемся и возвеселимся в онь!

1917

264. РЕВОЛЮЦИЯ

Низкая деревенская заря, — Лен с берестой и с воском солома. Здесь всё стоит за Царя Из Давидова красного дома. Стог горбатый и лог стоят, Повязалася рига платом: Дескать, лют окромедшый ад, Но и он доводится братом. Щиплет корпию нищий лесок, В речке мокнут от ран повязки. Где же слез полынный поток Или горести книжные, сказки? И Некрасов, бумажный лгун, — Бог не чуял мужицкого стона? Лик Царя и двенадцать лун Избяная таит икона. Но луна, по прозванью Февраль, Вознеслась с державной божницы — И за далью взыграла сталь, Заширяли красные птицы. На престоле завыл выжлец: «Горе, в отпрысках корень Давида!» С вечевых Новгородских крылец В Русь сошла золотая Обида. В ручке грамота: Воля, Земля, На груди образок Рублевский. И, Карельскую рожь меля, Дед учуял ладон московский. А в хлевушке, где дух вымян, За удоем кривая Лукерья Въявь прозрела Индийских стран Самоцветы, парчу и перья. О колдуй, избяная луна! Уж Рублев, в пестрядном балахонце, Расписал, глубже смертного сна, У лесной церквушки оконце. От зари восковой ветерок Льнет как воск к бородам дубленым: То гадает Сермяжный Восток О судьбе по малиновым звонам.

1917

265

Я — посвященный от народа,

Я — посвященный от народа, На мне великая Печать, И на чело свое природа Мою прияла благодать. Вот почему на речке ряби В ракитах ветер-Алконост Поет о Мекке и арабе, Прозревших лик Карельских звезд. Все племена в едином слиты: Алжир, оранжевый Бомбей В кисете дедовском зашиты До золотых, воскресных дней. Есть в сивке доброе, слоновье, И в елях финиковый шум, — Как гость в зырянское зимовье, Приходит пестрый Эрзерум. Китай за чайником мурлычет, Чикаго смотрит чугуном… Не Ярославна рано кычет На зоборале городском, — То богоносный дух поэта Над бурной родиной парит, Она в громовый плащ одета, Перековав луну на щит. Левиафан, Молох с Ваалом — Ее враги. Смертелен бой. Но кроток луч над Валаамом, Целуясь с Ладожской волной. А там, где снежную Печору Полою застит небосклон, В окно к тресковому помору Стучится дед — пурговый сон. Пусть кладенечные изломы Врагов, как молния, разят, — Есть на Руси живые дремы — Невозмутимый, светлый сад. Он в вербной слезке, в думе бабьей, В Богоявленьи наяву, И в дудке ветра об арабе, Прозревшем Звездную Москву.

266

Нила Сорского глас: «Земнородные братья,

Нила Сорского глас: «Земнородные братья, Не рубите кринов златоствольных, Что цветут, как слезы в древних платьях, В нищей песни, в свечечках юдольных. Низвергайте царства и престолы, Вес неправый, меру и чеканку, Не голите лишь у Иверской подолы, Просфору не чтите за баранку. Причта есть: просфорку-потеряжку Пес глотал, и пламенем сжигался. Зреть красно березку и монашку — Бель и чернь, в них Руси дух сказался. Не к лицу железо Ярославлю, — В нем кровинка Спасова — церквушка: Заслужила ль песью злую травлю На сучке круживчатом пичужка? С Соловков до жгучего Каира Протянулась тропка — Божьи четки, Проторил ее Спаситель мира, Старцев, дев и отроков подметки. Русь течет к Великой Пирамиде, В Вавилон, в сады Семирамиды; Есть в избе, в сверчковой панихиде Стены Плача, Жертвенник Обиды. О познайте, братия и други, Божьих ризниц куколи и митры — Окунутся солнце, радуг дуги В ваши книги, в струны и палитры. Покумится Каргополь с Бомбеем, Пустозерск зардеет виноградно, И над злым похитчиком-Кащеем Ворон-смерть прокаркает злорадно».

267

Меня Распутиным назвали,

Меня Распутиным назвали, В стихе расстригой, без вины, За то, что я из хвойной дали Моей бревенчатой страны, Что души печи и телеги В моих колдующих зрачках, И ледовитый плеск Онеги В самосожженческих стихах. Что, васильковая поддевка Меж коленкоровых мимоз, Я пугачевскою веревкой Перевязал искусства воз. Картавит дружба: «святотатец». Приятство: «хам и конокрад». Но мастера небесных матиц Воздвигли вещему Царьград. В тысячестолпную Софию Стекутся зверь и человек. Я Алконостную Россию Запрятал в дедовский сусек. У Алконоста перья — строчки, Пушинки — звездные слова; Умрут Кольцовы-одиночки, Но не лесов и рек молва. Потомок бога Китовраса, Сермяжных Пудов и Вавил, Угнал с Олимпа я Пегаса, И в конокрады угодил. Утихомирился Пегаске, Узнав полеты в хомуте… По Заонежью бродят сказки, Что я женат на Красоте. Что у меня в суставе — утка, А в утке — песня-яйцо… Сплелась с кометой незабудка В бракоискусное кольцо. За Евхаристией шаманов Я отпил крови и огня, И не оберточный Романов, А вечность жалует меня. Увы, для паюсных умишек Невнятен Огненный Талмуд, Что миллионы чарых Гришек За мной в поэзию идут.

1918

268-269

Владимиру Кириллову

I

Мы — ржаные, толоконные,

Мы — ржаные, толоконные, Пестрядинные, запечные, Вы — чугунные, бетонные, Электрические, млечные. Мы — огонь, вода и пажити, Озимь, солнца пеклеванные, Вы же тайн не расскажете Про сады благоуханные. Ваши песни — стоны молота, В них созвучья — шлак и олово; Жизни дерево надколото, Не плоды на нем, а головы. У подножья кости бранные, Черепа с кромешным хохотом; Где же крылья ураганные, Поединок с мечным грохотом? На святыни пролетарские Гнезда вить слетелись филины; Орды книжные, татарские, Шестернею не осилены. Кнут и кивер аракчеевский, Как в былом, на троне буквенном. Сон Кольцовский, терем Меевский Утонули в море клюквенном. Баша кровь водой разбавлена Из источника бумажного, И змея не обезглавлена Песней витязя отважного. Мы — ржаные, толоконные, Знаем Слово алатырное, Чтобы крылья громобойные Вас умчали во всемирное. Там изба свирельным шоломом Множит отзвуки павлинные… Не глухим, бездушным оловом Мир связать в снопы овинные. Воск с медыныо яблоновою — Адамант в словостроении, И цвести над Русью новою Будут гречневые гении. Или муза — котельный мастер С махорочной гарью губ… Заплутает железный Гастев, Охотясь на лунный клуб… Приведет его тропка к избушке На куриной, заклятой пяте; Претят бунчуки и пушки Великому сфинксу — красоте. Поэзия, друг, не окурок, Не Марат, разыгранный по наслышке. Караван осетинских бурок Не согреет муз в твоей книжке. Там огонь подменен фальцовкой, И созвучья — фабричным гудком, По проселкам строчек с веревкой Кружится смерть за певцом. Убегай же, Кириллов, в Кириллов, К Кириллу — азбучному святому, Подслушать малиновок переливы, Припасть к неоплаканному, родному. И когда апрельской геранью Расцветут твои глаза и блуза, Под оконцем стукнет к зараныо Песнокудрая девушка-муза.

270

Проснуться с перерезанной веной,

Проснуться с перерезанной веной, Подавиться черным смерчем… Наши дни багровы изменой, Кровяным, веселым ключем. На оконце чахнут герани: У хозяйки — пуля в виске… В маргариновом океане Плывут корабли налегке. Неудачна на Бога охота, Библия дождалась пинка. Из тверского ковша-болота Вытекает песня-река. Это символ всерусской доли, Черносошных, пламенных рек, Где цветут кувшинки-мозоли, И могуч осетр-человек. Не забыть бы, что песня — Волга, Бурлацкий, каганный сказ! Товарищи, ждать недолго Солнцеповоротный час. От Пудожа до Бомбея Расплеснется злат-караван, Приведет Алисафия Змея, Как овцу, на озимь полян. То-то, братцы, будет потеха — Древний Змий и Смерть за сохой! Океан — земная прореха Потечет стерляжьей ухой. Разузорьте же струги-ложки, Сладкострунный, гусельный кус! Заалеет герань на окошке, И пули цветистей бус. Только яростней солнца чайте, Кумачневым буйством горя… Товарищи, не убивайте, Я — поэт!.. Серафим!.. Заря!.. На лежанку не сядет дед, В валенках-кораблях заморских, С бородищей — пристанью лет, С Индией узорною в горстках. В горенке Сирин и Китоврас Оставили помет, да перья. Не обрядится в шамаханский атлас В карусельный праздник Лукерья. И «Орина, солдатская мать», С помадным ртом, в парике рыжем… Тихий Углич, брынская гать Заболели железной грыжей. В Светлояр изрыгает завод Доменную отрыжку — шлаки… Светляком, за годиною год, Будет теплиться Русь во мраке. В гробе утихомирится Крупп, И стеня, издохнет машина; Из космических косных скорлуп Забрезжит лицо Исполина: На челе прозрачный топаз — Всемирного ума панорама, И «в нигде» зазвенит Китоврас, Как муха за зимней рамой. Заслюдеет память-стекло, Празелень хвои купальских… Я олонецкий Лонгфелло С сердцевиной кедров уральских. Смертельны каменные обноски На Беле-озере, где Синеус… Облетают ладожские березки, Как в былом, когда пела Русь. Когда Дон испивался шеломом, На базаре сурьмился медведь. Дятлом — стальным ремингтоном Проклевана скифская медь. И моя пестрядная рубаха, Тюлень на Нильских песках… В эскимосском чуме, без страха, Запевает лагунный Бах. На морозном стекле Менделеев Выводит удельный вес, — Видно, нет святых и злодеев Для индустриальных небес.